И слова его звучали как суровое, настойчивое внушение.
С тех пор Шаня никогда не расставалась с этим револьвером. Нарочно для него в юбках карманы шила, – сама вшивала, – портнихи не любят карманы шить. А ночью прятала его к себе под подушку. Порою спросонок сунет руку под подушку, ощупает холодноватое гладкое дуло и улыбнется успокоенно, – здесь мой друг, чего же мне бояться!
В трудные минуты жизни вспомнит о нем Шаня и думает: "Стоит только захотеть, и ничего не будет. Что же томиться тоскою, и чего стоит эта жизнь, которую так легко обратить в ничто?
Из ничего сотворенная, даром мне данная, легкая, как ветром взвеваемая пыль, жизнь моя, только немного над тобою поплачу и отброшу легко".
Уезжая из Сарыни, на выезде из города, у кустарников близ ручья, где цвел колосовидными метелками светло-пурпуровый плакун, увидала Шаня цыганку. Шаня остановила ямщика, подозвала цыганку.
Смуглая красавица, улыбкою показывая белые, как у зверя, сильные зубы, подошла к экипажу. Красные лохмотья шевелились на ней, как живые.
– Погадай мне, – сказала Шаня.
Цыганка смотрела на ее руку, покачивала головою, смеялась и говорила:
– Счастливая будешь, милая барышня, до смерти счастливая. Богатая будешь, деньги без счету давать будешь.
Шаня засмеялась и дала цыганке золотую монетку.
Шаня возвращалась в Крутогорск веселая. В душе ее торжествовала радость, – добилась-таки своего.
Опять, как в прошлый год, на пристань приехала Юлия. Встретила Шаню радостно, – будет с кем поболтать и пошептаться о провизоре. Но теперь уже не одна Юлия встречала Шаню, – было много молодых друзей, и самая милая из них, Манугина. Потащили Шаню в буфет, вина выпили. Было шумно и весело.
А когда подъезжали с Юлиею к дому, вдруг стало как-то неловко Шанечке. Она спросила:
– Ну что, дядя не ворчал, как узнал, что я опять к нему еду? Юлия покраснела. Сказала неопределенно:
– Ну ведь ты его сама знаешь. У нас все по-прежнему. Вон и Гнус из окошка смотрит. Все злится, ни за кем еще пока не ухаживал. Пожалуй, опять станет к тебе липнуть.
Дядя Жглов встретил Шаню очень хмуро. Он ворчал сердито:
– Прилетела птица с пестрыми перьями.
Юлия приехала домой радостная, но угрюмость отца заставляла ее сжиматься и трепетать.
А Шаня весело смеялась. Говорила беззаботно:
– Я – веселая птица. Вот петь буду, тебя забавить, дядя.
– Сорока, вот ты какая птица! – сурово сказал дядя.
– Ну что ж! – беспечно возражала Шаня. – Сорока так сорока. Дядя Жглов говорил угрюмо:
– Опять скандалы заводить будешь! Только смотри, уж теперь я не буду на твои проделки сквозь пальцы смотреть. Я тебе хвост пришпилю.
Шаня говорила бойко:
– Сперва соли на хвост насыпь, коли я – сорока. Иначе не поймаешь. Мы, сороки-белобоки, увертливы.
– Дерзкая девчонка! – ворчал дядя. – Соли насыплю, плохо будет.
Он сердито ушел, хлопнув дверью. Шаня вздохнула. Сказала вполголоса:
– Странные люди – наши старшие! Не могут без того, чтобы теснить да преследовать.
Юлия в ужасе, как бы отец не услышал Шаниных слов, заговорила о другом.
Но даже и самая дядина суровость усиливала Шанину готовность отдаться милому. В душе ее кипело ликующее желание наперекор всему взять свое счастие, над старческою ворчливою угрюмостью вознести ликующую радость любви!
Евгений был в это время в состоянии чрезвычайного возбуждения. Это было как раз в те дни, когда Маруся Каракова, распалив его страстность, отказала ему. Весь мир перед Евгением в эти дни догорающего лета был чрезмерно-ярок и нестерпимо-зноен, все чувства его были болезненно обострены, – и вот от одного из товарищей, приехавших к нему на день из Крутогорска, он узнал о том, что Шаня приехала.
Евгений пришел в несказанный восторг. Теперь ему стало ясно, что ведь он любит только Шаню, и всегда любил ее, и всегда будет любить. История с Марусею теперь показалась ему каким-то смешным фарсом, и он дивился на себя, как мог он хотя бы на одну только минуту принять этот фарс за что-то настоящее.
В том состоянии яростного восторга, в котором находился теперь Евгений, ему все казалось простым и возможным. Он решился немедленно ехать в город и идти прямо к Шане на дом.
Состояние влюбленности – блаженное состояние!
Но, когда уже Евгений был в городе, суровое лицо Жглова вдруг слишком ясно представилось ему, внезапная робость зашевелилась в душе, – и вместо того, чтобы прямо с вокзала нанять извозчика к дому Жглова, он поехал на свою городскую квартиру. Он думал: "Переночую, а там видно будет".
Швейцар передал ему полученное вчера по почте письмо от Шани. Несколько быстро набросанных строчек, – и сердце его забилось от радости.
Милый, дорогой, золотой Женечка! Я здесь и каждый день от трех до пяти буду сидеть в Летнем саду у старого фонтана и ждать тебя, мой ненаглядный, единственный.
Твоя Шанька
Евгений посмотрел на часы. Было уже пять минут шестого. Но он все-таки поехал в Летний сад и там, почти у входа, встретил Шаню с Юлиею. Шаня радостно заговорила:
– Женечка, вот видишь, я говорила, что вырвусь оттуда. Видишь, вот я и здесь.
Евгений жал ее руки, смотрел в ее глаза, радостно смеялся. Весь мир перед ним окрасился огнями страсти. Все окрест предметы выявляли свои оранжевые и золотые цвета. Красные ягодки бузины казались дивными райскими плодами. Юлия, которая прежде казалась ему смешною и неловкою, теперь оказалась очень привлекательною и симпатичною девушкою.
Шаня смотрела на Евгения с удивлением и с восторгом. Евгений был неузнаваем. Глаза его блестели, улыбки были детски-веселы. Он чаровал Шаню блеском и игрою энергии. Заражал ее своею влюбленностью, и поэтому Шане казалось, что никогда еще она так его не любила, как в этот устало-солнечный день.
Вся похоть поднялась, и играла в нем, и стала радостною и непорочною, и так нежен и мил был Евгений, точно цвела в нем первозданная радость.
Первое свидание было весьма непродолжительно. Шаня торопилась домой. Да и что за радость, – встреча на улице! Но и в эти несколько минут Евгений успел, то торжественно, то нежно, десятки раз повторить свое обещание жениться на Шане.
Условились по-прежнему встречаться в какой-нибудь гостинице.
В первый же вечер, когда они сошлись в отдельном кабинете дорогого, уютного ресторана, Шаня почувствовала, что больше не может держаться в этом состоянии постоянно обороняемой от милого недоступности, как в прошлом году.
Евгений был очень остроумен в тот день. С его языка то и дело срывались веселые шутки. Все движения его были быстры и живы. Напряженная энергия страсти пронизывала все его существо.
Шаня и сама все более распалялась.
Вино, цветы, – ах, разве эти бессильные сами по себе отравы бросают в объятия милого!
Сладко было сбросить одежды, обрадоваться наготе своей, и обрадовать его, и прильнуть, и отдаться. И потом, еще в неизведанном дотоле блаженстве взаимности, ощутить радость новой влюбленности.
Сочетались ярость страсти и нежная влюбленность, и так остро почувствовала Шанина душа это сочетание, этот голову кружащий пожар!
Потом, когда усталая нежность приникла к ним, отрадно было говорить нежные, озабоченно-ласковые слова и чувствовать, как сливается душа с душою.
Когда уже они собирались уходить и Шаня, стоя перед зеркалом, пришпиливала шляпу, она сказала:
– Теперь у нас все должно быть общее. Трусливо-благоразумный буржуа проснулся в душе Евгения.
– Да, конечно, – пробормотал он, – конечно, я не отказываюсь, но только…
Шанечке стало стыдно, что она словно напрашивается на что-то. И пришлось ей объяснять свои слова. Она сказала:
– Мои деньги должны теперь принадлежать тебе.
Евгений слегка покраснел, не то от радости, не то от смущения, и сказал:
– Полно, Шанечка, мне не надо. Мне своих денег хватит.
– Нет, пойми, – убеждающим и простодушным тоном говорила Шаня, – ты мне отдаешься, я – тебе, но разве я только твоя игрушка?
– Ты – мое божество! – восторженно сказал Евгений.
– Прежде всего, я – твоя жена, – говорила Шаня, – и должна тебе помогать.
Слово "жена" показалось Евгению слишком прозаичным, напоминающим о каких-то обязанностях. Ему приятнее было бы услышать более поэтическое название "любовница". Но он сказал:
– Конечно, мы будем помогать друг другу.
– Перед тобою блестящая карьера, – говорила Шаня.
– Конечно, – уверенно сказал Евгений.
– Глупо теперь тебе в чем-нибудь нуждаться, – говорила Шаня, – отказывать себе в чем бы то ни было. Это только расстроит твое здоровье, подорвет твою энергию, помешает успеху, – ведь я же сама тогда многое потеряю.
Евгений слушал и самодовольно улыбался.
Глава сорок восьмая
Началось счастливое время, безоглядно-счастливое для Шани, гордо-счастливое для Евгения.
В эти первые дни Евгений гордился и победою над Шанею, и чувством самостоятельности от родных, и тем, что у него такие высокие и благородные чувства, и тем, что пылкая Шаня ему подчиняется. Он чувствовал себя главою будущей семьи.
Но скоро гордое счастие его было омрачено возобновлением домашних сцен. Едва Хмаровы переехали в город, как они узнали, что Шаня вернулась.
Мать Нагольского встретила Шаню на улице. Сейчас же отправилась к Хмаровым. Даже сыну ничего не успела рассказать, – поторопилась, чтобы успеть раньше других принести Хмаровым эту неприятную новость.
Евгения дома не было. В гостиной сидели Варвара Кирилловна, Мария и Аполлинарий Григорьевич.
Едва успев поздороваться, Нагольская, вульгарная, грубая дама в слишком пестрой шляпе, поспешила возвестить:
– Шанька-то ваша, вашего Евгения душенька, опять в Крутогорске. Иду я сейчас по улице, и вдруг прямо мне навстречу идет какая-то цаца расфуфыренная. Смотрю, да это Шанька! И такой у нее счастливый вид, точно она двести тысяч выиграла.
Варвара Кирилловна и Мария замерли от ужаса. Они смотрели с трепетною надеждою на Аполлинария Григорьевича. Он усмехался самоуверенно и хитро и покручивал длинный ус.
– Разведем! – уверенно сказал он.
Даже слишком уверенно для того, чтобы это было убедительно.
– Вы только не волнуйтесь, Варвара Кирилловна, – продолжал он, – и не вмешивайтесь. Я беру это на себя.
Варвара Кирилловна говорила с ужасом:
– Вы бы посмотрели, какие у нее глаза. Это – колдунья. Аполлинарий Григорьевич засмеялся.
– С Лысой горы? Уж нет ли у нее хвоста? – шутливо говорил он.
– Она его гипнотизирует, – говорила Мария. – Он такой впечатлительный, и у него такой мягкий характер.
Нагольская с грубым пафосом восклицала:
– Сколько мы видим жизней, разбитых из-за таких тварей!
Однажды Аполлинарий Григорьевич, оставшись наедине с Евгением, сказал ему:
– Евгений, познакомь меня с твоею невестою, – с Шанечкою Самсоновою.
Евгений с удивлением посмотрел на Аполлинария Григорьевича. Так удивился и так испугался этому неожиданному желанию, что даже слегка побледнел. Аполлинарий Григорьевич продолжал:
– Ведь если ты твердо решился жениться на ней, то надо же понемногу познакомить ее со всею нашею семьею.
– Я знаю, ты будешь ее отговаривать и смущать, – сказал Евгений.
– Вовсе нет, и не думаю, – возразил Аполлинарий Григорьевич. – Я бы к тебе не обратился, если бы у меня были такие мысли. Ведь я мог бы познакомиться с нею и без твоей помощи. За кого же ты меня принимаешь? Совершенно не понимаю, почему бы тебе ее со мною не познакомить.
Начиная сдаваться, Евгений спросил:
– Да, но где же я ее с тобою познакомлю? К нам ее привезти нельзя, а к тебе, – но ведь тетушка, может быть, примет ее неласково.
– Зачем же к нам! – сказал Аполлинарий Григорьевич. – Мы к ней отправимся. Ведь ты же бываешь у них в доме?
Евгений жестоко смутился, покраснел. Растерянно говорил:
– Нет, я там не бываю. Ты, дядя, не знаешь, – этот ее дядя, нотариус Жглов, это какой-то антик, совершенно дикое существо. У них никто не бывает. Он даже и жениха своей собственной дочери к себе не пускает.
Аполлинарий Григорьевич усмехнулся. Сказал:
– Так ты его побаиваешься? Ну ладно, я и сам познакомлюсь. Меня пустят. И бояться мне нечего.
– Я тоже не боюсь, – с достоинством отвечал Евгений, – но я не хочу нарываться на дерзости и не хочу подводить Шаню под неприятности. Этот дикий человек способен прибить ее.
– Ну, – сказал Аполлинарий Григорьевич, – твоя Шанечка в обиду себя не даст. Только я не понимаю, – раз что ты не бываешь у них в доме, где же ты встречаешься с нею?
Евгений, досадливо и смущенно поеживаясь, говорил:
– Ну мало ли где можно встречаться!
На другой же день Аполлинарий Григорьевич отправился в дом Жглова, знакомиться с Шанею.
Дядя Жглов, по обыкновению, был в конторе.
Шаня была очень удивлена и смущена, когда прочла переданную ей визитную карточку Аполлинария Григорьевича.
С любопытством и с веселою злостью вышла она к нему в гостиную.
Высокий, стройный, белоусый господин в превосходно сидящем черном сюртуке, с цилиндром в обтянутой черною перчаткою левой руке, любезно улыбаясь, подошел к Шане.
– Простите мое нетерпение познакомиться с вами, Александра Степановна, – сказал он. – Я слышал от Евгения о вас так много трогательного и хорошего, что не мог отказать себе в этом удовольствии.
Шаня была в недоумении. Любезность и теплый тон Аполлинария Григорьевича почти подкупали ее, но дрожавшая под густыми, пушистыми усами усмешка опять дразнила ту веселую злость, с которою Шаня готовилась встретить это неожиданное нападение, – ведь она была уверена, что этот человек пришел не с доброю целью.
С любезным и непринужденным видом светской дамы Шаня пригласила его сесть и сказала:
– Вы, конечно, пришли ко мне по поручению Варвары Кирилловны.
Как дикий зверек, почуявший врага, Шаня готова была ринуться в схватку, и ноздри ее раздувались.
Аполлинарий Григорьевич весело подумал: "Ого! кошечка готова показать свои коготки!"
Он любезно засмеялся, непринужденно помахал рукою и сказал:
– Ничего подобного! Терпеть не могу вмешиваться в чужие дела! Я достаточно жил в свете, чтобы знать, что такое вмешательство ни к чему доброму не приводит. И теперь я к вам пришел от себя. Знаете, как говорят мальчики, когда их спрашивают: "Ты от кого пришел?" – "От себя". Вот так и я от себя пришел.
Он опять посмеялся, и Шаня невольно улыбнулась. Но сказала:
– Я знаю, вы все против меня.
Аполлинарий Григорьевич ответил ей с серьезным и значительным видом:
– Уже из того, что я к вам пришел, вы видите, что это не совсем так. И, спеша перевести разговор на менее щекотливую тему, продолжал:
– Моя добрая приятельница, Ирина Алексеевна Манугина, очень хвалит ваше прилежание и ваш тонкий вкус. Надо вам сказать, что я принадлежу к числу горячих поклонников прекрасного таланта Ирины Алексеевны и очень высоко ставлю ее как человека – отзывчивая, в высшей степени добрая и благородная натура. Если можно посещать наш драматический театр и испытывать там моменты высокого художественного наслаждения, то это лишь потому, что там играет Манугина.
Шаня покраснела от радости, слыша похвалы Манугиной.
Разговор перешел на театр, искусство, литературу. В легком, свободном разговоре незаметно пролетело полчаса.
Аполлинарий Григорьевич, прощаясь, сказал:
– Надеюсь, что вы позволите мне иногда заглядывать к вам?
– Пожалуйста, буду очень рада, – сказала Шаня. – Дядя будет очень жалеть, что вы его не застали. Он очень занят в эти часы своею конторою.
Проводила гостя Шанечка и потом долго не знала, хорошо ли она сделала, что была с ним так любезна. Она рассеянно отвечала на расспросы любопытной Юлии.
Аполлинарий Григорьевич прямо от Шани поехал к Варваре Кирилловне, – успокаивать ее.
– Ну вот, я ее видел, – сказал он, входя в гостиную, – видел своими глазами эту пресловутую Шаню.
Варвара Кирилловна и Мария уставились на него любопытными глазами и принялись расспрашивать. Рассказав о своем посещении, Аполлинарий Григорьевич сказал:
– Не бойтесь, – не опасна эта Шанечка. Она не сумеет овладеть им окончательно. До свадьбы дело не дойдет.
– Ну не слишком надейтесь, – недоверчиво сказала Варвара Кирилловна.
Аполлинарий Григорьевич уверенно говорил, с самодовольною миною покручивая седой ус:
– Уверяю вас. Она его сама от себя отвадит. В ней есть довольно прелести, чтобы его любезною быть, но женою… Нет, она совсем не нашего круга.
Варвара Кирилловна вздохнула и сказала:
– Ох, плохое утешение! Бывали примеры, на горничных женились. Я боюсь, что ваш визит только поощрит эту особу, и она теперь еще смелее будет добиваться своего.
Аполлинарий Григорьевич усмехнулся.
– Тем хуже будет для нее самой, – сказал он. – Надо только открыть Евгению глаза на все ее прелести. Когда перед нами есть враг, то надо не пренебрегать им, а хорошенько узнать его и действовать против него его же собственным оружием. Действовать напролом, – это значит только раздражать Евгения. "Где силой взять нельзя, там надобна уловка". И мы с вами условимся вот в чем, – я буду стоять в разговорах с ним за эту девицу, – понимаете? Чтобы с наихудшей стороны подчеркнуть все ее мещанство и невоспитанность. И уж вы не удивляйтесь тому, что я буду ее хвалить: "Не поздоровится от этаких похвал".
Варвара Кирилловна недоверчиво покачивала головою. Но Мария сразу приняла сторону Аполлинария Григорьевича. Она говорила:
– Конечно же, мама, так гораздо благоразумнее. Таким способом гораздо легче открыть Евгению глаза на все ее отрицательные стороны. А чем больше с ним спорить, тем больше он будет находить в ней одно только хорошее.