- Не забыл ли чего оставить, оглянись! - с злою усмешкою спросил он, когда Авдей и Семен с грузом рыбы, сев в розвальни, отъехали от ворот и Петр Матвеевич направился к калитке.
- Не ушаришь, - лаконически ответил он.
- Пошли тебе господь грабленное-то впрок положить.
- Не брезгливы! Нам все впрок, - тем же тоном ответил Петр Матвеевич, выходя вслед за Романом Васильевичем в калитку. - Захаживай, коли пристегнет напасть-то! - крикнул он, затворяя ее за собою.
Кулек присел на крылечко и, опустив голову, заплакал. Грустно видеть, когда плачет ребенок, не сознающий серьезных невзгод жизни, горе которого так же мимолетно, как тень от облака, набежавшего в ясный солнечный день. Прошла минута, исчезла тень, и он еще с невысохшими слезами на глазах улыбается и резвится, забыв о горе. Но скорбно видеть, когда плачет взрослый человек тем тяжелым грудным плачем, который сильнее недуга подтачивает силы и часто оставляет на всю жизнь неизгладимые следы в чертах лица и в характере. Вот этим-то надрывным плачем от шумной Волги до пустынных Оби и Енисея нередко оплакивает русский мужичок свою горькую долю, свою безысходную нужду!
Покончив со своими должниками, Петр Матвеевич с наступлением сумерок, когда в селе стала стихать дневная деятельность и меньше встречалось на улицах народа, прошел позади дворов в волостное правление, где жил волостной писарь Борис Федорович Мошкин, около пяти лет самовольно управлявший волостью. Человек он был угрюмый, молчаливый и ходил постоянно с повязкою на щеке, снимаемой им только в дни приезда исправника и других властей. Зная его влияние на общественные дела, каждый торговец, приезжавший на Юровую, считал долгом приносить ему известную дань, с которою пришел теперь и Петр Матвеевич. Свидание их было весьма продолжительно и, должно быть, по своим результатам приятно для Петра Матвеевича, так что, возвратившись домой, он долго сидел и улыбался, барабаня всевозможные знакомые ему мотивы и насвистывая: "Я посею, сею, млада-молоденька!" Когда же хозяйская племянница, стройная краснощекая девушка, внесла ему ужин, он, забыв свою степенную солидность, неожиданно щипнул ее за один из концов шейного платка, падавшего на высокую грудь, заставив ее от этой любезности вскрикнуть и пр-исесть.
- А-а-а, испужалась? - со смехом произнес он. - А-ах, ха-ха-а, а ты бы, молодка, того… около старика-то пообихаживала, у старика-то карман то-о-олст, э-эх-хе-хе-е, горячая жилка! - И он снова хотел повторить свою любезность, но горячая жилка, стыдливо закрывшись передником, убежала и более не возвращалась.
-
Вкравшееся в ум Романа Васильевича сомнение в законности установленной крестьянами таксы на рыбу не покидало его. Выбрав первую же свободную минуту, он пошел к писарю с намерением выведать его мнение, но, не подавая вида о настоящей цели своего посещения, издалека, стороной, между разговором, коснулся этого вопроса, намекнув и на то обстоятельство, "как-де, есть ли что в законе касательно этаких бунтов, и точно казна потерпит от этого ущерб?" И Борис Федорович, зараньше уже подготовленный дальновидным Петром Матвеевичем, с первых же слов сказал ему: "Есть!", и что "стачки, устанавливаемые скопом, воспрещены", и "если они не примут своевременных мер против нее, то дело может принять для них весьма неприятный оборот" и в подкрепление своих слов вычитал ему те статьи закона, где говорилось о стачках и о возмущениях, производимых скопом, Роман Васильевич, не доверявший Петру Матвеевичу, не ожидал подобного известия. Но перед таким авторитетным аргументом, какой привел ему Борис Федорович, он растерялся, упал духом и, по обыкновению, посетовал и на свою долю и на общество, избравшее его головой.
Результатом происшедшего между ними совещания о принятии предохранительных мер было то, что на другой же день в волости назначили сходку, на которую повестили всех крестьян-рыбопромышленников. Самые бедные, вроде Кулька, Вялого и Кондратия Савельича, не оповещались: все знали, что они придут и без повестки потолкаться в толпе, послушать, о чем говорят более зажиточные, и потом поднять вверх правую руку, утверждая этим принятым в быту их жестом то мнение, которое установит меньшинство их. В этой бедной, забитой жизни капитал играет еще большую роль, чем где-либо, подавляя всякую правдивую мысль, если она родилась в уме бедняка, одетого в оборванный полушубок и такие же бродни.
Несвязно, запинаясь на каждом слове, произнес вступительную речь Роман Васильевич, объясняя собравшемуся обществу незаконность составленной ими таксы. Все внимательно слушали его, теснясь за решеткой, отделявшей волостное присутствие от остального пространства, предназначенного для сходок. Внимательно слушал его и Борис Федорович, стоя, по обыкновению, с подвязанной щекой у стола, покрытого черным сукном и заваленного бумагами и пакетами. Никто в толпе во время его речи не шелохнулся, и каждое слово его отчетливо доносилось до ушей стоявших даже у порога. Скрестив на груди руки, слушал его и Иван Николаевич, выдвинувшийся вперед всех при начале ее.
- Ты о чем это говорил-то, не во гнев тебе, спрошу я?.. - произнес он, когда Роман Васильевич замолчал и отирал полою нового суконного зипуна вспотевший лоб и ладони у рук. - Я, признаться, слушал, да что-то в толк не взял!
- Народ-то вот не надоть мутить, Иван Николаич! - с сердцем ответил он. - Вот я к чему!
- Так тебе бы так и сказать, короче бы дело! А кто ж их мутит?
- На миру-то про тебя говорят!
- По-твоему выходит, у всего-то крещеного мира и разуму своего нет, а? - с иронией спросил он.
- Мир-то наш, Иван Николаич, что скворя, все боле с чужого голоса поет. Уж не тебе бы и пытать об этом, ты сам пытанный! Ты вот и теперь первый заговорил, а все молчат, стало быть, оно и касающе тебя!.. Ты, Иван Николаич, к слову сказать, помутил мирским-то разумом, да и в сторону, а мы в ответе!
- В чем же ответ-то твой будет, ну-ко?
- В попущении бунта!
- Бунта-а-а! - с удивлением произнес он.
- В такце вашей да в казенном ушшербе.
- Гора-то какая выросла, и глазом не окинешь, а? Заварили же мы, братцы, кашу волостным на расхлебу, - с иронией обратился он к обществу, все время молча слушавшему их. - При каком же тут деле казна-то? - снова спросил он.
- Ушшербнет.
- Отчего бы это казне-то ушшербнуть, ответь-ко? Кажись, сама деньги-то делает.
- Иван Николаич, ты взялся говорить, так словами-то не играй, здесь волость, сход! - серьезно заметил ему писарь. - Здесь слово-то говори с оглядкой.
- А тебе бы, Борис Федорыч, на мой ум, подвязать язык надоть, а не ланиту. Ты меня-то не учи! Я сам порядок-то знаю! Ты не боле как наемник наш, твое вот дело писать, что голова тебе прикажет да общество. А свое-то слово в мирскую речь бросать не доводится. Аль язык-то тебе Петр Матвеич наточил, а? Ну-тко, скажи нам, кому это он в волость, по задворьям-то хоронясь, узел вчера нес, что доброй бабе и на коромысло не зацепить, а?
Борис Федорович покраснел и, отвернувшись в сторону, закашлялся и поправил повязку.
- А-а-а! Видишь, сладкие ж гостинцы-то, и перхоть взяла, - с юмором заметил Иван Николаевич.
В толпе послышался смех.
- Доехал… то ись… и мужик же… а-ах ты, братец! - раздались в ней одобрительные отзывы.
- Иван Николаич, ты уж был в науке? - вступился Роман Васильевич, покачивая головой.
- Был, Роман Васильич, был… осветился! - тем же тоном ответил он.
- Что птица за решетчатыми окнами сидел?
- Сидел, Роман Васильич, сидел, да там и правду-то щебетать научился! А корить то этим при обществе нечего, не за воровство сидел, а за правое дело, что свеча пред богом… По-омни, все мы под богом… от тюрьмы да от сумы…
- Не корю я тебя, дру-у-уг, - прервал он, - а грех бы, говорю, других-то совать в энти палаты…
- Кого ж я сую-то, а?
- И общественников и нас…
- О-о-о! А я уж испужался, думал, не Бориса ли Федорыча; так он, Роман Васильнч, и без чужой помощи своим умом до энтих-то палат доживет. Гостинцы-то на еду скусны, да отрыжка-то с них о-о-ой… худая живет! А ест, ест, да и придет час отрыгнуть! А ты бы, Роман Васильич, послушал моего старого ума, лучше б было, коли за общество стоял. С нами тебе жить-то доведется, о-ой, с нами! Скажи-ко ты мне, чем я под иго-то подвожу, а?
- Не ты ль на такцию общество-то подбил, а?
- Я! я! Так энто и есть иго-то… бунт-то?
- Бунт!
- Если я, к примеру, слепому дорогу покажу - и бунтовщик, а? Да где же про это писано?
- В законе!
- Неуж в законе не велено, чтоб мужик по своей цене свое кровное добро продавал, а?
- По своей-то цене? - повторил Роман Васильевич и, задумавшись, почесал в затылке. - Не велено! - утвердительно, наконец, ответил он. - Не велено! - снова повторил он тем же тоном. - Положенье такое: такциям запрет, а кольми того говорит, скопом!
- Ско-опом! энто что ж за слово?
- Слово… самое… в законе прописанное… законное слово! - пояснил он.
- А-а! Так по закону-то так надоть, значит: если рыба мне стоит два с полтиной пуд, то я должен отдать ему по его цене, а не по моей!
- Не то ты говоришь, Иван Николаич, - прервал писарь, все время молчавший после происшедшей с ним сцены. - Поймите, - обратился он к обществу, избегая проницательного взгляда Ивана Николаевича, - закон не воспрещает продавать свое добро по какой хошь цене, а воспрещает токмо такции… самовольные стачки скопом, к примеру будучи сказать, как вы установили обчеством, если от них предвидится казне ушшерб. Во-от что закон-то гласит, поняли ль?
- Ты растолкуй, какой казне-то ушшерб от наших цен? - спросил его Иван Николаевич.
- И как ты это в толк не возьмешь спросить: "Собрали ль мы подать-то?" - укоризненно качая головой, вмешался Роман Васильевич,
- Нк мое дело казенный сундук считать. Ты голова, ты и блюди!
- Ты бы спросил, много ль мы собрали-то ее. Мы и первой-то половины не очистили, а второй-то и не начинали; так энто казне не ушшерб?
- Ушшерб!
- А собрать-то ее когда же, а?
- Поторгует мир на Юровой, справится и очистит грехи… Подожди! Не вдруг!..
- То-то не поторгует!.. В лонские-то годы, помнишь, торговцы до ярманки грузили возы рыбой да отправляли. Мы до ярманки-то, бывало, сборные книги очищали, а ноне кто продал ее, рыбу-то, окромя наезжих крестьян, а? Принес ли из наших-то юрьевцев кто в подать-то хоша копейку, а? А ведь уж завтра ярманка… К вечеру, гляди, уж торговцы-то в обратный путь соберутся. Вы такцию-то установили, а не спросили того, кто купит по ней. В самые что ни есть неуловные года хрушкая-то рыба свыше девяти гривен да рубля с пятаком не поднималась, а вы два с полтиной заломили, а? И думашь, купят…
- Купят! - спокойно и твердо ответил ему Иван Николаевич.
- А кто купит-то… Смотри, ведь уж наезжие-то крестьяне всю рыбу продали, купцы-то уж наторговались! Так кто ж купит ее у наших-то?
- Гуртовщик, тот же Петр Матвеич, а для ча он по-твоему, когды уж все мелошники-то скупили ее у наезжих, наторговались досыта, а он не скупал… И дононе все сидит да ждет, а?
- Ну, а не купит, закапризится, поставит на своем, а? Тогды кому ее продашь, а? Да он, слых есть, и торговать-то ей боле не хочет!
- Купит! небось… - ответил Иван Николаевич, не изменяя тона, - ку-пи-и-ит! Теперя-то он с непривычки ломается, говорит, что торговать ей не хочет, мужичьих поклонов ждет, а увидит, что не поддаемся, и купит, и пять рублей положь за пуд, и, за пять купит! Неуж ты думашь, он на ярманку ехал на грош продать, а на два в долг отпустить, а? Не-ет, ему рыба надоть, рыба-a!.. За рыбой он едет, а ярманки-то хоща бы и век для него не бывало. Где возьмет ее теперя, опричь нас, а? С обских промыслов, что ль? Не-ет, там купцы-то тысячники плавают, почишше его, да коли он и купил какие крохи, то уж израсходовал в пост-то, тут масленая над головой, да сызнова пост, расход на рыбу-то, успевай повертываться, а ему не поторговать, и хлеба не видать, тоже есть хочет, а где, говорю, он возьмет-то ее теперя, опричь нас, а? Ну-ко? Торговать ей не хочет боле… хе… слушай ты его, он и не то исшо скажет! Коли б он ей торговать не хотел, не надоть была ему рыба, так для чего бы он это меня-то к себе призывал да ульщал всякими дарами, чтобы я цену сбил, а не с его ли голоса и ты говоришь о бунте да казенном ушшербе, а-а-а? А это ты как полагаешь, не казенный ушшерб, что мы с дурности своей в лонские-то годы что ни есть хрушкую-то рыбу по семи да по восьми гривен пуд отдавали ему, а он торговал ей по три с полтиной да по четыре с гривнами пуд, а? Ну-ко, сколь лихвы-то, тряхни-ко ерихметикой-то? Казенный-то ушшерб теперя, на мой ум, будет, коли мы ему по старым-то ценам отдадим, да-а! Разведи-ко умом-то, ведь мы казенные люди-то. Казне-то избытошнее, коли мужики-то в прохладе живут, не жуют хлеба, слезой поливаючи. Вот как мы энтой-то цены попридержимся, так гляди-ко, чего будет?.. Бедность не будет голодать, казенная недоимка не станет расти на ней, как грибы от дождя, тысячами! И тебе-то без горя, ты не будешь ее за казенну-то подать в заработки отправлять, вконец-то зорить ее. Бедность-то выправится да сама уплатит ее без слез! А коли мы поддадимся-то ему - и ушшеерб казне, не соберешь ее, подати-то, и будет богатому-то фазор, а бедности-то одни уж слезы… только ему нажива! На-а-жива ему, Роман Васильич, на наши-то труды! На неё-то он и брюхо растит. Возьме-е-ет… и последнее возьмет, как у Кулька да у Вялого, и спасиба не скажет. Вот ты за что Кулька-то да Вялого в разоренье-то отдал, а? А голова-a! Нам бы должен защиту дать, а ты вон какой распорядок-то сделал. Гре-е-х тебе, Роман Васильич, гре-е-х!
Роман Васильевич покраснел и, с смущением разведя руками, хлопнул ими по бедрам.
- А-а-ах! - произнес он, качая головой, - не друг ты мне, не друг, Иван Николаич.
- Не та дружья рука, Роман Васильич, что только гладит, а та, что и бьет подчас, на миру-то говорят! - ответил он. - А рыбу-то он все-таки купит у нас без ушшерба казне, не сумняйся! - заключил он.
Из толпы во все время речи его не возвысился ни один голос, изредка только среди невозмутимой тишины проносился легкий шепот или вздох, и затем снова все замирало. Роман Васильевич задумался и наконец, покачав головой, с тревогой в голосе произнес:
- А как не купит, заломается… Тогды-то как?
- А нешто в город-то самим везти пути заказаны, а?
- Эта за триста-то верст… харчиться да убыточиться! - раздался вдруг голос. - Да исшо кому ее продашь там? Тому же Петру Матвееву.
И Роман Васильевич и Иван Николаевич оглянулись в ту сторону, откуда послышался возвысившийся голос пробежавший в толпе электрической искрой. Толпа вышла из пассивного состояния, точно разбуженная им, и заколыхалась.
- Спросил бы, на чем исшо другой повезет-то, - заговорил седой приземистый старик. - У меня вон одна лошадь, да и та исшо по осени копытом в колесо угодила да все сорвала. И вези-зи-и.
- Сытым-то, Парфен Митрич, и в город путь!
- И-и… Тощему-то брюху только всякая дорога длинна.
- Ты дело говорил, Роман Васильевич, - среди общего беспорядочного говора крикнул высокий сутуловатый крестьянин в оленьей дохе, постепенно проталкиваясь из толпы к решетке. - Завтра ярманка, а спроси, есть ли у кого из крешшоного мира грош за душой… а ведь мы и живем только от ярманки, у нас один раз в год урожай-то на деньги. Гляди-ко, иные-то до нитки обносились, у другой обутки без подошв, а на что их купить-то. А хоша б подушную таперя. Да что толковать! - заключил он, махнув рукой, - непутную кашу заварили… А в город-то везти - ну-ко, испробуй с пустым-то карманом триста верст отмерить, за один корм лошадям душу заложишь… да у кого исшо кони-то есть. А там-то жди, когды ее по фунтам-то продашь! А гуртом-то кому? Тому же Петру Матвееву, а уж коли он здесь на своем стоит, так уж там, гляди-ко, насолит-то!
- Э-э… семи бабам подолами не выгрести! - прервал его голос из задних рядов.
- А-а-ах-ха-ха-ха-а! - загомонила толпа. - И ей-богу верно… Семи бабам… ну и сло-о-во!
- Верно… а-а-ах как верно. Ты, Иван Николаич, с фортуной мужик, - усиленно возвысив голос, крикнул ему тщедушный старик, барахтаясь в толпе. - И голова мужик!
- Мужик, да ума-то…
- Ума ло-о-хань!
- И за мир он, братцы, стоит, и ей-богу.
- Сосенка!.. Взыщи его господи!
- А-а-ах, Иван Николаевич, как ты нас объехал, ну-у-у, подъел не прячь купца. Пошли те господи фортуны, послушали тебя на свою шею, - чуть не в голос укоряла его расходившаяся толпа.
- Да дай тебе господи, Роман Васильевич, веку, и тебе, Борис Федорович, - то ись пошли вам господи за науку вашу - за мирское раденье. И продадим мы рыбу с вашего слова по благословению!
И слился этот говор в общий гул, в котором терялась всякая нить хотя какой-нибудь мысли. Иногда еще ухо могло уловить резко произносившиеся отдельные слова: "харчи", "убытки", "пошли господи", "копыто" и т. п.
Роман Васильевич зарделся ярким румянцем от сыпавшихся на него похвал и благословении, и в самодовольном смущении растерялся, не зная, куда смотреть, что говорить. Но Иван Николаевич заметно побледнел. Среди посыпавшихся градом укоров он не проронил в свое оправдание ни одного слова и только с грустною задумчивостью смотрел на волнующуюся толпу.
- И правду ты, Роман Васильевич, сказал, - произнес, наконец, он, качая головой, - пра-авду, общество наше что скворя! Прости, что пообидел тебя, хотел с дураками пиво варить, да сколь не вали в него хмелю, оно все солодит, а в солоделом и проку нет!
И, повернувшись, он медленно стал пробираться в толпе к дверям и вышел незамеченным в разгаре бушевавших толков.
-
- Пошто же вы это не выдержали, в отпор-то пошли, а? - спросил Петр Матвеевич пришедших к нему в тот же день крестьян с предложением купить у них рыбу. - А я-то было порадовался за вас: пушшай, думал, поторгуют, поправятся, своим умом поживут!
- Пожили своим-то умом, будет, на-агрелись! - ответил ему Парфен Митрич, тот самый седой старик, у которого еще по осени лошадь попала копытом в колесо.
- Скоро же надоело вам, нечего сказать, - с иронией заметил ему Петр Матвеевич.
- Умом-то жить надоть, чтоб в кармане было, а карман пуст - так не поживе-ешь! Брюхо-то заставит по чужой пикуле плясать.
- Нешто вы голодны, на брюхо-то жалитесь, а? - спросил он.
- Сыты бы были, не шли бы к тебе с поклоном! Плакать-то да кланяться, Петр Матвеевич, никому не сладко, слезы гонят; - говорил Парфен Митревич, стоя впереди всех.
- Рыба первеющая по губернии, а всё мало, всё голодны, всё плачетесь, наро-од же вы!
- Жирна рыбка-то, не по нашему рту!
- Приелась? Ну, оно точно, осетрина-то отбивает! - с иронией ответил он, барабаня пальцами по столу.
- И не пробовали!
- А-а!.. так вы испробуйте, и поглянется. Чем без пути; на голод-то жалиться. Вон Иван Николаев, и видать, мужик с умо-ом. "Я, говорит, сам съем", и гляди, в тело войдет! И вам бы, по-моему…
- А-а чтоб ему пусто! - пронеслось вместо ответа в толпе. - Ты и не поминай нам об нем, осерчаем!
- За что б это?
- Подъел он нас, а-а-ах! - всплеснув руками, ответил ему Парфен Митрич. - Не причь татя!
- Иван-то Николаев? - с притворным удивлением спросил Петр Матвеевич. - Да чем же, мужик-то он ровно обстоятельный, а?
- Неуж ты не слыхал?