Николай Алексеевич Полевой (1796–1846) - критик, теоретик романтизма, прозаик, историк, издатель журнала "Московский телеграф" (1825–1834).
Впервые было опубликовано под названием "Симеон Кирдяпа. Русская быль XIV века"
Содержание:
ПОВЕСТЬ О СИМЕОНЕ СУЗДАЛЬСКОМ КНЯЗЕ 1
КОММЕНТАРИИ 15
СЛОВАРЬ УСТАРЕВШИХ И МАЛОУПОТРЕБИТЕЛЬНЫХ СЛОВ 16
ПОВЕСТЬ О СИМЕОНЕ СУЗДАЛЬСКОМ КНЯЗЕ
Благочестивые жители Нижнего Новагорода шли к вечерне в соборный Архангельский храм. Сквозь окна храма мелькали тусклые огни восковых свеч, зажженных перед образами. Церковь была полна народа; на крыльце и в ограде церкви толпился народ, но многие бежали еще опрометью ко храму, и все, казалось, чего-то ждали. Нетерпеливое внимание заметно было в толпе. Подле затворенных лавок на площади собрались нижегородские купцы. Сложа руки и устремив любопытные взоры на княжеский дворец, они говорили между собою. Вокруг дворца в тесноте негде было яблоку упасть. Богато убранные кони под бархатными попонами, подведенные к крыльцу, видны были с площади сквозь тесовые растворенные ворота.
За толпою купцов, у навеса лавок сидел на складном стуле седой старик, угрюмо опершись на палку. Руки его, сложенные на верхушке палки, обделанной в виде костыля, закрыты были длинною бородою его. Красный кушак по синему кафтану показывал достаток его. Он смотрел то на дворец, то на народ, покачивал головою, поднимал ее и опять опускал на руки. Другой старик, сухой и тщедушный, отличавшийся от всех одеждою, подошел к уединенному зрителю, низко поклонился ему и сказал громко:
"Бог на помочь!"
- Будь здрав, гость московский! - отвечал нижегородец, - по добру ли по здорову?
"Слава те, Господи! Вот получил из Москвы грамотки. Жена, дети здоровы, и товар доплелся до Москвы…"
Слова из Москвы, казалось, оживили старика. Подвинув свою шапку на затылок, он обратил любопытный взор на москвича и невольно повторил слова его:
- Из Москвы?
"Да, но вот что ты будешь делать: невзгода Москве нашей, да и только - опять была немилость Божья, пожарный случай…"
- Что? Опять?
"Да, почитай, весь посад выгорел, а пожар начался с дома окаянного Аврама Армянина…"
- Хм! Часто горит у вас на Москве!
"Да Москва-то не сгорает! - отвечал москвич, коварно улыбаясь, - а вот у вас, в Нижнем, так раз выгорело, да зато ловко…"
- Его воля! - вздыхая отвечал старик и обратил взоры к небу. Заходящее солнце блеснуло ему в глаза, и он, зажмурясь, опустил голову к земле. - Да попущением Божьим о Петровках уже пятнадцатый год минет, как Нижний Новгород впадал в руки басурманские, а следы все еще не заглажены. Нижегородцы прображничали тогда наш городок благословенный, и справедливо повелась в народе пословица: "За Пьяною люди пьяны!"
"Москва не вашему городу чета, да и тут после вражьего меча десятый год проходит, а трава растет там, где прежде высились терема и хоромы. Сколько одной Божьей благодати сгорело и осталось в запустении!"
- Друг ты мой! не говорит ли нам Святое Писание, как тяжек меч вражий? Когда царю Давиду предложили глад, смерть и нашествие неприятельское, он молил Бога выбрать легчайшее, и Бог не врага, а смерть послал на Израиля. Тяжка смерть, но тяжеле воин вражеский, гибель живая, - не уснет, аще зла не сотворит!
"Но ведь на нашу Москву и враг-то какой нападал! Долго стоять земле русской, а не видать такого злодея, каков Тохтамыш окаянный! Ни в устах милости, ни в сердце жалости. Огнем палит, чего не возьмет, и ни храма Божия, ни княжеского чертога не остается за его следом - идет и метет!"
- Все равно, что силен, что бессилен, только умел бы железную баню вытопить да булатом выпарить, а уж татары, злой, ненавистный род, таковы, что, кажется, и во сне-то они мыслят о вреде христианам. Бывал ли ты сам в руках татарских и видал ли ты басурманскую, проклятую гадину в их житье-бытье?
"Оборони меня, Господи! Нет! до сих пор Господь миловал!"
- Истома Захаров любит_только издалека греть руки, а нейдет сам в огонь, - сказал кто-то подле разговаривавших.
Старики оглянулись и увидели, что к ним подошел богатый купец нижегородский Замятня. Москвич переменился в лице, а седой нижегородец обратился к Замятне.
"Держал бы ты язык свой на привязи, - сказал он. - Точно меч обоюдуострый слова твои: ни брата, ни друга не щадишь - рыкаешь, аки лев на краеградии!"
- Да ведь господин Истома мне ни брат, ни друг, - отвечал Замятня, смеясь. - Кто с ним торгует, тот и помолчать может, а целому миру рта не завяжешь. Иной наживает там, где все проживают, и вольно ему было сказать тебе, что он не бывал у татар - люди другое поговаривают!
Истома покраснел и побледнел.
"Добрая слава под лавкой лежит, а худая слава всегда на почетном месте сидит, - пробормотал он. - Мало ли что говорят и о князьях, и о боярах!.."
- Так будто все и неправду говорят? Глас народа - глас Божий! Будто князь да боярин уже все и хорошо делают? Как ты думаешь, старинушка, господин Некомат? - сказал Замятня, обращаясь к старику в синем кафтане.
Некомат поднял голову.
"Слушай, Замятня, - сказал он, дрожа от досады, - язык твой не доведет тебя до добра! К чему ты приплетаешь речь о князьях и боярах? Нынче и стены слышат, а не только что площадь, где народу так же просторно, как немецкой рыбе аселедцам в бочонке".
- Я ведь не порицаю никого, да что поговорю, так и только того! Вот иной и не говорит, да еще каждый раз приговаривает к имени своего князя: Батюшка наш, милостивый князь, а как придет к разделке, так в милостивого князя первым камнем бросает. Бывалое ведь дело - рассказывают…
"Не всякому слуху верь".
- Вот и об Истоме мало ли что говорят! Сказывают, будто он и в люди пошел с тех пор, как погрелся у татарского огонька в Тохтамышево нашествие.
"Я был на Волоке Ламском, когда вражья сила находила на Москву, а потом скрывался в Троицком монастыре. Когда же грелся я у татарского огня?"
- Ведь ты не на исповеди теперь, - сказал Замятня, смеясь, - и если и попался в табор татарский, так уж, верно, неволею, а не волею. Что же делать с татарами! Сабля вражья и прямую душу кривит. Народ поганый, народ окаянный, времена тяжелые - поневоле свихнешь либо направо, либо налево!
"Ох! тяжелые, тяжелые! - подхватил Некомат, как будто стараясь отдалить от себя неприятный разговор. - Пришествие языка чуждого от стран неведомых явное знамение пришествия кончины мира!"
- Почему же языка неведомого? Кто не знает по-татарски, тому он и неведом, а кто знает, так он и ведом ему!
"Нет, друг ты мой любезный, я говорю о происхождении сынов Агариных. Кто ведает, откуда окаянный рой басурманов налетает на православную Русь?"
- Как откуда? Разве ты не слыхивал?
"Нет, слыхал и читал во "Временнике", - отвечал Некомат, - где именно написано, что пришествие их положено при кончине мира. Мефодий Патарский пишет, что Александр Македонский ходил из Индии богатой к полунощному лукоморью и встретил там народов поганых, не соблюдавших ни поста, ни молитвы. И он загнал их за Синие горы, загородил горами, сотворил медные врата и запаял сунклитом, а его и меч не берет и огонь не жжет! Много лет прошло, они стали прорубаться сквозь гору и вышли".
- Ты забыл прибавить, что они никогда не прорубились бы, если бы мы сами не помогли им. Сперва прогрызли они оконце и начали подавать оттуда золото и самоцветные каменья, а в замену просили железа. Что же? Христиане стали к ним железо возами привозить и подавать в оконце, так что лет через тысячу сквозь оконце прошли их тысячи и пришли отбирать свое золото тем железом, которое от христиан выменяли.
Некомат увидел, что его поймали на его исторических знаниях. Он замолчал, а Замятня продолжал говорить:
- То-то, дружище, если бы в христианском мире побольше правды было, так и дело шло бы иначе. Все мы хнычем да головою качаем, а что руки наши нечисты да сердца наши омрачены, о том не подумаем. Вот уже двести лет с лишком, как мы кряхтим под татарскою плетью и ждем преставления света, а приготовились ли мы к тому? Грех сказать земле русской, что Господь не дает ей владык добрых, да народ-то живет со грехом пополам, так добрые князья, что семя на камне - процветет и погибнет!
"Правда твоя, - отвечал Истома, отдохнувши после слов Замятни. - Вот и нашу мать Москву выдают со всех сторон - стоит она, как сиротина на могиле отца и матери - нет ни помощи, ни пособия от других княжеств!"
- Хороша ваша сиротина Москва! - сердито вскричал Замятня. - Придет беда, так она и поет: помилуйте, православные, а отхлынуло, так того за ворот берет, кто ей помог! Ты, москвич, нашего брата-нижегородца не тронь! В наши сердца глядись, словно в матушку Оку, а в вашей Неглинной и ворон не видит, что он черен. Когда покойный князь Димитрий Иванович попросил стать за святую Русь - кто отказался? А там, как стал он гнуть других, так нечего жаловаться, что выдали его Тохтамышу!
"Не нуждается Москва в вашей помощи! Только злато вы не делали бы да не рыли ямы, и за то бы спасибо! Когда Тохтамыш пришел к Москве и три дня стоял, сам не зная, что делать, когда была у нас потом потеха и на самострелах, и на мечах, и наш воевода князь Остей не сдавался ни на какое льстивое слово, кто уговорил его, кто правил тогда на святом Евангелии, что татары не сделают зла Москве? Ваши княжичи - Василий да Симеон! На них пали кровь Москвы и пепел святых храмов ее!"
- Кто тебе сказывал? Там их вовсе не было.
"Нет! были они, и Москву они погубили! Ты ведь знаешь все дела князя Симеона, злодея, изменщика веры, холопа поганого хана, Некомат! Скажи, правду ли я говорю, что он, злодей, всему виною?"
- Почти что правду! - отвечал Некомат задумчиво, как будто нехотя и наклонив голову. Он, казалось, читал дела прошедшего в темной думе своей.
"Старик, старик! - отвечал Замятня с выражением упрека, - ты в гроб глядишь, а не щадишь своей совести! Симеон изменил Руси? Симеон продал свою веру и разорил Москву? Не в оковах ли приведен он был туда? Не поклялся ли ему Тохтамыш своим проклятым Махметом, что он не тронет в Москве ни синя-пороха? И когда безбожный хан нарушил свою клятву, когда москвитяне безумно поверили басурману - Симеона обвиняешь ты во всей беде, во всем невзгодье!"
Некомат покачал головою, встал с своего стула и тихо начал говорить, поднявши глаза к небу: "Сердца людские грудью закрыты, и кто же узнает тайные помышления их? Но последствия всегда оправдывают праведного и накажут грешника. Если бы Симеон был муж праведен, то, по глаголу, должно бы ему быть счастливым и благоденственным, и роду его величиться. Писано бо есть, что память праведного с похвалами, и род его яко древо насаждено при исходищи вод. Где же Симеон? Погиб! Где род его? В тюрьме! Князь наш Борис Константинович княжит благоденственно над Нижним и смиряет злобу кротостью. Он праведен, а Симеон злый зле погиб!"
- И отец его был такой же вероломный и пагубный! - прибавил Истома хриплым голосом.
"Пощадите хоть кости-то доброго князя, вы, Некомат и Истома, вы, кому счастливый кажется праведником, а несчастливый грешником! Нет! Я ел хлеб князя Димитрия Константиновича и не попущу злому слову пасть на память его! Вспомни ты, горделивый москвич, не он ли получил от хана Агиса грамоту на Московское княжество и отказался от Московского престола, довольный Суздальским уделом? Не он ли потерял любимого сына, когда козни Москвы навели на него злого Арапшу? Не его ли дочь, благочестивая Евдокия, была супругою вашего Димитрия и матерью юного князя Московского, которому ты восписываешь такие хвалы и похвалы? Не сам ли Димитрий возвел Симеона на престол Нижегородский? А теперь, - продолжал Замятня, понизив голос, - теперь, когда князь Борис выкланял себе Нижний, обнадеяв хана большею податью, вы славите его величие, а Симеон у вас злодей и отступник…"
- Да что судить нам о делах княжеских, - отвечал Некомат, - судит им Бог! Мир явно клонится к гибели и злу - брат восстает на брата, отец на сына. Горе идущему, горе и ведущему! Немцы, которые селятся теперь в Москве и Нижнем, до добра не доведут. Слышал ли ты, что какой-то немец вывез в Москву бесову потеху - стреляет живым огнем!
"О, да какая ж была страсть Божья! - подхватил Истома. - Как выстрелили в первый раз из той адовой потехи, так души у всех замерли - огонь и гром, дым и смрад пошли из ее жерела, словно свету преставленье! Ох! да что уж нынче - и мертвым костям покоя не стало! Затеял какой-то немец копать у нас на Москве ров кругом города - и гробы разметали, и косточки родительские повыкидывали… Прости, Господи, наше согршенье!"
Тут шум и крик народа прервали беседу. Все оборотились ко дворцу, увидели, что князь Борис выезжает из ворот дворцовых, окруженный своими сановниками и боярами. Золото блистало на сбруях коней и одежде князя и свиты его. Некомат и Истома втеснились в толпу, спешившую на встречу князя.
"Вот заступники твои, Симеон, - проговорил тихо Замятня, смотря вслед за Некоматом, - вот люди, которых осыпал ты благодеяниями, которым благодетельствовал отец твой! Первый рубль подкупает их, и первая полтина перевешивает все добро…"
- А Замятня забыл, что на площадях не говорят того, что думают, - сказал кто-то. Замятня оборотился и увидел человека с длинною бородою, в худом нищенском кафтане.
"Эх, товарищ! Плох стал народ!" - отвечал Замятня вполголоса.
- Когда же он был лучше?
"Нет ни совести, ни правды!"
- Правды искать у торгаша Истомы! Кто ищет клада на кладбище, приятель?
"А Некомат, человек, которому благодетельствовал князь наш, послушал бы ты, что говорил он о нем и о роде его!"
- Что говорить ему! Язык его, как добрый жернов, вертится, куда повернут его на вороту, а ворот его серебро да золото!
Они пошли к церкви и тихо разговаривали дорогою.
"Наболтали мне они и Бог знает чего, - сказал Замятня, - а одно залегло у меня в сердце… Послушай: откроешь ли ты мне всю свою душу?"
- Для тебя ничего нет скрытого - спрашивай!
"Правду ль говорил мне Истома, будто Симеон изменил вере отцов своих и отступился от христианского закона? Уверен в нем, но человек в невзгоде так хил, так плох… С чего бы взять ему, окаянному!"
- Нет! он клевещет - он лжет! Симеон не изменил ни слову своему, ни вере своей! Храбр, как меч, тверд, как адамант-камень.
"Но горяч, как раскаленное железо, а мир, с своей славой и почестями, так светится, как звезда полуночная, стол княжеский так слепит глаза…"
- Нет! говорю тебе! Горяч, но добро дороже ему золота и имя честное лучше стола княжеского - он не изменит кресту и вечному блаженству на временные блага!
"Слава Богу! Ты успокоил меня. Царство темное! ты не поработило доныне ни одной души княжеской!"
- Но послушай, Замятня: ты сам не стоишь доброго слова. Дурак в тебе все высмотрит, как в стеклянной чарке, и болтун собьет тебя с толку! Будь осторожнее, будь умнее! Эй! береги слова!
"Бог видит душу мою, как я стою за правое дело, да язык мой злодей мой… А уж Истоме окаянному напишу я на иссохшей его роже правду…"
- Тише, тише… отойди от меня.
Князь Борис ехал мимо них. Все сняли шапки. Говор в народе уподоблялся жужжанью пчел. "Какой он дородный! - говорил народ, - то-то настоящий князь, то-то добрый князь Нижнего!"
- Помнишь ли ты, - шепнул опять нищий Замятне, - помнишь ли, когда Димитрий Иоаннович так же ехал здесь с князем Симеоном? Не тот ли самый народ смотрел на Димитрия, как на орла быстропарного, а на Симеона, как на сокола золотокрылого, и не мог нарадоваться красоте двух братьев? А теперь что Симеон!
"Что Симеон? Посмотри, как красуется князь Борис на своем вороном коне, а вглядись-ко лучше, ведь коня-то этого подарил тогда князь Димитрий Симеону!"
- А кожух на боярине Румянце подарен был ему за верную службу его Симеоном!
"Это что за толстяк едет подле князя?" - спросил, смеясь, Замятня.
- Неужели не знаешь? Белевут, боярин московский. Он давно приехал сюда с уверением в дружбе от князя Московского. Вот и другой московский боярин, Александр Поле. Он живет здесь уже месяца три.
"А зачем?"
- Как зачем? Уверяет в дружбе.
"Разве князь Борис сомневается?"
- Бог весть! Видно, что у кого болит, тот о том и говорит. Да что там за толпа такая народа остановила коня княжеского? Смотри - падают на колени! Пойдем ближе.
Замятня и нищий протеснились сквозь народ и стали подле свиты князя. Князь Борис остановил коня. Первый боярин его, Румянец, подскакал к небольшой толпе народа, стоявшей на коленях, и поспешно спросил: "Что им надобно?"
- Мы не к тебе, боярин Румянец, а к князю Борису Константиновичу, - отвечал седой старик.
"Все равно - говорите мне!" - поспешно вскричал Румянец.
- Между князем и его народом, когда мы стоим пред лицом его, не надобно посредника, как между Богом и человеком нет посредника в молитве!
Румянец покраснел от гнева и грозно закричал им: "Прочь с дороги!"
Князь Борис, безмолвно смотревший на действия Румянца, тихо промолвил ему: "Что тут за люди, боярин?"
- Князь великий! - отвечал Румянец, преклонив голову в знак покорности, - это бродяги вятчане… Они пришли сюда сбирать милостыню и рассказывать сказки.
"Нет, князь Нижегородский, - отвечали несколько голосов, - мы не нищие и не милостыни просим, но княжеской милости!"
- Помилуй, государь! - воскликнул старший из вятчан, - будь нашим спасителем - смилуйся над нами!
"Но зачем же вы здесь встречаете меня? Зачем не пришли в мой дворец?"
- Высоко крыльцо твоего княжеского дворца, и бояре твои стоят настороже. Боярин Румянец уже третий день гонит нас от твоего двора.
"Боярин! что такое они говорят?" - небрежно спросил князь у Румянца.
- Все последние дни ты был занят важными делами, и то ли время - слушать их жалобы! Они то и дело рагозятся!
"Всегда время князю пособить своим подданным и везде место спасти! - сказал старший вятчанин. - Государь князь великий! помилуй!"
- Ну, да теперь уж не время и здесь не место суда - после, - сказал князь и хотел ехать. - Допустите их ко мне, - примолвил князь, обращаясь к вельможам, за ним ехавшим.
"Нет, князь, мы не сойдем с места. Спаси и помилуй! Жены, дети наши гибнут - защити и спаси нас!"
Князь помолчал с минуту. Глубокое молчание было вокруг него.
- Говорите: чего хотите вы от меня? - сказал он, нахмурив брови.
Все вятчане поднялись на ноги. Старший из них подступил ближе и начал говорить: