* * *
На улице было холодно… Босые ноги чувствовали на мостовой предрассветную сырость.
Товарищ Ивана Сергеича тоже вышел к подводам и равнодушно смотрел, как их нагружали "ребята".
- Готово, ребята? - спросил он.
- Все готово.
Тогда товарищ обратил сонное лицо к Ивану Сергеичу и, улыбнувшись, сказал:
- А теперь - иди себе, братец, подобру-поздорову.
- Как - иди? - ахнул Иван Сергеич. - А вещи? А дележка?
- Какие вещи?
- Да эти! Что мы собирали.
- А разве они твои, эти вещи?
Иван Сергеич рассердился.
- Да ведь и не твои!!
- Нет, мои.
- Это же еще почему такое? Хозяин ты им, что ли?
Незнакомец засмеялся.
- Эх ты! Говорил же я, дураки вы, воры! А кто ж я? Конечно, хозяин. На другую квартиру переезжаю, с ночи укладывался… А ты тут пришел, помог… Да я ничего не имею. Спасибо, что помог. По крайней мере, честным трудом рубль заработал. Хе-хе! Я даром, братец, чужого труда не хочу. На, получай! За честный твой труд!
Хозяин вынул из кармана рубль и сунул его в руку Ивану Сергеичу…
Уже всходило солнце, когда Иван Сергеич брел по пустой улице недовольный, брюзжащий сам на себя, с серебряным рублем, зажатым в грязный кулак.
Гармоничная натура Ивана Сергеича могла показаться странной непонимающему, недалекому человеку.
Этот рубль, заработанный трехчасовым тяжелым, неблагодарным трудом, - жег ему руку.
Проходя по мосту, Иван Сергеич плюнул, очень неприлично обругался и, размахнувшись, выбросил дурацкий рубль в воду.
Животное
I
Мой приятель, студент Ушкуйников, и я - мы сидели в цирке и смотрели на громадного, мясистого парня, который стоял на арене и, изогнувшись чудовищным глаголем, поднимал над головой какие-то металлические шары,
- Ловко! - восторженно прошептал; Ушкуйников, шевеля мускулистыми руками. - Одной рукой! А в них около семи пудов.
- Ну так что? - спросил я, с усмешкой глядя на него.
- Семь пудов! Это - рекорд!
- Чего ты так волнуешься? Разве тебе не все равно, если в этом инструменте, висящем сейчас над его головой, - семь пудов, а не пять или шесть?
- Что ты! - удавился Ушкуйников. - Как же может быть все равно? Шесть пудов - это и я жму! А вот семь - это уже гениально!
- А что, если бы нашелся человек, - саркастически спросил я, - который мог бы переплюнуть через двухэтажный дом? Ты бы тоже назвал его гениальным?
- Поехала! - засмеялся: Ушкуйников. - Это уже, брат, философская отвлеченность. Шопенгауэр!
Не знаю, что меня привязало к этой большой, добродушной, глуповатой, сильной собаке. Мы были совершенно разные люди: я - маленький, худой, с нежными руками, впалой грудью и вечной боязнью холода, жары и ветра; он - высокий, широкогрудый, с железными мускулами, громким хохотом и с какой-то медвежьей грацией и ловкостью в движениях… Я - умный, много читавший, много знающий человек, он - недалекий, простой, с самыми примитивными, влечениями и настроениями.
Когда мы шли из цирка, я, делая короткие шажки, смотрел на него снизу вверх, нервно дергал его большую красную руку и язвительно говорил:
- Я тебе удивляюсь! Ты человек без полутонов. Осчастливить тебя можно тем, что - каким-либо образом - утроить твой рекорд в поднимании восьмипудовой гири… А сделать несчастным - еще легче. Стоит только ударить тебя оглоблей по голове; тогда ты, ощутив физическую боль, - будешь чувствовать себя страшно несчастным.
Он рассмеялся.
- Ну и чудак же ты! Выдумает что-нибудь вечно. Разве можно оглоблей драться?
- Вот видишь! Видишь? Очень мило… ты даже не уловил моей главной мысли, а обратил почему-то внимание на оглоблю, будто бы в ней весь центр! Оглобля играет здесь чисто служебную роль, как подспорье, как иллюстрация к отвлеченной мысли.
- Да брось, - сказал Ушкуйников. - Философия. Гегель.
- Ты меня извини, - с горячностью вскричал я. - Но я не понимаю тебя… У тебя какая-то мания притворяться глупее, чем ты есть. Ведь ты, как студент, все-таки знаешь, что употребление тобой имен философов совершенно бессмысленно. Ни Шопенгауэр, ни Гегель здесь ни при чем.
- Да брось.
- Чего там бросать? Я знаю, когда тебе возразить нечего, ты говоришь: да брось. Это, брат, самый глупейший прием в споре.
Он, сбитый с толку, приостановился.
- Чего ты ругаешься? Смотри - горло пересохнет. Хочешь, я сейчас посажу тебя на крышу этого киоска? Оттуда удобно говорить блестящие речи!
- Конечно, конечно! У тебя ведь другого аргумента быть не может. Или на какую-нибудь дурацкую крышу посадишь, или повалишь на тротуар.
- Да брось, - поежился Ушкуйников. - Я же пошутил.
Я сделал вид, что не слышу его.
- Ты можешь ударом кулака раздробить мне голову, но ведь эту же операцию может произвести и любой дом, который уронит с карниза мне на голову кирпич. Какая же между вами тогда разница?
- Между мной и домом? - спросил притихший студент.
- Да-с. Между тобой и домом. Теперь уже пора бросить это!.. Раньше, конечно, когда любовь женщины добывали дубиной, и пищу добывали дубиной, и честь свою защищали дубиной - тогда физическая сила была хороша… А теперь, когда мы идем по гладкому тротуару, мимо целой тучи городовых, навстречу вежливо извиняющимся при невольном толчке прохожим, - кому и на что нужны твои рекорды, бицепсы и твое примитивное "да брось…"
- Да брось, - сказал Ушкуйников. - Почему же человеку и не быть сильным, если он хочет этого?
- Не надо. Устарело. Пережиток. Уродливый атавизм.
- Эммануил Кант, - прошептал Ушкуйников.
- Дурак.
- Да брось. Пойдем лучше в кабак. Чего ты так распетушился?
II
В ресторане мы выбрали в боковой комнате укромный, безлюдный уголок и уселись за столик.
- Дайте мне баранью котлетку. А ему, - усмехнулся я, указывая на Ушкуйникова, - четыре порции сосисок с капустой.
- А сколько у вас штук на порцию? - спросил с любопытством Ушкуйников.
- Четыре штуки.
- Тогда четырех порций хватит.
- Однако, - болезненно поморщился я. - Я хотел пошутить… А ты серьезно?..
- Такими вещами не шутят, - сентенциозно сказал Ушкуйников. - И дайте маленькую кружку пива за 20 копеек.
- Это самая большая, - возразил лакей.
- Ну уж и большая! Хвастаетесь. Давайте скорей! Иначе я выпью всю вашу кровь и жалкие остатки тела съем!
Он подмигнул лакею и захохотал.
Когда лакей отошел, Ушкуйников сладко потянулся, встал и заявил.
- Хорошо бы, пока подадут ужин, сыграть одну партийку на бильярде. Как движение - очень полезно!
- Играй сам свою партийку. Я не хочу.
- Да почему?
- Что в ней хорошего, в бильярдной игре? Тычут палками в какие-то шарики, а те катаются по сукну, падая изредка в узкие, неудобные для этой цели, отверстия. Очень забавно!
Эта живая, нарисованная мною картина подействовала на впечатлительного Ушкуйникова угнетающе. Он приостановился, и на его лице появилось выражение нерешительности и колебания: стоит ли действительно играть?
Но сейчас же его медленную голову осенила какая-то мысль… Он улыбнулся, погрозил мне пальцем, сказал:
- Барух Спиноза!
И ушел в бильярдную.
Я развернул газету. Погрузился в чтение.
III
- Зд…ррасссьте! Скуч…ск…учаете?..
Я поднял голову и увидел перед собой неопределенно улыбающееся лицо какого-то плотного господина, склонившегося над моим столом.
- Простите, - заявил я. - Я не имею удовольствия вас знать.
- Неужели? Оч-чень жаль. Позвольте присесть?
- Да зачем же? - возразил я.
Он придвинул стул, сел, протянул руку к моей газете и отложил ее на подоконник.
- Охота вам читать! Все равно чепуха. Ничего интересного. А я - можете представить - вдребезги!
- Что вдребезги?
- Прокутился. Даже на пиво не осталось.
- Это место занято, - сказал я, с гримасой смотря на его красные сузившиеся глазки.
- За-ня-то? - откинулся он на спинку стула. - Послушайте!.. Может, вы не рады, что я к вам сел, а?
В его заплывших глазах мелькнуло что-то такое, от чего я сделал равнодушное лицо и с легкой дрожью в голосе сказал:
- Почему же не рад? Я ничего… Я только к тому, что место занято. А то - сидите.
- Б…лагодарю вас! Спасибо. Б…лагороднейший человек!
На лице его появилось выражение нежности.
- Ни…когда не забуду! Позвольте поцеловать вас.
- Да к чему же, - насильственно засмеялся я. - Ведь мы же даже не знакомы.
- Позвольте расцеловать вас, - упрямо повторил незнакомец.
- Я… вообще… не целуюсь, - возразил я, с нетерпением поглядывая на двери, выходившие в общую ресторанную залу.
- Глупо! Ид…иотски глупо! Как так можно - не целоваться?
Он притих, потом поднял тяжелую голову и ударил сжатым кулаком по столу.
- Я трребую!
- Чего вы требуете? - с тайной злостью и нервной дрожью в голосе спросил я.
- Я вам противен? - кричал он, размахивая перед моим лицом массивными руками. - Ха-ха! Вы важный… барин? Да? Может, граф? Может, какой-нибудь князь де Черт меня побери?
Я бледно улыбнулся и, снисходительно смеясь, сказал:
- Да извольте… Если вы уж так хотите - поцелуемся.
- Снисхождение… да? Они снизошли! Ха-ха! А теперь я не желаю!.. Ага! Что, съел? Вот не желаю и не желаю.
Я сидел молча с дрожащим подбородком и больно покусывал губы. Он посмотрел на меня исподлобья.
- Обиделись? А? Неррвы… "Ах, милый Жан, - пропищал он тоненьким голоском, - у меня сегодня нервы…" Ну черт с тобой! Из-звиняюсь. Дай руку!
- Зачем вам моя рука?..
- Дай руку! - закричал он. - Раз я говорю - значит, дай!
- Чего вы ко мне пристаете? - дрожащим голосом сказал я. - Я с вами не знаком, а вы говорите мне "ты".
Он грузно встал, взял одну из моих рук и хлопнул ею по своей мясистой ладони.
- Значит, так? Решено?
Неожиданно он навалился на меня всей тушей. Спиртом несло от него невыносимо.
- Гов…вори!.. Значит, чтоб уж больше никаких? Чтобы нет и нет! И кончено! Пр…равильно?
В двух вершках от меня нависли его мутные, воспаленные глаза. Я снова усмехнулся уголками дрожащих губ и, подделываясь под его несуразно пьяный тон, сказал:
- Ну, правильно - и правильно. Хорошо. И кончено. А теперь садитесь на свое место.
- Од…дин поцелуйчик!
Я закрыл глаза и вообразил себе, что бы я сделал со своим собеседником, если бы обладал силой Ушкуйникова… Я схватил бы его за горло, вцепился бы зубами в его ухо, а когда он заревет от боли, повалил бы его на пол и стал бы бить ногами в бока и живот, в этот отвратительный толстый живот, который сейчас терся о мое лицо…
- Одно лобзание! Лобызни меня, друже!
Любитель поцелуев неожиданно отшатнулся от меня, и из-за него выглянуло улыбающееся лицо Ушкуйникова…
- Что за черт? С кем ты тут поцелуи разводишь?
Я вскочил, нервно дрожа.
- Ты его спроси, а не меня! Подходит ко мне, незнакомый, пьяный, кричит, хватает за руки, лезет целоваться…
Я думал, что Ушкуйников сейчас же взмахнет кулаком и ударит моего мучителя.
Он обернулся к нему и укоризненно сказал;
- Вы чего же это, дядя, а? К незнакомым пристаете… Выпили - и идите домой.
Пьяный нахмурился и, внезапно обернувшись, схватил Ушкуйникова за воротник.
- А ты кто здесь такой?
- Да это все равно, - усмехнулся Ушкуйников. - А только вы мне воротник поломаете так. Пустите… Шли бы вы домой.
- Ах ты, корова, - сказал пьяный. - Взять, да трахнуть тебя, чтоб ты знал.
- Совершенно это лишнее. Ну что хорошего. Вы меня поколотите, я вас. Обоим будет больно…
- Што-с?!
Я не мог сдержать себя.
- Дай ты хорошенько этому пьяному скоту по затылку… Чего ты с ним церемонишься?
Незнакомец оттолкнул: Ушкуйникова и быстро обернулся ко мне.
- Ага… Вот как?
Рука его мелькнула в воздухе, натолкнулась на что-то, подставленное Ушкуйниковым, и бессильно повисла.
- Это уже не хорошо, - серьезно сказал Ушкуйников. - А я еще с вами церемонился. Вы просто глупый пьяница. Убирайтесь отсюда!
- Нет, я не пойду, - завизжал злобно и испуганно пьяный.
- Ну как же так не пойдете, - не мог сдержать улыбки Ушкуйников. - Пойти нужно. Позвольте, я вам помогу.
Он толкнул незнакомца в плечо, тот сделал пол-оборота, как на невидимой оси, и сейчас же, странным, особенным образом, схваченный двумя руками моего приятеля, - понесся вон из комнаты.
В дверях показались лакеи.
* * *
Нам подали ужин.
Я был бледен и задумчив, а Ушкуйников, осмотрев одобрительным взглядом сосиски и заглянув в кружку с пивом, - рассмеялся.
- А он веселый все-таки дядя. Я думаю, когда, не пьян - рубаха-парень!
Я заскрипел зубами.
- Убить его надо бы, мерзавца.
- Да брось! За что?..
- Есть люди, которые не имеют права пить!
- Спенсер!
Праздник любви
I
По обширной базарной площади, мокрой от недавнего дождя и сверкавшей от солнца, - шли, взявшись за руки, два подрядчика: Никифор Блазнов и Иван Потапыч Стечкин.
- Конечно, - говорил Никифор, - будь я барон или там герцог - тебе было бы приятнее со мной идти.
- Мила-ай ты мой, - ласково возражал разнеженный Стечкин. - Что мне барон! Что мне герцог! Главное - чтоб душа была, да чтоб человек без поступков был.
- Без поступков человека не бывает.
- Бывает. Редко, но бывает.
- Нету такого человека, чтоб был без поступков. Все с поступками!..
- Ну хорошо, родной мой. Ну, может быть, бывает. Бог с ними. Пошли им Господь Вседержитель счастья… Ничего, Никифор Васильич, что я вас под руку держу?
- Ничего. Помилуйте-с.
- Ты бы застегнул пальто, Никифор Васильич. Дует, а?
- Ничего, благодарю вас. Вы, может быть, устали, Ваня? Мне бы очень не хотелось, чтобы вы уставали…
На глазах Стечкина блеснули слезы умиления.
- Ах, что вы, Никифор. Мне даже очень приятно с вами идти.
Приятели остановились среди площади и, припав друг к другу, обменялись долгим поцелуем.
- Смотрите, Ваня, - сказал подрядчик Никифор, указывая на деревянный балаган, обвешанный разноцветным полотном, - вот цирк. Не зайдем ли мы сюда повеселиться?
- В такой праздник не повеселиться грех. В буденный день нужно трудиться, а праздники посланы нам Господом для отдохновения.
- Что верно, то верно!
Приятели взялись за руки и подошли к кассе.
- Господин кассир! Христос Воскр… Чудеса! Кассира-то нет. Где же кассир?
- Они, может быть, внутри заняты? Пойдем внутрь, поищем…
Подрядчики вынули по трехрублевке и, держа деньги впереди себя на вытянутой руке, чтобы кто-нибудь ненароком не заподозрил в них желания повеселиться на дармовщинку, - шагнули за занавес.
Худой, костлявый человек, бормоча что-то, сидел на барьере, покрытом кумачом, и натягивал на тощие ноги темно-розовое трико.
- Актер! - благоговейно сказал Никифор. - Здравствуйте. Христос вам Воскресе. Извините, что так нахально… Нам бы кассира…
- Я кассир, - сказал худой человек и, не натянув как следует трико, побежал к кассе.
Получив билеты, подрядчики поблагодарили артиста и осведомились:
- Представление скоро?
- Да вот публика наберется - и начнем.
- А буфет тут есть? Лимонадцу бы…
- Пожалуйте!
Расторопный кассир, придерживая руками плохо натянутое трико, побежал вперед, юркнул за стойку и, взяв в руку штопор, сразу превратился в солидного буфетчика.
- Как дела? - спросил Никифор.
- Дела как будто ничего, только публики мало. Место выбрали неудачное, что ли, - уж не знаю.
- Публику зазывать надо, - посоветовал Стечкин. - Такое дело.
- Где ж тут нам разорваться, - жалобно сказал артист. - Мы только работаем вдвоем с братом да великан, да лошадь.
- А хозяин?
- Да мы-то и хозяева. И ничего тут не поделаешь. Великан с утра лежит пьян - разговелся сильно. А брат одевается к выходу. Хучь разорвись.
Опечаленные этим меланхолическим сообщением, подрядчики вздохнули и тихо поплелись на места.
- Нет, так нельзя… - сказал вдруг Никифор, приостанавливаясь. - Этак дело и лопнуть может. Пойдем, Ваня, наружу.
Подрядчики вышли на помост, отыскали какой-то барабан, звонок и энергично принялись за дело… Барабан загудел, застонал, колокольчик залился бешеным, тонким звоном, а Ваня, у которого голос был зычный, внушительный, - сложил руки рупором и крикнул на всю площадь:
- Пож-жалте! Замечательное представление лучших магиков, комиков и солистов лучших дворов! Будет выведена настоящая живая лошадь! Поразительный великан, небывалой еще длины, исполнит разные группы!!