Зайдя в свой балаган, где работы приходили к концу, он тщательно осмотрел симметрично разложенные на полках ситцы и фаянсовую и медную посуду, - осмотрел даже ящики из-под них, сложенные в кучу, и вынутые из ящиков при распаковке загнувшиеся гвозди, даже разрыл ногами выложенные при разборе посуды сено и солому, как бы сомневаясь, не скрылось ли что под ними от глаз Семена и Мирона Игнатьевича, снявшего с себя полушубок и раскладывавшего товары на полки вместе с работником Авдеем, высоким, рослым мужиком, жившим у Петра Матвеевича с малолетства и исполнявшим самые многосложные обязанности. Летом Авдей ездил на павозках в качестве рулевого, зимою сопровождал Петра Матвеевича по деревням, заменяя ему и кучера и приказчика, а главное - телохранителя на всякий случай, какие нередко встречаются с торговцами на глухих сибирских выселках. Петр Матвеевич приказал Семену покончить с балаганом, прибрать под прилавок ящики и труху, говоря: "Годится на обратный, не покупать!", и выправить на топоре молотком гвозди, хотя многие из них были без концов и самые шляпки от давнего употребления помялись и поржавели. Он отобрал курок недорогого ситцу, чайную чашку с надписью "В день ангела" и женский гарусный платок и, бережно завернув их в бумагу, перевязал веревкою и вышел, не сказав своим помощникам ни слова. Вообще между Петром Матвеевичем и Мироном Игнатьевичем была заметна натянутость отношений после неосторожно высказанного последним сомнения в дипломатической способности Петра Матвеевича объегоривать крестьян. Петр Матвеевич в обыденной жизни не любил баловать своих домашних и людей, поставленных от него в зависимость, ласковым обращением. "У меня в струне чтобы!" - говорил он каждому, поясняя свою систему правления. И вдруг человек, по его милости евший хлеб, выразил сомнение в уменье его вести свои дела. Как и все люди, Петр Матвеевич не скоро забывал удары, наносимые самому чувствительному в сердце человека месту - самолюбию.
-
Волостной голова Роман Васильевич Ковригин собирался идти с работником провеивать привезенную с мельницы крупу. Надев старый полушубок, он подпоясывался, когда в избу неожиданно вошел Петр Матвеевич.
- И не собирайся, никуда не пущу, на то и гостинцы принес! - с усмешкой приветствовал он растерявшегося Романа Васильевича, который, вместо того чтобы заправить истрепанные концы кушака за пояс, в смущении прятал их вместе с рукавицами за пазуху. - И не следовало бы давать-то, ну да куда ни шло! - говорил Петр Матвеевич, подавая хозяину узел и садясь на лавку.
Через четверть часа после, его прихода Роман Васильевич в новом суконном зипуне сидел за столом в своей чисто прибранной горнице вместе с дорогим кумом; на столе перед ними лежал на блюде разрезанный пирог из свежей осетрины; полуштоф очищенной и бутылка с этикетом "сладкая романея", окруженные блюдечками с белыми грибами, груздочками, брусникою, посыпанною сахаром, небольшими пряничками и кедровыми орехами, свидетельствовали о всем радушии хозяев в угощении дорогого гостя.
- Избаловала ты его, кума, о-о-ох! - слегка пощипывая из пирога осетрину, крикнул Петр Матвеевич за перегородку, откуда доносился до них звон чайной посуды.
- Мои ли года баловать! - ответил торопливый старушечий голос. - Будет, побаловали!
- То ись будет?.. Нет, видать, исшо крепко гладишь его, вишь, выровнялся, какой кругленький стал.
- Не сглазь! Господь с ним, пушшай отъедается!..
- До отвалу-то не корми, в меру потрафляй, а то вдосталь-то зажиреет, что проку? Жирные-то петухи только без пути ощипываются! - говорил Петр Матвеевич, посмеиваясь над своей остротой.
Роман Васильевич, круглый, среднего роста человек с седою окладистой бородой, обрамлявшей его крепкие румяные щеки, во все время разговора самодовольно улыбался, поглаживая бороду и усы. В лице его просвечивало самое теплое, сердечное добродушие. Каждый бы, взглянув на него, внутренно сказал: "Этот человек не сделает никому зла". А между тем благодаря своему добродушию, всегда почти соединенному в людях с бесхарактерностью, он много делал зла, не ведая, что творит его. Когда же он серьезно убеждался в этом, то грустил и жаловался на долю и на общество, избравшее его головой.
- Ишь, он вот заелся и мужиков-то своих распустил! - продолжал между тем Петр Матвеевич. - Таких-то грубиянов, как у него, хоша бы к примеру взять Кулька, не найдешь и по губернии!
- А-а, нешто сгрубил он тебе? - спросил Роман Васильевич.
- Послушал бы, как за мое-то добро напел. Э-хе? За то, что мои же деньги забрал, и платить не хочет!..
- Выправится, продаст рыбу, и возьмешь, - ответил Роман Васильевич. - Он ничево мужик-то, хоша и бедный!
- Ну-ко, скажи наперво, кому они продадут-то ее?
- Мало ль торговцев-то наехало…
- Ни пуда ни купят у них по ихним-то ценам, какие они наложили. Ты слыхал ли, они вон таксию установили, а? А ты, голова, и ухом не ведешь, как будто не твое и дело, а так и должно?
- И чу-удной же ты какой, Петр Матвеевич, право, чудной! - укоризненно качая головой, ответил Роман Васильевич. - Ведь всякий в своем добре волен!.. Это бы я полез к тебе в твое дело с указом, чего б ты сказал мне?
- Мое дело - другая статья, а вот ты мне про свое-то скажи: голова ты аль нет?..
- Голова!
- Блюсти, чтоб казне-то не было ушшербу, твое дело?
- Казну-то блюсти энто мое дело, да нешто ей есть от энтого ущерб?
- Собрал ты подать-то аль нет, ну-ко?
- Туго она ноне идет, кум, - а-а-ах как туго!.. Супротив лонских-то годов и трети не выходили. Сбился народ-то. На юровую вся надежда!
- И обманешься! Неуж ты думал, у них будут покупать, а?.. Сме-ешно! Это я бы, к примеру, ехал за триста верст, тратился, да и купил ее по этим ценам, а сам ее должен за половинную отдать, да и то слава богу, если купят. Так из каких же прибытков мне покупать-то ее, а? Не-ет, дураки-то ноне в городах повывелись: все, говорят, в деревни убегли, где их непочатый угол навален! А ты вот сиди да жди, соберешь ее много, подати-то: распахивай казенный-то сундук под сквозной ветер. А нешто начальство не спросит с тебя, что ты смотрел на порядки-то на энти, на бунт-то? а-а?
- Бунт? - с удивлением спросил Роман Васильевич. - Да где он, бунт-то, какой из себя, покажь-ка?
- А это, по-твоему, не бунт, если я таксию самовольно установлю казне в ущерб, а? Ты голова, а волостью-то Иван Николаев заправляет, таксии выдумывает, подговаривает мужиков на дело, от которого казне ушшерб.
- Ивана Николаева ты, Петр Матвеич, зря не путай! Он худу не научит, это мужик первый по волости.
- По плутовству-то?
- Не извышен он на энто ремесло-то, о-ошибся ты, кум.
- Острог прошел, да не извышен, а? - И Петр, Матвеевич с усмешкой посмотрел на него.
- В остроге-то, говорят, более честных сидит, Петр Матвеевич, чем на воле ходит. И дураков-то, сказывают, туда малость сажают, всё более умных, так-то…
- А-а-а! Ну, экую речь впервой и слышу, что ж это ты не в остроге? Кажись, с виду-то не дурак бы мужик!
- Не линия, значит!
- Обожди же, не скучай, с Иваном-то Николаевым скоро попадешь - на нее! Не-ет, кум, около энтих-то делов, что у огня, спустя рукава не стой, - обожжешься, тогды и помянешь меня, о-ой, помянешь! - И Петр Матвеевич, отвернувшись в сторону, слегка забарабанил пальцами по столу и искоса наблюдал за Романом Васильевичем, в лице которого при последних словах его выразилось глубокое раздумье. Видно было, что гость затронул в хозяине еще не рождавшийся вопрос. Как и большинство неграмотных волостных сельских начальников, Роман Васильевич был трус. Он всего боялся: боялся и писаря и земских властей, от которых находился в полной зависимости, одинаково боялся и избравшего его общества. Общественные интересы он понимал, и, как члена той же общины, они одинаково касались и его, но незнакомый с существующими законоположениями, он всегда терялся в сознании правоты их, тем более, зная по опыту, что земские власти не всегда одобрительно относились к интересам крестьян. Слова Петра Матвеевича и вызвали в нем подобное сомнение. "А что как этого не велено и после в самом деле меня спросят, чего я глядел?" - все мучительнее и мучительнее шевелилось в его уме.
- А-а-ах! - произнес он, покачав головой и, заворотив полу зипуна, отер ею крупный пот, выступивший на лбу,
- Не жарко, брат! - с иронией заметил ему Петр Матвеевич.
- От думы, кум! От жары-то я не шибко на пот-то податлив! А-а-ах! Дай-то, господи, говорю, дослужить поскорее. И-и-и, то ись обеми руками хрест положу. И ей-богу, от одной думы-то энтой сколь сокрушения! - произнес он, разведя руками… - Один одно говорит, другой совсем инако, а мое-то дело - темь!..
- Чего ж ты надумал-то, а?..
- Надумал-то! да надумал-то я таперича, кум, скажу тебе, большое дело!
- А-а! Подавай господи, пора!
- И то ись так таперича в своем уме полагаю, - с глубоко серьезным выражением в лице говорил хозяин, - твори господи волю свою!
- То-о-олько-то?
- Возложись, и будешь паче всего невредителен!
Петр Матвеевич снова забарабанил по столу и, сжав губы, слегка засвистал.
- Не-емного же ты выдумал! - с иронией произнес он. - А я-то сдуру порадовался, думал, ты и невесть что, - а оно не-е-мно-о-го! А как же ты с Кульком-то рассчитаешь меня, а? - спросил он после продолжительного молчания - мне время-то не терпит, а задолжал-то он мне вместе с Вялым более тридцати рублей, по нонешним-то временам - де-еньги! А я под рыбу ему давал. Ты отбери-ко мне рыбу-то у него, а?
- Одумается и сам отдаст, обожди зорить-то!
Петр Матвеевич посмотрел на него, угрюмо насупив брови, и, приподнявшись с лавки, молча взялся за шапку.
- Толковать-то язык устанет. Ай, голова-а! - отрывисто проговорил он. - И ищи суда!
- А-а-ах ты строптивый какой, ну-у!..
- Будешь строптив, как один вот так-то подкует, да другой, а карман-то один… Идешь, что ль?
- Не каплет! Прикуси, испей хоша чайку, в кои-то веки заглянешь?..
- Идешь, спрашиваю, аль нет? - настойчиво повторил Петр Матвеевич.
- А-а-ах какой ты, ну-у! А я исшо хотел было сегодня крупу провеять, мужик тут покупает ее у меня, а тут грехи одни, и ей-богу, грехи! - говорил хозяин, неохотно охорашивая свою белую мерлущатую шапку, и выходя вслед за гостем.
По дороге Петр Матвеевич завернул в балаган и взял с собою Семена, Авдея же послал за лошадью с розвальнями. Дойдя до избы Кулька, стоявшей около гумен, окаймлявших берег Иртыша, они встретились с ним у калитки. Увидя их, Кулек остановился.
- Распахивай-ко ворота для дорогих-то гостей, - м насмешкой сказал Петр Матвеевич, когда они подощли к нему.
- А зачем бы это бог в дешевую-то избу дорогих-то гостей принес? - спросил его в свою очередь Кулек, загородив собою вход в калитку.
- Ты бы из учтивства-то в избу примолвил, не тати к тебе пришли! - серьезно заметил ему Роман Васильевич, видимо входивший в роль от сознания своего достоинства.
- Не заперта, милости просим. Добрая-то весть, сказывают, сама летит, худую-то только на ворота вешают. Не за добром, видать, в гости-то называетесь! - говорил Кулек, входя во двор и отворяя дверь в избу, куда вслед за ним вошли голова и Петр Матвеевич.
О горькой нужде в быту Кулька можно было заключить уже по обстановке в избе. Около покосившихся, но все-таки чисто выбеленных стен стояли лавки, сходившиеся у стола в переднем углу. У печки висела люлька, в которой стонал обернутый в какие-то лохмотья больной ребенок. У узенького оконца, с натянутым вместо стекла бычачьим пузырем, едва пропускавшим дневной свет, сидела с прялкой в руках подросток-девочка, в одной грубой пестрядинной рубахе, - прикрывавшей ее тощее тело. Сидя у люльки, жена Кулька, пожилая женщина с болезненно истомленным лицом, укачивала на руках другого больного ребенка, то прижимая его к груди, то поднимая на воздух, чтобы унять его плач и удушливый кашель. И мука, нестерпимая мука выражалась в эти минуты на ее лице. И грустная картина эта, и удушливый, спертый воздух, и царивший в избе мрак охватили бы человека, незнакомого с жизнью нашего крестьянина, томительным чувством. Но не того закала были вошедшие.
При входе головы и Петра Матвеевича девушка испуганно встала, с недоумением глядя на них. Холодный воздух, охвативший люльку, возбудил в ребенке, лежавшем в ней, кашель, кончившийся глухим, сиплым криком. Успокоившийся на руках матери ребенок, разбуженный ее торопливым движением, также разразился плачем.
- О-ох, господи! - произнесла бедная женщина, прислонясь к печи и снова укачивая его.
- Ганька! - крикнул Кулек девушке, стоявшей с прялкою в руках, - возьми робят-то да снеси их к Вялому в избу! - Чем же угощать-то тебя, Роман Васильич, что не обошел честью, заглянул и в мою клеть? - спросил он, когда девушка, закутав плачущих детей в изорванный полушубок, унесла их и в избе воцарилась тишина.
- Обиду вот на тебя Петр Матвеич принес, братец ты мой! - ответил он, присев на лавку.
- Что за шесть гривен пуд рыбы не отдаю, а-а-а? Емок он на энти обиды-то!.. Так ты это судить нас пришел, а?
- А-ах, братец, и все, то ись, вы!.. Ты ведь брал деньги-то?
- В отпор не иду - брал.
- И отдай… по заповеди… путем отдай!
- И отдаю. Пушшай берет рыбу. Вот он тут сидит, я при нем и говорить буду. Он вот обиду несет, а что сам обижает, про эфто молчит!.. Я брал… Брал, и расписку выдал вместе с Вялым, под рыбу брал, рыбой и отдаю. Так зачем он грабить-то хочет, а? Вот он тут сидит… глаз на глаз… ты и спроси его, нешто по нынешним-то ценам за шесть гривен пуд-то осетрины взять не грабеж, а?..
- Экие-то слова мо-отри в препорцию, друг! - внушительно заметил ему Петр Матвеевич, - а то за поношенье чести!..
- Нешто у тебя есть честь-то? - презрительно усмехнувшись, спросил его Кулек.
- Смо-о-отри, говорю, о-ой!..
- Не пужай! Смотреть-то не на что! - раздражительно ответил он. - Ты о чести своей молчал бы! Честь-то твоя - что у худой бабы подол - обшмыгана!..
- И в самом деле, ты, Кулек, поприглядней на слова-то будь! - строго заметил ему и Роман Васильевич. - Слово-то слову не инако: вылетит - не поймаешь!
- Мое-то слово горе говорит, Роман Васильевич. Ты гляди, ртов сколь… пить, есть хотят, а работник-то на семью один я. Ты подушну-то спрашивашь, вздоху не даешь… есть чего отдать аль нет, а разорвись да выдай! Пушшай уж казна берет, ну-у, божье попущенье! За что ж исшо купцы-то наезжают грабить нас, а?.. А коли ты честный, говоришь, - обратился он к Петру Матвеевичу, - ты по чести и бери… не зори… не отнимай у нищего-то последнего куска изо рта! Ведь ты сы-ыт, избытошно богом-то взыскан, а я нищ, ни-и-ищ! - И в голосе Кулька зазвучали слезы.
- И болт… привяжи вместо языка-то, устанет в разговор рах-то энтих! - сухо произнес Петр Матвеич, глядя куда-то в сторону. - Ты, голова, сказки пришел слушать аль за делом? - с иронией спросил он.
Роман Васильевич вместо ответа глубоко вздохнул. Видно было, что в душе его происходила борьба.
- Ну-у, он те и прикинет две-то, три гривны от щедрыни! - внезапно утешил он Кулька.
- С каких это резонов ты взял? - угрюмо насупившись, спросил его Петр Матвеевич.
- На нужу-то его, что богу бы свеча, кум, бедное и его дело-то! - с грустью в голосе заступился он.
- Из чужих-то карманов ты бы гривен-то на свечи богу не высовывал, а свой широк: распахни, ставь, запрета нет!
Роман Васильевич почесал в затылке.
- А я вот спрашиваю, почем ты со сказки-то платишь? - снова спросил он.
- Нужа мужичье-то дело, друг, а-а-ах, нужа великая, - произнес, не отвечая на вопрос его, Роман Васильевич.
- А мы сложа руки хлеб-то едим, а?
- Известно, купцу одна работа: деньги считай да брюхо: расти! - язвительно вмешался Кулек.
- А-а… и ты б, коли завид берет на купеческое трудолюбие, нажил бы капитал и занялся бы этим делом, аль невмоготу? Ты вот лучше, чем энти присказки-то на уши мотать, без греха бы рассчитался со мной!
- Похвалился сам взять, и бери! - ответил ему Кулек.
- Своих-то рук, стало быть, нет у тебя на отдачу-то, а на то выросли, чтоб только в заем брать.
- И свои есть, да не поднимутся у робят-то малых кус урвать… их энтот кус-то… и-их
- Деньги-то, помнится, ты на себя брал - не на робят.
- И бери! Рыбу бери! Я не стою! Тебе боле надоть!
- Слышь? Голова, отдает, так чего ж?
- Без препоны… бери! - решительно повторил Кулек.
- Возьмем, не затрудним тебя, не сумняйся! - с иронией ответил ему Петр Матвеевич, - а ты, коли добром отдаешьа покажи ее, где она!
- Не касающе меня энто дело, - ты ж сказал, что не я хозяин, а ты!.. А хозяин сам должен знать, где его добро лежит. - И, отойдя от печи, он сел на скамью и, опустив голову обхватил ее руками, –
Все молчали.
- Энто докедова ж будет, а? Голова!..
- А-а-ах, отступиться б! - произнес Роман Васильевич, махнув рукой. - Кулек, а-а Кулек, ну те к богу, ра-азвяжись за один конец, может, и тебе бог на твою долю пошлет!
- Я не хозяин своего добра, меня и не спрашивай: веди их в амбар, пусть грабит! - обратился он к жене, все время молча стоявшей у печи, грустно подперши рукою щеку и время от времени утирая передником накатывающиеся на глаза слезы.
Молча взяв из-за печки ключ, она вышла из избы, хлопнув дверью. Петр Матвеевич поднялся с лавки и пошел за ней, а за ним и Роман Васильевич. Выходя из избы, он взглянул на Кулька, сидевшего в том же положение, и остановился, но, покачав головой, вздохнул и молча вышел.
На дворе их ожидали Авдей и Семен. Отворив амбарушку, стоявшую у заборчика из плетня, жена Кулька прислонилась к нему и, закрыв лицо передником, зарыдала. Роман Васильевич, стоя в стороне от нее, то качал головою, то, под влиянием волнующей его мысли, махал рукой и хотел сказать что-то, но произносил одно только: "А-а0ах!" Но что выражало это "ах" - раскаяние ли о своем вмешательстве, сожаление ли к нужде Кулька или сознание собственной беспомощности - трудно было определить. Вообще трудно угадать, что думает русский мужичок, произнося какое-нибудь любимое им междометие или почесывая в затылке. А Петр Матвеевич не уставал тем временем хозяйничать: опытной рукой выбирал он зарытых в снег, набросанный в амбарушке, осетриков, чалбышей, нелем. Попадал ли ему под руку крупный муксун, он брал и муксуна. Выйдя из избы и прислонясь к косяку двери, Кулек молча глядел, как Семен и Авдей нагружали полы своих полушубков отборной рыбой и складывали ее в розвальни. Лицо его горело, в глазах выражалась бессильная злоба, а судорожное подергивание углов губ доказывало, что, несмотря на всю его сдержанность, нервы его усиленно работали.