* * *
Они жили на чердаке в восточном углу, за старым поломанным комодом красного дерева.
Когда я вошел, все трое, освещенные луной, стояли у слухового окна и рассматривали какого-то паука, которого держал на ладони отец семейства.
Кажется, они испугались, увидев меня: малютка тихонько пискнул и сел на пол, а мать и отец обвили руками плечи друг друга и, сдвинувшись ближе, попятились. Вероятно, произошло то замешательство, которое случается при появлении среди людей призрака.
- Здорово, милые соседи, - успокоительно сказал я, ставя бутылку на старый комод. - Как видите - хе-хе - гора пришла к Магомету.
Не думаю, чтобы это были интеллигентные призраки. Они меня не поняли. Отец семейства тихо сказал:
- Да… Здравствуйте… Какой Магомет?
- Ничего, это так говорится. Как поживаете, дорогая хозяйка? Довольны ли помещением?
- Ах нет, - возразила она, поднимая ребенка с пола.
- Очень плохо.
- Сыро?
- Ах, что вы… Наоборот, очень сухо. Посудите сами, как же мальчику жить в сухом месте? Он и так у нас такой слабенький…
Слова эти привели меня в недоумение, но я сделал вид, что понял ее, и утвердительно сказал:
- Так, так… И потом, вероятно, эта проклятая темнота…
- Проклятая темнота? Да ее нет совсем. Ну как ребенок, спрошу я вас, может жить на свету, да еще на этом проклятом свежем воздухе, который всякого призрака губит хуже, чем дневной свет. У нас тут неподалеку есть двоюродный брат с женой - тем повезло так повезло… Со стен вода течет, как водопад, - паутина, пыли по горло и темнота кромешная.
Я решительно не мог взять в толк, о чем говорит эта болтливая баба. А когда она замолкла, вышло еще хуже: я не знал, о чем говорить с угрюмой семейкой, сидевшей передо мной.
- Вот пишу теперь пьесу, - сказал я в припадке откровенности. - Весной, вероятно, поставлю.
Отец семейства постучал рассеянно, равнодушно по застонавшему комоду и спросил:
- Мокриц любите?
- А на что они мне, - не менее равнодушно возразил я. - Бог с ними.
- Плохо в нынешнем году. Осень была сухая и ребенку есть нечего: ни одной мокрицы.
- Если бы вы прочли мою статью о рациональном питании…
- Хоть бы пауки были, - сказала печально жена.
- А то ни тех ни других. Не все же мальчику плесень со стен слизывать.
В полном изумлении посмотрел я на нее.
- Да зачем… плесень слизывать?
- То-то и я говорю. Разве это еда? Уж о сороконожках и говорить нечего - их днем с огнем не сыщешь.
Я чувствовал себя в самом глупом положении: нужно было как-нибудь вытягивать разговор, но собеседники мои давали такие странные реплики, что я ежеминутно рисковал попасть впросак.
- Вчера я читал книгу: чудеса загробного мира - я думаю, сюжет очень для вас интересный…
- Дайте нам вашу книгу, - сказала мать, - пусть ребенок пососет ее.
- Эта книга не для того, сударыня, - сухо возразил я, - чтобы сосать ее. Книги читают.
- Вот так-так, - ехидно улыбнулась мать. - Книжку для дитенка жалеют! Хорошие люди…
Мне сразу как-то сделалось смертельно скучно с этой троицей, для которой сороконожки были идеалом роскоши, а паутина - лучшей частью меблировки:.
Было очевидно, что мы говорим на разных языках… Я думал, что они заинтересуются моей пьесой - они не интересовались. Надеялся, что их заинтересует человеческое мнение о загробном мире - они посмотрели на книгу, трактующую об этом вопросе, как на предмет насыщения своего прожорливого отпрыска.
У нас были разные интересы, разные вкусы и противоположные взгляды на жизнь.
"Эти привидения не блещут умом, - с горечью подумал я. - Просто ограниченные, тупые, глупые люди".
Я встал, захватил свою бутылку и стал сухо прощаться.
Они меня не удерживали. Когда я спускался с лестницы, до меня донесся вопрос жены, очевидно обращенный к мужу:
- Спрашивается, зачем этот осел притащился сюда?
- Да… Тоски нагнал порядочно, - хихикнул столбообразный супруг.
Вернулся я к себе в комнату в еще более скверном настроении, чем вышел давеча.
Выпил с горя весь коньяк и заснул…
* * *
Теперь, когда я возвращаюсь по вечерам домой, за мной уже не следят три пары внимательных, любопытных глаз: мы, очевидно, хорошо раскусили друг друга.
Граждане
…Матушка! Матушка! Пожалей своего бедного сына.
Гоголь
I
Хозяин дома Хохряков сидел, склонив голову набок, и слушал…
- Нет, это что, - говорил один из гостей. - А вы помните студента Ивкова, которого в прошлом году арестовали?.. Оказывается, этажом ошиблись. Правда, через три дня выпустили…
- Что ваш Ивков! Мою знакомую барышню Матусевич в Харькове выслали из города за то, что она не знала галантерейного приказчика Файнберга.
- Как так? - лениво спросил один из гостей.
- Очень просто. Изловили за какие-то книжки Файнберга, а потом спросили вскользь: "Не знаете курсистки Матусевич?" - "Не помню. Впрочем, фамилия знакомая". Тогда вызывают Матусевич. "Не знаете ли приказчика Файнберга?" - "Не помню. Впрочем, фамилия незнакомая…" Ага! Явное противоречие! Он говорит - знакомая, она говорит - незнакомая…
- Ну?
- Вот вам и "ну"!
- Это что! - сказал тот гость, который уже рассказывал об Ивкове. - В Севастополе одному книгопродавцу грозили каторжные работы за то, что у какого-то человека при обыске нашли записочку: "Явка к книгопродавцу такому-то. Получишь 500 рублей. Пароль - Александр". А тот - ни сном ни духом! Насилу адвокат отстоял.
- Страшно! - сказал Хохряков.
Bсe удивленно оглянулись на него.
- Чего вам страшно?
- Ничего… Пойдем, господа, ужинать.
Гости поужинали и, рассказав еще пару-другую забавных случаев, разошлись…
Хохряков остался один.
Подойдя к письменному столу в кабинете, он увидел прислоненное к свече письмо с заграничным штемпелем и с адресом, написанным рукой его друга Плясовицкого. Распечатал, прочел:
"Дружище Хохряков! Я в Швейцарии, классической, как говорится, стране свободы. Ах, свобода, свобода!.. Помнишь, как мы ходили с тобой в девятьсот пятом году, начиненные трескучими прокламациями, как колбасы… Ты тогда еще толковал об активной работе и на две ночи дал приют какому-то заблудшему эсдеку, а я пожертвовал на организацию милиции одиннадцать рублей… Смех, как вспомнишь! Воздух здесь чудный и гор…"
Губы Хохрякова побелели.
Он скомкал письмо, бросил его в корзину и прошептал, дрожа всем телом:
- Он… сумасшедший…
Направился к себе в спальню, но сейчас же вернулся, отыскал в корзине скомканное письмо из Швейцарии, порвал его на мелкие кусочки, перемешал их, после чего, потоптавшись по кабинету, отправился спать.
Спал он беспокойно. Забылся к утру, но и утром помешали… Из шкапа вылез неизвестный старик с белой бородой, побряцал какими-то штуками, надетыми на руки, покачал головой и, сказав Хохрякову внушительно: "Кусочки, бывает, и склеивают", снова уполз в шкап - постоянное, как решил Хохряков, его местопребывание…
Было восемь часов утра.
Хохряков вскрикнул, спрыгнул с кровати, побежал в кабинет и заглянул в корзину. Она была пуста.
- Свершилось! - подумал Хохряков и скрипнул зубами.
II
Слуга Викентий, суетясь по кабинету, стирал пыль с мебели, а Хохряков смотрел на него из спальни в замочную скважину и думал:
"Большое самообладание. Отметим… Издалека к тебе не подойдешь… Нужно или следить за тобой - или огорошить сразу. Поборемся, поборемся".
Странно: ужаса, страха перед будущим пока не ощущалось…
Даже какая-то бодрость и предприимчивость вливалась в усталый от дум и тревог мозг.
Хохряков распахнул внезапно дверь и, стараясь, чтобы не задрожал голос, спросил:
- Как погода?
- Солнечно, - отвечал, повернувшись, Викентий.
"Солнечно? - мысленно прищурился Хохряков. - А письмецо где? А швейцарские кусочки куда дел?"
Вслух спросил:
- Скоро кончишь уборку?
- Сейчас.
- А из корзины выбросил сор?
- Выбросил.
"О-о, - подумал, нервничая, Хохряков. - Ты, милый мой, опаснее, чем я думал. Ишь ты, ишь ты! Ни один мускул, ни одна жилка не задрожала. А? Это что? Губы? Губы-то и поджал, губы и поджал… На губах и попался… Хе-хе! Ага! А ведь пустяк…"
Хохряков прошелся по кабинету и, равнодушно смотря в окно, тихо уронил:
- Кусочки все были?
- Как-с?
- Небось, с подбором повозился…
- Чего-с?
Хохряков нагнулся к нему и взял за плечо:
- А там-то, там… Хорошо поблагодарили? Есть на молочишко?.. Знаем-с! Не проведешь.
Викентий странно посмотрел на него и, отвернувшись к креслу, спросил:
- Чай сюда подать прикажете?
- Сюда! - напряженно засмеялся Хохряков. - А к чаю дай мне… швейцарского шоколада. Дашь, милый?
- Слушаю-с, - сказал Викентий и выбежал из кабинета.
Когда Хохряков остался один - силы его покинули. Он опустился в кресло и, стирая пот со лба, прошептал:
- Хорошо владеете собой, Викентий Ильич! Пре-крас-ное само-обла-дание… Это и понятно! Барина своего с нервами не продашь. Хе-хе! Ну, да мы-то поборемся!
III
Викентий действительно прекрасно владел собой…
На другой день Хохряков после разговора о погоде в упор спросил его:
- Что, если бы я случайно разорвал письмо - ты мог бы подобрать обрывки и склеить?
Викентий скользнул по Хохрякову взглядом и сказал:
- Попробую.
- Так, так… (Не вздрогнул даже! Не пошевелился!) Я, знаешь, голубчик Викентий… Что, наш участок - далеко отсюда?
Хохряков наклонился к лицу Викентия и громко, хрипло дыша, вонзился в него взглядом.
- На том квартале. На углу.
- Ага! Прекрасно! Я пойду сегодня в участок - потолковать с приставом. Хе-хе! Понимаешь, милуша Викентий, потолковать…
- О чем-с? - спросил Викентий, переступая с ноги на ногу.
"Ага! Вот оно! Заинтересовался парень. Не выдержало ретивое… А вот мы вас…"
Хохряков помедлил.
- О чем? О Швейцарии. Об эсдеках… О письмах, чудесно воскресающих… Что ты так на меня смотришь?! Понял? Понял?
Хохряков пронзительно крикнул и, оттолкнув Викентия, выбежал из комнаты.
По дороге в участок Хохряков криво улыбался и думал:
"Я даже знаю, что произойдет… Я приду пощупать почву, только пощупаю ее, матушку! Но произойдет сцена в участке из "Преступления и наказания" Достоевского… Ха-ха… Поборемся, Порфирий, поборемся!!"
Когда Хохряков вошел в приемную, он увидел стоящего у дверей пристава, который распекал оборванного простолюдина.
- Ты говоришь, подлец, что золотые часы купил? Ты? Ты? Ты их мог купить?!
- Да и купил, - возражал простолюдин. - Захотел узнать, который час, - и купил.
Пристав мельком взглянул на вошедшего Хохрякова и обратился к оборванцу:
- Ведь часы ты украл! Где ты мог взять 200 рублей? Ну? Ну?
- Нашел, ваше благородие… В уголочку лежали.
Хохряков приблизился к приставу и внушительно, серьезно глядя в его глаза, прошептал:
- Я Хохряков.
- Хорошо. Потрудитесь обождать.
"Эге, - болезненно покривился про себя Хохряков. - Да и ты, брат, я вижу, дока!.. И ты нервы свои, чтоб не разгулялись, в карман прячешь. О-о… Ну что ж - походим… Походим друг около друга".
- В уголочку лежали? Просто украл ты их, и больше ничего!
"Ошеломил я его, - внутренне усмехнулся Хохряков. - Наверное, втайне прийти в себя не может… Понимаем-с! На оборванце успокаивается, а сам про себя думает: "Зачем Хохряков сам объявился? Извещения ему еще не было?" Не-ет, брат. А Хохряков-то и пришел. Хохряков сам с усам".
Пристав подошел к Хохрякову и, рассматривая какую-то бумагу, спросил:
- Чем могу служить?
- Насчет Швейцарии я…
- Какой Швейцарии?
"Хладнокровничаешь? - подумал Хохряков. - А зачем головы не поднимаешь? Голос мой изучить тебе хочется, повадки… Просты уж больно ваши хитрости, господин пристав!"
- В Швейцарию хочу ехать. Зашел узнать, как можно в наикратчайший срок получить заграничный паспорт…
- Это нужно через градоначальство, - пожал плечами пристав.
Хохряков стал нервничать. Хладнокровие противника повергло его в дрожь и неизведанный еще страх…
Он встал и резко сказал:
- Прощайте, ваше благородие… Поклон вам от Викентия. Карпикова… Хе-хе!
- Какого… Карпикова?
- Знаете что, господин пристав, - серьезно сказал Хохряков, наклоняясь вперед. - Бросим все эти штуки, уловки, будем говорить, как два умных человека: когда?
- Что - когда? Что с вами?
- Когда меня возьмете? - покорно прошептал Хохряков.
- Куда?!!
- Хе-хе… Кусочки как подклеивали? На прозрачную кальку? Чтоб обратную сторону можно было прочесть? А Викентий молодец! Твердокаменный!.. Я - и так, и этак…
Пристав внимательно глядел на Хохрякова и наконец ласково засуетился.
- Сейчас, сейчас… Вы позволите мне, господин Хохряков, поехать с вами домой? Вы недалеко живете?
- Кусочков не хватает? - бледно улыбнулся Хохряков. - Ищите… Все равно. Мне теперь уже все равно… Ищите! Всюду ищите! Мучители мои! Кровопийцы! Инквизиторы… Сибирь? Давайте ее, вашу Сибирь… Лучше Сибирь, чем так… Душу? Душу мою вы вынули за эти два дня - так Сибирью ли вам запугать меня?!
Он обрушился на стол и затрясся от долго сдерживаемых рыданий.
- Ефремов! - сказал пристав, придерживая голову Хохрякова. - Позвони семнадцать ноль восемь: карету и двух служителей!.. Успокойтесь, господин Хохряков… Мы все это разберем и сейчас же отвезем вас в Швейцарию… Не плачьте… Хорошо там будет, тепло…
- Суда не надо, - попросил, вздрагивая нижней челюстью, Хохряков. - Не правда ли? Зачем суд? Прямо и отправляйте.
- О, конечно, - согласился поспешно пристав. - Конечно. Прямо и отправим.
- Прямо и отправляйте. Зачем еще мучить?
Карета увозила Хохрякова. Полузакрыв глаза, он изредка судорожно всхлипывал и повторял:
- Бедные мы, русские! Бедные…
Лакмусовая бумажка
I
Я был в гостях у старого чудака Кабакевича, и мы занимались тем, что тихо беседовали о человеческих недостатках. Мы вели беседу главным образом о недостатках других людей, не касаясь себя, и это придавало всему разговору мирный, гармоничный оттенок.
- Вокруг меня, - благодушно говорил Кабакевич, - собралась преотличная музейная компания круглых дураков, лжецов, мошенников, корыстолюбцев, лентяев, развратников и развратниц - все мои добрые знакомые и друзья. Собираюсь заняться когда-нибудь составлением систематического каталога, на манер тех, которые продаются в паноптикумах по гривеннику штука. Если бы все эти людишки были маленькие, величиной с майского жука, и за них не нужно бы отвечать перед судом присяжных, я переловил бы их и, вздев на булавки, имел бы в коробке из-под сигар единственную в мире коллекцию! Жаль, что они такие большие и толстые… Куда мне с ними!
- Неужели, - удивился я, - нет около вас простых хороших, умных людей, без глупости, лжи и испорченности?
Мне казалось, - я этими словами так наглядно нарисовал свой портрет, что Кабакевич поспешит признать существование приятного исключения из общего правила - в лице его гостя и собеседника.
- Нет! - печально сказал он. - А вот, ей-Богу, нет!
- Сам-то ты хорош, старый пьяница, - критически подумал я.
- Видишь, молодой человек, ты, может быть, не так наблюдателен, как я, и многое от тебя ускользает. Я строю мнение о человеке на основании таких микроскопических, незаметных черточек, которые вам при первом взгляде ничего не скажут. Вы увидите настоящее лицо рассматриваемого человека только тогда, когда его перенести на исключительно благоприятную для его недостатка почву. Иными словами, вам нужна лакмусовая бумажка для определения присутствия кислоты, а мне эта бумажка не нужна. Я и так, миленький, все вижу!
- Это все бездоказательно, - возразил я. - Докажите на примере.
- Ладно. Назови имя.
- Чье?
- Какого-нибудь нашего знакомого, это безразлично.
- Ну, Прягин Илья Иванович. Идет?
- Идет. Корыстолюбие!
- Прягин корыстолюбив? Вот бы никогда не подумал… Ха-ха! Прягин корыстолюбив?
- Конечно. Ты, молодой человек, этого не замечал, потому что не было случая. А мне случая не нужно.
Он умолк и долго сидел, что-то обдумывая.
- Хочешь, молодой человек, проверим меня. Показать тебе Прягина в натуральную величину?
- Показывайте.
- Сегодня? Сейчас?
- Ладно. Все равно, делать нечего.
Кабакевич подошел к телефону.
- Центральная? 543–121. Спасибо. Квартира Прягина? Здравствуй, Илья. Ты свободен? Приезжай немедленно ко мне. Есть очень большое, важное дело… Что? Да, очень большое… Ждем!
Он повесил трубку и вернулся ко мне.
- Приедет. Теперь приготовим для него лакмусовую бумажку. Придумай, молодой человек, какое-нибудь предприятие, могущее принести миллиона два прибыли…
Я засмеялся.
- Поверьте, что если бы я придумал такое предприятие, я держал бы его в секрете.
- Да нет… Можно выдумать что-нибудь самое глупое, но оглушительное. Какой-нибудь ослепительный мираж, грезу, закованную в колоссальные цифры.
- Ну, ладно… Гм… Что бы такое? Разве так: печатать объявления на петербургских тротуарах.
- Все равно. Великолепно!.. Оглушительно! Миллионный оборот! Сотни агентов! Струи золота, снег из кредитных бумажек! Брраво! Только все-таки разработаем до его прихода цифры и встретим его с оружием в руках.
Мы энергично принялись за работу.