- Да так. Пальто было новехонькое, а вы его разрезали… Пожалуйте деньга!
По зрелому обсуждению этого вопроса я решил, что смазчику, действительно, причитается указанная сумма. Я заплатил ему и тут же утешил себя тем, что мой принцип судопроизводства в общем все-таки был верен: настоящий-то владелец был все-таки мною обнаружен!
III
Следующее дело заставило забиться мое сердце живейшей радостью: дело это именно и заключалось в споре двух женщин из-за знаменитого ребенка.
Это казалось прямо-таки чудесным: аналогия между моим и соломоновским делом была почти полная. И обе матери, и ребенок, завернутый в одеяльце, находились тут же.
Выше я сказал слово "почти". К сожалению, разобравшись в деле, я нашел в нем значительное уклонение от соломоновского шаблона.
Это выяснилось из разговора.
- Добрые женщины! - сказал я. - Насколько я понимаю, каждая из вас, называя себя матерью, хочет присвоить этого ребенка?
- Если она хочет, - сказала поспешно толстая женщина, - пускай забирает себе. Ребенок ведь ее!
- Ишь ты, ловкая какая! - подхватила худая. - Мой ребенок?! Какой же он мой? Он твой! Дала мне его на руки подержать, да сама убечь и хотела! А еще мать!..
- Нет, ты мать, - возразила другая. - Что ты врешь? Знаем мы вас: всякая хочет своего ребенка сплавить! Грешить вы все мастера, а потом ребят на чужую шею вешать норовите!
Они подняли невозможный крик.
Я задумался.
- Вот, - говорил я сам себе. - Как со времен Соломона изменился свет! Раньше каждая женщина присваивала себе даже чужого ребенка, а теперь каждая мать своего подсовывает чужим людям. Боже мой, Боже мой… А из-за какого-то пальто люди теперь способны перегрызть друг другу глотку!..
Привычным движением я вынул из кармана ножик и сказал:
- Сейчас каждая из вас получит по половине ребенка! Я его разрежу.
Ни одна из них не бросилась передо мною на колени… Обе стояли в ожидании операции, тупо глядя на меня и на мой ножик.
Конечно, у меня и в мыслях не было перерезывать пополам младенца… Я только хотел попугать женщин. Но они не испугались. Просто они, как я полагаю, не доверяли мне.
Я со вздохом спрятал в карман ножик и попробовал прием более культурный.
- А-а… Хорошо же! - угрожающе сказал я. - Если так - я забираю ребенка себе. Вот вам!
Поразительно. Опять ни одна из них не испугалась, не заплакала, не умоляла "о, добрый господин" и т. д.
Просто обе они облегченно вздохнули и, повернувшись, вышли из комнаты.
А младенец остался у меня на руках.
IV
Я устал от всех этих судейских дрязг и следующее дело - об оскорблении действием - гнал на всех парах, стремясь поскорее закончить свой трудовой день.
- На что вы жалуетесь? - спросил я здоровенного приказчика бакалейной лавки.
- Он мне вчерась по морде ударил, этот вот.
Его противником был жирный, легковой извозчик с наглым выражением лица.
- А если бы и вы его ударили? - спросил я. - Вы бы на него не жаловались?
Приказчик задумался.
- Нет. Тогда бы не жалился.
- А почему же вы его не ударили?
- Не успел, ваше благородие, некогда было.
- А сегодня у вас время есть?
- Есть.
Я обратился к его противнику:
- Что бы вы хотели? Сидеть две недели в тюрьме или получить один удар по физиономии.
Извозчик обрадовался и сказал:
- Лучше один удар!
- Так дайте ему хорошенько по голове, - сказал я приказчику. - И все тут.
Приказчик тоже обрадовался и, размахнувшись, так ударил своего врага, что тот покатился на пол.
- А! - сказал извозчик, поднимаясь. - Я тебя бил - ты не падал, а меня небось с ног валишь. Покажу ж я тебе!
Он вцепился в приказчика и стал беспощадно тузить его. По долгу милосердного человека и судьи я бросился разнимать их и сейчас же почувствовал, что сделал это напрасно: оба набросились на меня - судью и милосердного человека.
Только теперь я понимаю, как трудна деятельность мирового судьи: в один день я потерял пятьдесят рублей и доброе имя, получив взамен этого - чужого, ненужного мне ребенка и несколько тумаков.
"Царю-то Соломону хорошо было, - подумал я. - У него стража была и царская власть… Что ни сделает - все хорошо".
Теперь я сижу дома и рассуждаю: почему я не удержался на своем месте? Ума у меня не было, что ли? Нет, ум был. Совести? Была и совесть. Сообразительности не хватало? Сколько угодно.
Почему же?
Мокрица
I
Когда я дочитал до конца свою новую повесть - все присутствующие сказали:
- Очень хорошо! Прекрасное произведение!
Я скромно поклонился. Сзади кто-то тронул меня за плечо:
- Послушайте… извините меня за беспокойство… послушайте…
Я обернулся. Передо мной стоял маленький человек средних лет, ординарной наружности. Глаза скрывались громадными синими очками, усы уныло опускались книзу, бороденка была плохая, наполовину как будто осыпавшаяся.
- Что вам угодно?
- А то мне угодно, милостивый государь мой, что повесть ваша совершенно неправильная! Уж я-то знаток этих вещей…
Он самодовольно засмеялся.
- Вы… что же, критик?
- Бухгалтер.
- А… так… - нерешительно протянул я. - Но вообще-то вы знаток литературы?
- Бухгалтерии! - упрямо сказал он, глядя на меня громадными стеклами. - Уж в бухгалтерии-то, батенька, меня не поймаешь!
Он поежился и кокетливо захохотал с таким видом, будто я собирался его ловить.
- Вам не нравится моя повесть?
- Нет, ничего. Повесть как повесть. Только неправильная.
Заинтригованный, я отвел его в угол, сунул ему в руку рукопись и сказал:
- Укажите мне неправильные места.
Такое доверие польстило ему. Он вспыхнул до корней волос, застенчиво перелистал рукопись и, найдя какое-то место, отчеркнул его ногтем.
- Вот! Это неправильно: "Корчагин не показывал виду, что знает о проделках жены, но втайне все ее вольности, все измены и оскорбления записывал ей в кредит. Дебет же ее, в который он решил записывать ее ласки и поцелуи, - был пуст". Вот!
- Вам не нравится это место?
- Присядем, - сказал маленький бухгалтер.
Мы сели.
- Видите ли… Я взял на себя смелость сделать вам замечание потому, что вы впали в громадную ошибку… Вы знакомы с двойной итальянской бухгалтерией?
- Н-нет…
- Двойная итальянская бухгалтерия изобретена несколько сот лет тому назад монахом Лукой Пачиоло. Принцип ее заключается в двойной записи каждого счета, чем достигается механическое контролирование правильности записи. Если баланс счетов не сходится в цифрах - это показатель неправильности в частных записях. Записи в счетовых книгах отмечаются на двух сторонах развернутой книги: на левой и правой. На левой стороне счета или лица записывается так называемый дебет - это счет или лицо должны владельцу книги; на правой стороне записывается так называемый кредит - это владелец книги состоит в долгу у лица или счета. Поняли?
- Да… пожалуй…
- Теперь ясно, что вы совершили колоссальную, непростительную ошибку: Корчагин должен был измены и оскорбления жены записать ей не в кредит, а в дебет! А ласки ее - наоборот - не в дебет, а в кредит! У вас это перепутано.
Я горячо пожал бухгалтеру руку:
- Я вам очень, очень признателен. Я сейчас же исправлю эту досадную погрешность.
Моя горячая благодарность смутила его. Он махнул рукой и сказал:
- Помилуйте! Я всегда рад… Конечно, нужно хорошо знать бухгалтерию… Дебет - это что нам должны, кредит - то, что должны мы счету.
Я еще раз пожал ему руку и отошел.
Он озабоченно крикнул мне вслед:
- Так не забудьте же: дебет - нам должны, кредит - мы должны.
- Не забуду, не забуду,
II
Мы сидели в укромном уголку обширного кабинета и тихо разговаривали.
Ольга Васильевна положила свою руку на мою и ласково, задушевно сказала:
- Эта повесть - ваша лучшая вещь. Громадная изобразительная сила, яркие краски причудливо смешиваются на этих страницах с волшебными лирическими полутонами, мощный голос зрелого мужа сплетается с полудетским лепетом влюбленного юноши…
- А, вы здесь, - сказал бухгалтер, подходя к нам. - Ну, что… исправили?
- Исправил, - сказал я. - Спасибо.
- Что такое? - удивилась Ольга Васильевна.
Бухгалтер усмехнулся, снисходительно подергав плечом.
- Ах, уж эти писатели… Представьте, какую он штуку написал… Ну, хорошо, что я был тут, указал, исправили… А то что бы вышло? Heприятность! Скандал! Можете себе вообразить: он дебет написал там, где нужен кредит, а кредит - где дебет!
Укоризненно покачав головой, он прошел дальше, но потом круто повернулся и крикнул нам:
- А разница называется - сальдо!
- Что-о?
- Я хочу вас предупредить - если будете писать еще что-нибудь: предположим, что в дебете 100 рублей, а в кредите полтораста; разница - 50 рублей - и называется: сальдо! Сальдо в пользу кредитора.
- Ага… хорошо, хорошо, - сказал я, - запомню.
Бухгалтер снисходительно улыбнулся и добавил:
- А измены и оскорбления ваш Корчагин в кредит ее счета не мог записывать… Он записал их в дебет.
Он кивнул головой и исчез; вслед за ним ушла и Ольга Васильевна. Оставшись один, я побрел в гостиную.
В одном углу происходил оживленный разговор. До меня донеслись слова:
- Как услышал я - так будто бы меня палкой по голове треснули. Как-с, как-с, думаю? Она же его оскорбляла, она же ему изменяла, да он же ей это и в кредит пишет? Хорошая бухгалтерия… нечего сказать! Хорошо еще, что спохватились вовремя… исправили…
Один из гостей, заметив меня, подошел и сказал:
- Вы неисправимый пессимист. В вашей повести вы показываете такие бездны отчаяния и безысходности…
- Это что! - раздался сзади нас вкрадчивый голос. - Он еще лучше сделал: его Корчагин дурные стороны жены заносил в кредит ей, а хорошие в дебет. Помилуйте-с! Да я бухгалтерию как свои пять пальцев знаю. Как же… Вот если бы здесь была книга - я бы вам наглядно показал… Вот, предположим, этот альбом открыток: тут, где Кавальери, - это дебет… А тут… вот эта… Типы белорусов - это кредит. Я-то уж, слава тебе господи, знаю это как свои пять пальцев.
- Да, да, - нетерпеливо сказал я. - Хорошо. Ведь я уже исправил.
- Хорошо, что исправили, - добродушно согласился он. - А то бы… Ведь таких вещей никак нельзя допустить!.. Помилуйте… Дебет и кредит - это небо и земля.
- Пожалуйте ужинать, - сказал хозяин.
III
Все усаживались, шумно двигая стульями. Бухгалтер сел против меня… Посмотрел на меня, как заговорщик, сделал правой рукой предостерегающий знак и засмеялся.
- Да-с! - сказал он. - Бухгалтерия - это штука тонкая. Ее нужно знать. Я вам когда-нибудь дам почитать книжку "Популярный курс счетоводства". Там много чего есть.
Я сделал вид, что не слышу.
Сосед с левой стороны спросил меня:
- Если я не ошибаюсь, в основу вашей повести заложена большая отвлеченная мысль, но она затемнена повествовательной формой, которая…
- Была затемнена, - согласился бухгалтер. - Но теперь все исправлено. Все, как говорится, в порядке. Вы… вот что… Если еще что-нибудь будете писать и вам встретятся на пути какие-нибудь такие бухгалтерские штуки и экивоки - вы пожалуйста ко мне… без церемоний! Обсудим - как и что. Я выложу вам, как на ладони!
- Нет, зачем же, - сухо возразил я. - В этом, вероятно, не представится надобности. Ведь беллетристика и бухгалтерия - это две совершенно разные вещи.
Огорченный бухгалтер притих. Съел какую-то рыбку, подумал немного, потом приподнялся и, ударив меня через стол по плечу жестом старого знакомого, спросил:
- А вы знаете, что такое транспорт?
- Знаю.
- Нет, не знаете! Вы думаете, это просто собрание разных подвод для перевозки кладей? Да? Но в бухгалтерии это совсем другое: транспортом называется обыкновенный перенос итога с одной страницы на другую. Внизу подписывается итог страницы и переносится на следующую.
- Почему вы думаете, - спросил я левого соседа, - что повествовательная форма произведения должна затемнить общую отвлеченную мысль?
- Потому что художественные детали разбивают это впечатление.
- Это верно, - согласился бухгалтер, делая мне ободряющий жест. - Разбивает впечатление. Ведь это, если сказать какому-нибудь бухгалтеру, - он помрет со смеху. А? Хе-хе… Дебет поставить в кредит! А? Что такое, думаю? Это же невозможно!
Не дождавшись сладкого, я извинился и встал:
- Я пойду на минуту к письменному столу. Хочу не забыть исправить два-три места в повести.
Я сел и исправил.
Когда сзади раздался голос: "Ну что, исправили? Теперь уж не спутаете дебет с кредитом?" - я нахмурился и сказал:
- Да-с, я исправил. Вот, слушайте: "Корчагин не показывал виду, что дебет жены записан ему в сальдо. Он перенес большой кредит в транспорт, который вместе с сальдо давал перенос дебета на счет того лица, которому пришла идиотская затея заняться бухгалтерией; это заносим ему в кредит".
С жалобным криком, простирая дрожащие руки, бросился он ко мне, но я с отвращением отшвырнул его и, сунув рукопись в карман, ушел.
Случай 24-го декабря
Возвращаясь по вечерам в свой запущенный, пустынный дом, я уже привык к этим трем парам тусклых, стеклянных глаз, внимательно следивших с верхней площадки лестницы за тем, как я подымался на второй этаж, открывал ключом дверь в свою холодную, неуютную комнатку и шарил спички на ночном столике.
Три пары глаз следили за мной вплоть до того момента, когда я захлопывал дверь… Вслед за тем над моей головой раздавались робкие, тихие шаги, заглушённый шепот, капризный визг малютки - и все смолкало.
Это были три обыкновенных безобидных привидения из числа тех, которые водятся в старых, полуразрушенных домах: вероятно, муж, жена и их малютка-привиденыш - крохотное смешное существо в коротеньком, потертом балахончике, с кривыми ногами и прозрачным, печальным личиком.
Мне иногда хотелось приласкать его, но он был пуглив, как мышонок, и стоило только ему заметить мой ободряющий жест, как он с визгом убегал под защиту отца - унылого, сосредоточенного привидения, которое вечно шепталось о чем-то с женой и сокрушенно качало прозрачной, худой головой, цвета морской воды.
Иногда, открыв внезапно дверь, я заставал их за невинной забавой, которая, очевидно, доставляла некоторое удовольствие маленькому привидению: стоя на верхней площадке лестницы, мать сажала малютку верхом на перила, и он с тихим визгом съезжал вниз - прямо: в объятия отца.
Но стоило только им заметить меня, как они подхватывали сына под руки и поспешно убегали с самым смущенным видом.
А в общем мы не могли пожаловаться друг на друга… Жили, как добрые соседи… Я не мешал, им, они не шатались ко мне, не смущали мой покой и не мешали мне работать…
* * *
24 декабря меня не пустили в трактир, в котором я привык проводить свои вечерние досуги за чашкой, кофе и бутылкой коньяку.
Я долго стучал в закрытые ставни и раздраженно кричал:
- Пустите меня! О, черт возьми!.. Пустите вы меня или нет?! Что это за новости, в самом деле?
После моих долгих криков и проклятий дверь наконец приоткрылась, и выглянувший слуга сказал:
- Извините, господин, но сегодня канун праздника и наше заведение совсем закрыто.
- А куда же мне деваться? - сердито заревел, я. - Куда я пойду в этой проклятой дыре?
- Это нас не касается-с.
Я поднес к его лицу сжатый кулак.
- А хочешь ты, чтобы это тебя коснулось, паршивец? Ну черт с вами. Я не пойду в ваш проклятый вертеп. Но только условие: вынеси мне бутылку коньяку и стаканчик… я отправлюсь домой! Чтоб вам всем сгнить до завтра!
Я был разъярен, вероятно, больше, чем того требовали обстоятельства, но нужно же понять и меня: вместо долгой задушевной беседы в теплой накуренной комнате с несколькими радушными завсегдатаями, мне предстояло провести целый вечер и ночь в одиночестве в холодной, угрюмой комнате старого дома…
* * *
Поднимаясь по лестнице, я опять заметил три пары стеклянных глаз, молча следивших за моими движениями. Мальчишка просунул ужасную бледную голову сквозь колонки перил и моргал глазами, застенчиво и часто.
Я вошел в комнату, заперся, налил стаканчик вина и опустил со стоном голову: одиночество подошло ко мне и стало грызть мое сердце, мою голову, мой мозг.
- Ба! - проворчал я, сжимая горячие виски. - А не отправиться ли мне к соседям? Все равно, если я сегодня ночью повешусь - завтра, наверное, уже попаду в ихние друзья дома.
Я опустился на кровать и стал рассуждать так:
- Удобно ли это? Как они взглянут на мой визит?.. Впрочем, будем рассуждать так: если, вообще, привидения иногда являются человеку, то почему человек не может явиться привидениям? Сегодня, кажется, ночь таких появлений. Если они, эти профессионалы, забыли свой обычный долг вежливости - мое дело напомнить им об этом.
Я захватил под мышку бутылку коньяку, сунул в карман стаканчик и, пригладив машинально волосы, побрел вверх по дряхлой, скрипучей, как старуха, лестнице.