И уже весело-пьяные глаза ее, забыв свои слезинки, стали по-прежнему ласково-жестоки, опять стали глазами девочки, обрывающей у бабочки ее прозрачные крылышки.
Математик смущенно оправдывался:
– Но ведь я еще так недавно женат. Я совсем даже не привык к ней. Я ее сегодня даже и не видел, – она еще спала, когда я вышел из дому.
Маруся весело сказала:
– Так-то вот вы и меня забудете. Пойдемте лучше обедать.
Нагольский и Евгений вскоре после обеда уехали. Нагольский был зол и смущен, а Евгений чувствовал себя так, точно он плавал в каком-то чадном, необычайно приятном облаке. И потому они не понимали один другого. Нагольский всю дорогу говорил колкости, а Евгений еще более злил его веселыми и порою остроумными ответами.
Так как у Нагольского не было особенной причины нападать на Евгения, то он обрушил свою злость на черноглазого мальчишку. Он говорил:
– Это что еще за фрукт! Очень несимпатичный субъект! Вообще в этом идиотском доме можно иногда встретить черт знает кого. Этот мальчишка имеет вид положительно Альфонса какого-то. Учится музыке! Это мне нравится! Какой-то полуграмотный болван приготовляется прельщать психопаток дурацкою игрою. Воображает себя будущим Рубинштейном, а у самого рожа уже истасканная.
– Кажется, он нравится Марусе, – сказал Евгений.
– Ну, – злобно возразил Нагольский, – эта девица всем глазки делает и всех оставляет с носом.
Льва Находку оставили ночевать у Караковых.
Марусе очень понравились его иссиня-черные, необыкновенно длинные ресницы. Она думала, поглядывая на юнца все более и более упоенными глазами: "Каким прекрасным и таинственным должен казаться мир, если смотреть на него через полуопущенные ресницы, такие, как у этого мальчишки! И какая должна быть глубокая и значительная душа у человека с такими ресницами!"
Маруся долго разговаривала с чернооким мальчиком. Она расспрашивала о его жизни, о его взглядах, о его занятиях, – он учился в местной музыкальной школе. Лев Находка отвечал малословно, незначительными фразами, но Маруся сама вкладывала в его слова смысл, который казался ей глубоким.
Вечером Льва Находку посадили за рояль, – и Находка играл охотно и долго. Свет ламп, смягченный полупрозрачными абажурами, звуки рояли и внешняя тихая, теплая, темная ночь с ароматами ночных цветов, – все это рождало меланхолические, прекрасные мечты, и в опьяненных веселостью Марусиных синих глазах порою скользила мечтательная, упоенно-нежная задумчивость.
Прощаясь со Львом Находкою на ночь, Маруся сказала ему:
– Если вы захотите гулять ночью, то не ходите по той дороге, которая ведет к реке.
Она замолчала и, посмеиваясь, смотрела на взволнованного ее близостью и музыкою мальчика.
– Почему не ходить? – спросил он.
– Мне нравится иногда купаться ночью, – сказала Маруся. – Может быть, я и сегодня вздумаю пойти купаться, и я боюсь, что вы примете меня за русалку и будете очень бояться. Ведь ночные русалки страшны для таких юных, и смотреть на них негоже.
Лев Находка с наивною и откровенною страстностью сказал:
– Я бы не стал бояться, – я умею смотреть. Только одного бы и боялся, – чтобы русалка от меня не убежала.
Маруся усмехнулась, голубя его глазами, и сказала:
– Одни смотрят, чтобы открывать тайное, другие смотрят, чтобы творить тайну. Второе мне больше нравится.
– И мне, – сказал Лев Находка.
– Да? – улыбаясь очень нежно, сказала Маруся. – Это хорошо. В звуке ее слов было что-то, рождающее надежду, – и мальчику показалось вдруг, что светом радости и счастия озарен перед ним весь мир.
Он шел в отведенную для него комнату наверху, окнами в сад и на реку, и чувствовал, что не сможет заснуть. Сел у окна, глядеть и ждать. Свечу погасил.
Над мглисто-темными аллеями сада взошла луна. Она томительно и печально смотрела на прильнувшего к окошку мальчика. Он ждал чего-то, и под белым очарованием луны темен и загадочен был широкий, старый сад. В открытое настежь окно лилась прохлада и едва различимые, но странные благоухания ночных цветов, смешанные с влажными запахами от недалекой, смутно за деревьями видной реки.
Вот на дорожках мелькнуло что-то светлое. Лев Находка вгляделся и не столько узнал, сколько догадался, что это прошла к реке Маруся. Он поспешно встал и спустился в сад. Сердце его сладко замирало предчувствием счастия.
Долго ходил он по аллеям, прислушиваясь к плеску воды в реке, к скрипу песчинок под башмаками. Русалка плескалась там, одна, откровенно таящаяся, а здесь он ходил, один, и чувствовал, что не смеет идти туда, где плещется русалка, где смеется она чему-то.
Он ждал. Голова его кружилась, колени дрожали. Предчувствие счастия все больнее, все ярче разгоралось в его сердце.
Он распутал узел своего галстука, так тщательно завязанного сегодня утром дома перед зеркалом, расстегнул ворот своей велосипедной легкой курточки, – он приехал сюда на велосипеде, – потом расстегнул ворот рубашки, пуговку на груди и приоткрыл грудь, желтовато-смуглую, обросшую редкими, тонкими черными волосками.
У него были очень длинные, сине-черные ресницы. Глаза его хотели видеть, и грудь дышала тяжело, – и надобно было ему обнажить тонкую с выдающимися хрупкими косточками шею и приоткрыть грудь, хотя и сам он не знал, зачем это надо.
Она придет! Придет, и жаждущие лобзаний губы его улыбнутся. Придет, и он склонит перед нею колени, поцелует ее ноги.
Сам не зная, зачем он это делает, он сел на скамейку, снял башмаки и длинные черные чулки и опять застегнул немного ниже колен пуговки внизу своих велосипедных панталон. Влажная ночная свежесть радостно ласкала его полные, сильные икры, и ощущение мелких сыроватых песчинок под ногами было радостно.
И вот он услышал на песочных дорожках Марусины тихие шаги.
Едва прикрытая легким белым покрывалом, Маруся шла от реки домой.
Лев Находка быстро пошел навстречу Марусе. Так больно билось сердце. И вот он увидел ее совсем близко. Он остановился. Опустил глаза, точно перед видением слишком ослепительным.
И услышал Марусины тихие слова:
– Милый юноша, смотри на меня, не поднимая глаз. Я люблю сладкую тень твоих ресниц. Сквозь преграду твоих ресниц, – не правда ли? – небо видится близко к земле. Не правда ли? его голубой покров касается вершины этих деревьев.
Маруся сняла свое покрывало и отбросила его в сторону. Она стояла перед мальчиком нагая, улыбалась, глядела на него и ждала чего-то. Глаза ее были радостны и пьяны. Было в них ожидание радости невозможной.
На ее теле струился серебряный, матовый свет луны, тихий, неживой. В этом свете тело ее казалось совсем белым и бледным казалось ее румяное днем лицо.
Лев Находка стоял молча. Жуткий страх томил его. Точно смерть была в его душе, сладкая, и страшная, и желанная более жизни.
Но желания слишком земные воскресали в нем. Изнемогая от сладкого и жуткого томления, он поднял глаза. Знойным соблазном встало перед ним обнаженное Марусино тело. Протягивая руки, он пошел к Марусе, шепча:
– Маруся, милая, люблю, люблю!
Маруся вскрикнула, метнулась в сторону, подняла свое покрывало, закуталась им. Прячась за старым кленом, она говорила, – и слезы слышались в ее голосе:
– О, какой ты глупый мальчишка! Глупый! Лев Находка стал на колени и воскликнул:
– Но ведь я же сюда пришел, чтобы видеть тебя и склониться перед тобою, – только для того! Я открыл перед тобою мою грудь, – убей меня, если хочешь. Вот, я простой и смиренный, я обнажил мои ноги, – видишь, не как рыцарь, как раб, я перед тобою. Люби меня!
Она ушла еще дальше и голосом в ночной тишине при луне слишком звучным говорила ему:
– Что ты сделал, глупый мальчик? Зачем ты погубил минуту радости и счастия, внезапно упавшую между нами? Ресницы твои были опущены, и сквозь них золотой сон перед тобою мерцал, – мое нестыдливое тело, – но ты поднял на меня глаза и увидел перед собою только голую девушку, бесстыдную, скверную. Уйди, уйди отсюда!
Лев Находка заплакал. Он упал на песок, влажный и хрупкий, выл от горя и от страсти, корчился на песке, протягивая к Марусе руки, и повторял:
– Полюби меня, или я умру здесь, у ног твоих.
Раздались вблизи чьи-то чужие, торопливые шаги. Послышался голос Анны Осиповны:
– Маруся, что ты тут делаешь? Иди домой. А ты, милый мальчик, о чем так горько плачешь? Кто тебя обидел?
Маруся пошла к дому. Она проходила так близко от мальчика, что он, приподнявшись, схватился за край ее покрывала. Маруся придержала покрывало руками, вырвала его из ослабевших рук Льва Находки и быстро убежала.
Лев Находка стоял на коленях, закрывая руками наклоненное лицо. По лицу его катились быстрые, обидные, неудержимые слезы. Все тело его дрожало от рыданий.
Анна Осиповна подошла к нему. Подняла его, посадила на скамейку, ласкала и утешала. Спрашивала:
– Что, обидела она тебя, озорница-то моя? Уж она такая и есть капризуля. Всем попусту головы кружит. А ты не тужи, не сокрушайся, – не одна тебе моя Маруся на свете.
Все тише, все ласковее говорила мальчику нежные слова. Он сначала слушал не слушал, потом вытер слезы, засмеялся и прильнул к ее плечу.
Анна Осиповна ласково обняла его и повела куда-то, шепча ему нежные слова.
И утешен был страстный мальчик.
Глава сорок шестая
Евгений ездил к Караковым все чаще и чаще. Принимали его ласково и спокойно, как и всех. А он был, как в чаду. Вел себя, как влюбленный, робкий мальчик, и с каждым разом все сильнее очаровывался Марусею.
Скоро Варвара Кирилловна с радостью заметила, что с письменного стола у Евгения исчез Шанин портрет. Она рассказала об этом Нагольскому. Он самодовольно усмехнулся и сказал:
– Ну вот, видите, я вам говорил, что Маруся заставит его забыть эту простушку.
И уже не было у Евгения прежнего угрюмого, нервного настроения. Евгений дома был, как прежде, весел, разговорчив, остроумен, мил, охотно разговаривал с Нагольским и придумывал разные развлечения для Марии.
Все это радовало Варвару Кирилловну. И особенно приятно ей было то, что Рябовых здесь не было.
"С Марусею, – думала она, – дело ничем не кончится. Евгений скоро увидит, что это – верченая и легкомысленная девушка. Но хорошо то, что он забывает о Шаньке. А потом приедут Рябовы, и Евгений вернется к Кате".
Но дело зашло дальше, чем хотелось Варваре Кирилловне. Евгений все чаще и чаще говорил дома о Марусе, – сначала с притворным равнодушием, потом с нескрываемым восторгом. Наконец он объявил матери, что решился свататься к Марусе. Он был уверен, что Маруся влюблена в него и только ждет его признания.
Маруся Каракова, при всем ее богатстве, не казалась Варваре Кирилловне приличною для Евгения партиею. Это было совсем другое общество, другие интересы, тогда как Рябовы всегда старались вращаться в том же кругу, к которому считали себя принадлежащими Хмаровы. У Караковых – деньги и независимость; у Рябовых – деньги и связи. С независимостью Варвара Кирилловна не знала, что делать, а пользоваться связями было для нее делом привычным.
Но все-таки теперь Варвара Кирилловна не решалась слишком упорно противоречить Евгению. Самым важным казалось ей то, чтобы он забыл Шаню. Остальное устроится, думала она.
Поспорила с Евгением осторожно и сказала:
– Делай, как знаешь. Но я бы советовала тебе хорошенько подумать, прежде чем делать такой важный шаг.
В один прекрасный августовский день Евгений поехал к Марусе свататься. Он был полон радужных надежд. И даже раскошелился на подарки. Он повез с собою целый пакет вещей; долго выбирал их в Крутогорске, заботясь, чтобы все это было недорогое, но приличное и со вкусом. Пришлось все-таки истратить так много, что Евгений думал об этом расходе с тоскою. Он утешал себя только тем соображением, что у Маруси миллионы. Вещи, которые он собирался ей дарить, казались ему семенами, обещающими богатый всход.
Маруся хорошо знала об отношениях Евгения к Кате Рябовой и к Шане, – и по Шаниным рассказам, и по доходившим до нее слухам и сплетням. Она давно привыкла к тому, что в нее все влюбляются. Поэтому уже ей не льстило нисколько то, что в сердце еще и этого совершенно неинтересного ей молодого человека она одержала еще одну ненужную ей победу над двумя соперницами. Да и вообще тщеславные чувства были чужды Марусину сердцу.
Поэтому сегодня, сразу же догадавшись по торжественно-глупому виду Евгения, что он приехал с серьезными намерениями, Маруся почувствовала досаду и скуку. Но она улыбалась так же весело, и синие глаза ее были так же опьянены радостью, когда она благодарила Евгения за подарки.
Евгений, оставшись с Марусею наедине, начал:
– Марья Константиновна, позвольте мне поговорить с вами откровенно.
Маруся перебила его.
– Пойдемте в сад, Евгений Модестович, – сказала она.
Решительно встала и быстро пошла через террасу в сад. Она привела Евгения к той круглой клумбе, у которой уже многие говорили ей о своей любви. Цветы позднего лета, оранжевые, желтые, лиловые, багряные покачивались легко и благоухали нежно и устало.
Маруся села на скамейку перед клумбою и сказала Евгению:
– Простите, что я перебила вас там, в гостиной. Но мне кажется, что вот здесь, перед этою круглою клумбою, более подходящее место для откровенного разговора.
Чувствуя себя почему-то сбитым с толку, Евгений говорил, смущаясь и глядя по сторонам:
– Я хочу вам сказать… я для того приехал сегодня… вы… я… вы произвели на меня… произвели такое впечатление, такое сильное… такое светлое… Марья Константиновна, я вас люблю.
Маруся смотрела на него и улыбалась так же радостно, как всегда. Потом она отвела глаза и, глядя на яркие цветы позднего лета, вздохнула и сказала:
– Все то же. Вот, знаете, для чего я привела вас сюда? Первый раз это было случайно, что именно вот здесь мне сделали признание в любви. Это было довольно поэтично. Казалось поэтичным, но оказалось просто, как bonjour. Мне казалось потом, что все на свете как-то уж очень связано одно с другим. Если бы не было этой клумбы и этого сада, может быть, не было бы и тех слов. Цветы внушают людям что-то, не правда ли? – и цветы, и вообще предметы. Не правда ли?
– Да, конечно, – смущенно сказал Евгений. – Это очень поэтично, то, что вы говорите.
Маруся быстро глянула на него, засмеялась тихонько и продолжала:
– Так вот потом уж я сама приводила сюда всех, кто желал сказать мне, что я прекрасна, что я достойна любви. Я делала это для удобства сравнения. Ну вот, я и вас выслушала, Евгений Модестович.
Евгений боязливо спросил:
– Что же вы мне скажете? Вы смеетесь, я кажусь вам смешным?
– О нет, – возразила Маруся. – Правда, я – очень веселая, но это во мне самой. Смешон? Нет, нет, это не то слово…
Она опять посмотрела на Евгения и смотрела на него так, что ему стало жутко, словно он закачался на качелях, переносящих его то к радостной надежде, то к мрачному отчаянию. Маруся смотрела и улыбалась. И сказала:
– Не считая случайных увлечений, я для вас третья.
Евгений горячо воскликнул:
– Я никого так не любил, как вас!
С опьяненною радостью Марусиных синих глаз слилось выражение сладостно-упоенной, нежной задумчивости. И тихо говорила Маруся:
– Катя Рябова – миленькая барышня. У нее – забавное смазливое личико и беленькие, остренькие зубки. А вот кого Шанечка полюбит, тому клад в руки дается, бесценный дар. Разве этого вы не знали?
– Марья Константиновна, я вас люблю! – воскликнул Евгений. Маруся встала. Глаза ее потемнели. Она сказала:
– Любить вас я не могу. А если вы хотите, чтобы я вас уважала, вернитесь к Шане. Себя за сегодняшний разговор не упрекайте и не презирайте, – при мне все теряют голову, в меня все влюбляются. Не понимаю сама почему, – я – самая обыкновенная, дебелая девчина.
Она быстро отошла от Евгения.
Он растерянно сидел на скамейке. У него было красное, злое лицо, и он тупо смотрел вслед за Марусею.
В тот же день вечером, через час после того, как Евгений вернулся домой, он получил от Маруси письмо и пакет. В пакете были его сегодняшние подарки. Маруся писала:
Евгений Модестович, я не смею удерживать у себя те милые вещицы, которые вы предназначали вашей невесте. Отдайте их вашей избраннице. Они так милы, что могут одинаково понравиться и той и другой.
Мария Каракова
Евгений с яростью разорвал письмо. Он поспешно ушел из дому, забрался в самый далекий угол парка и долго ходил там, по тропинке над высоким берегом озера. Ярость душила его. Он колотил палкою по корявым стволам старых деревьев и злобно восклицал:
– Этакая хамка! Мужицкая кровь! Хамье проклятое! Хамка развратная!
Часть шестая
Глава сорок седьмая
Все Шанино лето прошло беспокойно: от отца к матери, от матери к отцу. Обоим мешала, надоедала, обоих сердила своими проказами и дерзкими выходками. У пьянствовавших учителей познакомилась с тремя административно-сосланными, на которых почти весь город смотрел с боязливым удивлением. Когда отец узнал об этом, это его жестоко обеспокоило. Но что было делать? Дочка явно отбилась от рук.
И у отца, и у матери все чаще являлась мысль: "Гораздо спокойнее было, когда Шанька жила в Крутогорске".
Мать, сама влюбленная, все более понимала Шанино томление и все более сочувствовала ей. А отец сурово думал: "Что с Шанькою ни делай, все равно, добра не ждать. Уж пусть лучше в Крутогорске беснуется, чем здесь. Все меньше здешние звонить о ней станут, а то скоро здесь прохода от кумушек не будет. А там она, может быть, и сумеет окрутить своего голубчика, – уж очень девка настойчива".
И вот к осени наконец добилась Шаня того, что ее опять отпустили к дяде Жглову в Крутогорск.
Мать нагрузила Шаню целыми ворохами деревенских гостинцев, денег щедро дала ей из своих и, прощаясь, поплакала.
А отец, прощаясь с Шанею, подарил ей револьвер, браунинг, с запасом пуль и патронов.
Сказал:
– Вот тебе, на случай, коли попугать кого-нибудь захочешь, в дороге ли, дома ли. Знаешь, говорится: "Козла бойся спереди, лошади – сзади, а лихого человека – со всех сторон". А лихих-то на свете больше, чем добрых.
И удивил, и обрадовал Шаню этот чудной подарок, – красивая стальная игрушка, совсем на вид не страшная, которую так удобно при себе носить, которую легко спрятать в сумочке вместе с биноклем.
Залюбовалась Шаня, – очень хорош! – а на глаза навернулись слезы. И что-то в душе ясно сказало, что эта игрушка может понадобиться.
Шаня поцеловала отца нежно. Шепнула тихо:
– Спасибо, милый папочка! Угадал, что мне надобно. Отец смотрел на нее сумрачно и говорил странные слова:
– Станешь стрелять, так дула к себе не поворачивай. Шаня засмеялась. Сказала весело:
– Не так глупа, чтобы стреляться. Этого никогда не сделаю.
– Да ты что думаешь? – сказал отец. – Себя убить не штука. Смерть-то, – она сладкая. А вот ты другого убей, попробуй.