Легенда
Колдунья Годеруна была прекрасна.
Когда она выходила из своего лесного шалаша, смолкали затихшие птицы и странно загорались меж ветвей звериные очи.
Годеруна была прекрасна.
Однажды ночью шла она по берегу черного озера, скликала своих лебедей и вдруг увидела сидящего под деревом юношу. Одежды его были богаты и шиты золотом, драгоценный венчик украшал его голову, но грудь юноши не подымалась дыханием. Бледно было лицо и в глазах его, широко открытых, отражаясь, играли далекие звезды.
И полюбила Годеруна мертвого.
Опрыскала его наговорной водой, натерла заклятыми травами и три ночи читала над ним заклинания.
На четвертую ночь встал мертвый, поклонился колдунье Годеруне и сказал:
– Прости меня, прекрасная, и благодарю тебя.
И взяла его Годеруна за руку и сказала:
– Живи у меня, мертвый царевич, и будь со мной, потому что я полюбила тебя.
И пошел за ней царевич, и был всегда с нею, но не подымалась грудь его дыханием, бледно было лицо, и в глазах его, широко открытых, отражаясь, играли далекие звезды.
Никогда не смотрел он на Годеруну, а когда обращалась она к нему с ласкою, отвечал всегда только: "прости меня" и "благодарю тебя".
И говорила ему Годеруна с тоскою и мукою:
– Разве не оживила я тебя, мертвый царевич?
– Благодарю тебя, – отвечал царевич.
– Так отчего же не смотришь ты на меня?
– Прости меня, – отвечал царевич.
– Разве не прекрасна я? Когда пляшу я на лунной заре, волки лесные вьются вокруг меня, приплясывая, и медведи рычат от радости, и цветы ночные раскрывают свои венчики от любви ко мне. Ты один не смотришь на меня.
И пошла Годеруна к лесной Кикиморе, рассказала ей все про мертвого царевича и про любовную печаль свою.
Подумала Кикимора и закрякала:
– Умер твой царевич оттого, что надышался у черного озера лебединой тоской. Если хочешь, чтобы он полюбил тебя, возьми золотой кувшинчик и плачь над ним три ночи. В первую ночь оплачь молодость свою, а во вторую – красоту, а в третью ночь оплачь свою жизнь; собери слезы в золотой кувшинчик и отнеси своему мертвому.
Проплакала Годеруна три ночи, собрала слезы в золотой кувшинчик и пошла к царевичу.
Сидел царевич тихо под деревом, не подымалась дыханием грудь его, бледно было лицо, и в глазах его, широко открытых, отражаясь, играли далекие звезды.
Подала ему Годеруна золотой кувшинчик.
– Вот тебе, мертвый царевич, все, что у меня есть: красота, молодость и жизнь. Возьми все, потому что я люблю тебя.
И, отдав ему кувшинчик, умерла Годеруна, но, умирая, видела, как грудь его поднялась дыханием, и вспыхнуло лицо, и сверкнули глаза не звездным огнем. И еще услышала Годеруна, как сказал он:
– Я люблю тебя!
. . .
На жертвенной крови вырастает любовь.
II
Жизнь
Марья Ивановна была очень недурна собой. Когда она танцевала у Лимониных "па д'эспань" с поручиком Чубуковым, все в восторге апплодировали и даже игроки бросили свои карты и выползли из кабинета хозяина, чтобы полюбоваться на приятное зрелище.
Однажды ночью встретила она за ужином у Лягуновых странного молодого человека. Он сидел тихо, одетый во фрак от Тедески, грудь его не подымалась дыханием, лицо было бледно, и в глазах его, широко открытых, отражаясь, играли экономические лампочки электрической люстры.
– Кто это?
– Это Куликов, Иван Иваныч.
Она пригласила его к себе и поила чаем с птифурами и кормила ужином с омарами и играла на рояле новый "Ту-степ", припевая так звонко и радостно, что даже из соседней квартиры присылали просить, нельзя ли потише.
Куликов молчал и говорил только "пардон" и "мерси".
Тогда пошла Марья Ивановна к приятельнице своей, старой кикиморе Антонине Павловне, и рассказала ей все об Иване Иваныче и о любовной печали своей.
– Что делать мне? И пою, и играю, и ужин заказываю, а он сидит, как сыч, и, кроме "пардон" да "мерси", ничего из него не выжмешь.
Подумала кикимора и закрякала:
– Знаю я твоего Куликова. Это он в клубе доверительские деньги продул, оттого и сидит, как сыч. Все знаю. Он уже к Софье Павловне занимать подъезжал и мне тоже намеки закидывал. Ну, да с меня, знаешь, немного вытянешь. А если ты, действительно, такая дура, что он тебе нравится, так поправь ему делишки – он живо отмякнет.
Позвала Марья Ивановна Куликова.
Сидел Куликов на диване, и не подымалась дыханием грудь его, бледно было лицо, и в глазах его, широко раскрытых, отражаясь, играли экономические лампочки электрической люстры.
Сидел как сыч.
И сказала ему Марья Ивановна:
– Сегодня, утром, прогнала я своего управляющего, и некому теперь управлять моим домом на Коломенской. Как бы я рада была, если бы вы взяли это на себя. Делать, собственно говоря, ничего не нужно – всем заведует старший дворник. Вы бы только раза два в год проехали бы по Коломенской, чтобы посмотреть, стоит ли еще дом на своем месте или уже провалился. А жалованья получали бы три тысячи.
– Пять? – переспросил Куликов, и лампы в глазах его странно мигнули.
– Пять! – покраснев, ответила Марья Ивановна и замерла.
Но, замирая, видела, как грудь его поднялась дыханием и вспыхнуло лицо его, и сверкнули глаза не экономическим светом.
И еще услышала Марья Ивановна, как сказал он:
– Я совсем и забыл сказать вам… Маруся, я люблю тебя!..
. . .
На жертвенной крови вырастает любовь.
В вагоне
– Извините меня, мадам, вам фамилия Вигдорчик?
– Извините, мадам, мне фамилия вовсе Цуккерман.
– Цуккерман? Таки Цуккерман! Я бы никогда не подумала! А вам родственники Цуккерзоны?
– Нет, таких не имею.
– Ну, они же очень богатые люди. Кто не знает Цуккерзонов! Своя фабрика, свои лошади, да еще хочут свой автомобиль купить, уже два года хочут. Бедный человек ничего подобного хотеть себе не позволит. А раз человек хочет автомобиль, а не селедку с луком, значит, у него где-то в кармане что-нибудь деньги есть. Цуккерзоны – ого! Цуккерзоны богатые люди.
– А может, они и родственники, разве я знаю. Даже, наверное, родственники. Только я этим гордиться не стану. Мне гордиться некогда. У нас бумажное дело.
– А где вы, извините мене, имеете постоянное жительство?
– Мы живем себе в Риге.
– В Риме? Ой, мадам, мадам, так вы же счастливый человек, мадам!
– Фа! Чего там!
– Да ведь это же-ж, наверное, такая красота! Я бы дорого дала, чтоб хоть одним глазом посмотреть!
– Может, одним так и хорошо, а как я двумя смотрю, так мне уж и надоело.
– Ну, вы, наверное, шутите! А скажите, мадам, вы, конечно, по-итальянски говорите? Ой, хотелось бы мне хоть одним ухом послухать!
– По-итальянски? Ну, чтобы да, так нет. Зачем я имею говорить по-итальянски?
– Ну, а если вам что у итальянцев купить надо, так вас не поймут?
– Ой, что вы говорите? Если там какой паршивец с обезьяном станет мне фальшивые янтари предлагать, так я буду из-за него итальянский язык ломать? Фа! Очень мне надо!
– Ой, мадам, вы меня удивляете! А скажите, как там природа, очень жаркая?
– Ну, чтобы очень, так нет. Летом таки ничего себе.
– А у меня одно знакомое лицо там было, так уверяет, что вспотело.
– Может, врет.
– Чего он станет врать? Что я ему платить буду, чтоб он врал, или что?
– Так вы, мадам, не обижайтесь. Господин Люлька богатый человек, имеет свою аптеку, а врет, как последний голодранец. Если он утром кофе кушал, так непременно всем скажет, что чай пил.
– Ну, пускай себе. Пусть мои знакомые не вспотели. Я спорю? Что? Ну, а скажите, какая у вас там красота в природе? Верно поразительная? Я уж себе представляю различный кактус и прочих животных и деревьев!
– Ну, чего там! Ничего особенного. Вы разрешите открыть окно? Тут душно.
– Позвольте, я вам сама открою…
– Ну чего же-ж вы беспокоитесь…
– Так мне же-ж не трудно… Ну, вот. Теперь вам приятно? Я очень рада, что могла услужить. Так все-таки природа у вас чего-то замечательного?
– Фа! Это – природа!
– Ну, конечно, кто привык к красоте, тому уже не удивительно. Ах, мадам, прямо смотреть на вас приятно. И вот, думаю, и человек, который наслаждается. Прямо на вас какой-то особенный отпечаток. Эта брошечка… там купили?
– Эту? В Вильне. А вы, мадам, имеете деток?
– Имею дочку. Ах, что это за дитя! Прямо, чего-то особенного. Красавица, прямо даже говорить стесняюсь. Но только одно плохо: глаза, можете себе представить, такие чудные, как у меня, брови также мои, лоб, щеки, даже, если хотите, нос, а внизу все – отец, отец и отец! Прямо чего-то удивительного! Такая молодая девочка – и вдруг глаза, брови, если хотите, даже нос – все мое, а внизу – отец, отец и отец! Такое замечательное дитя! Хочу повезти ее на будущий год показать ваш великий город. Только возня – а заграничные паспорта, а то, а другое…
– А на что вам заграничные паспорта? Чтобы к нам ехать, вам заграничных паспортов не надо!
– Ну, вы меня удивляете?
– Вы, пожалуй, в Москву поедете с заграничным паспортом?
– Так то же-ж Москва!
– Ну, а чем вам Рига не Москва?
– А на что мне Рига, что вы мне Ригу в нос тычете?
– Так вы же-ж хотите в Ригу.
– В Ригу? Я хочу в Ригу? Нет, слыхали вы что-нибудь подобное!
– Извините, мадам, только вы как услышали, что я из Риги, так вы совершенно сами себя потеряли. Вы в мене прямо вцепились зубами в глотку! Я никогда не слыхала, чтоб человек так через Ригу помешался!
– Извините, мадам!.. Но только вы сами…
– Нет, вы мене извините, а не я вам!
– Нет, уж извините, а это вы мене извините. Потому что вы тут нахвастали, а теперь сами не знаете что! И потрудитесь закрыть окно, потому что мне в зуб дует.
– Будете мне толковать, что дует! Выправляйте себе заграничный паспорт на Ригу. Ха-ха!
– И она еще уверяет, что Цуккерзоны ей родственники! Да Цуккерзон вас знать не желает. Я ему расскажу, что вы в родню лезете, так он так засмеется, что у него жилет лопнет! Вот вам!
– Ах, очень мне важно! Прошу не трогать окошко – мне душно.
– Едет себе из Риги, так уж думает, что она СараБернар!
– Такой неинтеллигентной встречи нигде не найдешь! Прошу оставить мое окно.
– Это уже ее окно! Слыхали вы это! Что вы Виндаво-Рыбинская дорога или что?
– Прошу вас помнить, с кем вы говорите!
– Очень интеллигентно! Прошу вас оставить окно.
– А когда мене дует в зуб…
– Извините, мадам…
– Нет, вы извините…
– Нет, извините, это вы мене извините. Кондуктор! Кондуктор! Прошу вас пересадить меня на другое место. Здесь у вас рижские пассажирки сидят!
– Фа!
В сетях логики
Людмила Александровна вскочила в восемь часов утра.
Мы всегда определяем наше пробуждение следующими вариациями: если пробуждение произошло в десять часов, то говорим:
– Я сегодня проснулся в десять.
Если в двенадцать, то:
– Я сегодня встал в двенадцать.
Если в девять, то:
– Я поднялся в девять.
Но если в восемь часов, то непременно скажут: "вскочил".
Как бы медленно это ни совершилось, с зевотой, потягиваньем, ворчаньем, – все равно, нужно говорить:
– Я вскочил в восемь!
Итак, Людмила Александровна вскочила в восемь.
Села и сразу стала соображать, что вскочила она не даром, и что ей надо успеть за день проделать великое множество всяких дел: купить чемодан, заказать спальное место, заехать к шляпнице, корсетнице, портнихе, в аптекарский магазин и сделать два визита.
С чего начать?
– Глупо метаться без толку, нужно составить план и маршрут, иначе никуда не поспеешь. Итак, поеду я прежде всего к шляпнице…
Людмила Александровна уже спустила ноги с кровати, как вдруг приостановилась.
– К шляпнице? Почему же именно к шляпнице? Почему не к портнихе? Почему не в аптекарский магазин?
Ответа в душе своей она не нашла. Оглядела широко раскрытыми глазами пол, потолок и все стены, кроме той, которая была за спиной.
Но и здесь, к великому своему недоумению, ответа не нашла.
– Нет, нужно сосредоточиться, – решила она, наконец. – Аптекарский магазин ближе всего, следовательно, с него и надо начинать. Ясно?
Но тут навстречу аптекарскому магазину всплыла другая мысль – острая и веская.
– Умно! Буду болтаться по городу, волосы растреплются, а потом изволь шляпу примерять? Конечно, прежде всего нужно к шляпнице. Правильно?
– Но с другой стороны, шляпа раньше двенадцати, наверное, готова не будет, и я только время потеряю. Тогда почему бы не съездить к корсетнице? К корсетнице? Очень хорошо, пусть будет к корсетнице. Но почему же я непременно должна ехать к корсетнице, а не за чемоданом? Ну, ладно! Поеду за чемоданом. Гм… Аптекарский магазин? Чем аптекарский магазин хуже чемодана? Но, с другой стороны, чем чемодан хуже аптекарского магазина? Умный человек должен рассуждать правильно, а не валять наобум, как попало. А аптекарский магазин ближе всего – значит, с него и надо начинать. Но, с другой стороны, корсетница дальше всех – следовательно, с нее надо начинать, а потом на обратном пути к дому все остальное. Или начать с ближайшего, сделать все постепенно, а потом прямо домой.
А визиты?
Тут Людмиле Александровне стало так плохо, что пришлось немедленно принять валерьянки.
Но и валерьянка не успокоила.
– Что со мной делается! – мучилась Людмила Александровна. – Что со мной будет! Логика меня заела! Нет, нужно сосредоточиться. Начнем опять сначала. Главное – не волноваться и рассуждать правильно.
– Итак, начну с корсетницы. Поеду прежде всего к корсетнице, то есть к шляпнице. Но почему к шляпнице, когда ближе всего в аптекарский магазин? Но почему же начинать с ближайшего, когда можно начать с дальнейшего?
Тут у нее сделалась мигрень, и она прилегла отдохнуть.
Отдохнув, стала думать снова:
– Допустим, что я поеду в аптекарский магазин. Допустим! Но почему? Почему я должна ехать именно в аптекарский магазин прежде всего?
Холодный пот выступил у нее на лбу. Она чувствовала, что выхода нет и она гибнет. Вскочила, подбежала к телефону:
– 553-54! Ради Бога, барышня, скорее, – 553-54!
– Я слушаю, – раздалось в ответ.
– Верочка! Дорогая! Со мной большое несчастье! – залепетала дрожащим голосом Людмила Александровна. – Понимаешь, большое несчастье! Мне нужно к портнихе, к корсетнице, в аптекарский магазин, за чемоданом.
– Нужно, так и поезжай! – раздался возмутительно-спокойный ответ.
– Так как же мне быть? С кого же мне начинать? Ради Бога, скажи! Тебе со стороны виднее!
– Конечно, поезжай за чемоданом! – был решительный и быстрый ответ.
– За чемоданом? – удивилась Людмила Александровна. – А почему же не в аптекарский магазин, раз он ближе всего?
– Да плюнь ты на аптекарский магазин! Мало ли что.
– Так почему же тогда не к корсетнице? Она дальше всех, тогда с того конца?..
– Да плюнь ты на корсетницу! Вот еще! Очень нужно!
– Так ведь удобнее было бы…
– А мало ли что! Плюнь, да и все тут. Поезжай за чемоданом!
– Ты думаешь? – робко переспросила Людмила Александровна.
– Ну, разумеется. Ясно, как дважды два – четыре. Поезжай за чемоданом.
Людмила Александровна вздохнула, улыбнулась и бодро стала одеваться.
– Как много значит посоветоваться с другом. В каком я была безвыходном положении! Теперь, когда я знаю, что нужно ехать за чемоданом, все для меня стало легко, просто и ясно. Великое дело – посоветоваться.
Она быстро оделась и поехала… к шляпнице.
На подоконнике
Те, кому судьба не уготовила ни Ривьер, ни Карлсбадов, ни даже Черной речки для летнего отдыха, ложатся животом на собственный подоконник и проводят время не без приятности, получая чисто летние впечатления.
Зимой ведь ни за какие деньги не услышишь, как соседняя чиновница ругает свою кухарку.
Жителям нижних этажей видно, как дворники таскают дрова из подвала, а счастливцу, живущему в шестом, порой достаточно высунуть голову, как на него тотчас капнет прямо из ласточкина гнезда, из-под крыши, а уж это, как хотите, сама природа!
Павел Павлыч Самокошкин по дачам не ездил, но досуга имел летом достаточно. Поэтому устроился на подоконнике прочно и со вкусом. Пил чай, набивал папиросы, читал газету, смотрел вниз, вверх, вправо, влево – словом, жил полной жизнью.
На одиночество пожаловаться он не мог. Всюду кругом – и сверху, и снизу, и справа, и слева – торчали головы всех сортов, полов, возрастов, положений, состояний и настроений.
Головы обеспеченные, так сказать, барские, торчали с утра до вечера.
Головы бедные торчали только по вечерам, а днем высовывались лишь на несколько минут, движкмые соображениями коммерческими, когда надо было зазвать разносчика, либо запросами высших эстетических потребностей, когда загнусит внизу шарманка "Последний нонешний денечек".
Так как голова у Павла Павлыча Самокошкина была барская, обеспеченная, то и торчала она из окна с утра до вечера.
Павел Павлыч ни в чем себе не отказывал, и, когда у него от вечного лежанья на подоконнике устали локти, он приспособил себе подушечку.
Каждое утро он прежде всего оглядывал небо, озабоченно, деловито хмуря брови, как строгий хозяин, осматривающий, все ли в порядке в его владениях.
– А нынче как будто дождик собирается. И с чего бы это?
Жена Павла Павлыча, белобрысая и равнодушная, стучала швейной машинкой и делами потуоконными не интересовалась, так что говорил он больше для собственного самоудовлетворения.
– Огурчики зеленые! – кричит внизу разносчик.
– А почем у тебя, братец, огурцы? – любопытствует Павел Павлыч.
– Восемь гривен, отборные!
– Дорого хочешь, братец. Тут намедни по шесть гривен покупали.
– Возьмите десяточка три – уступим! – предлагает разносчик.
– Мне твоих огурцов, братец, не нужно, и уступки никакой от тебя не требуется, это я только так справился о цене, потому что каждое знание человеку на пользу.
Так мирно и приятно протекало время.
Даже когда дождь шел, Павел Павлыч находил в этом свое удовольствие. Он то подбодрял, то порицал это скучнейшее из явлений природы.
– Ишь как запузыривает! Лихо! А ну еще! А ну еще! – подзадоривал он.
Или укорял:
– Да перестанешь ли ты, Господи! Ведь этак одуреть можно.
Но вот однажды пришел во двор какой-то господин с кокардой, в сопровождении пузатого человека в картузе, долго шагали по двору, размеряли веревкой, рассуждали руками, крутили головой.
На другой день пришли мужики с лопатами, стали выковыривать булыжник и землю рыть.
– И чего это они? – волновался Павел Павлыч.
На следующий день, к вечеру, все понял: во дворе стали строить новый флигель.
Теперь Павел Павлыч стал вставать пораньше. Встанет – сейчас к окну. Пересчитает, все ли мужики на месте. Потом смотрит, все ли работают, не лодырничает ли кто.