Революционер
В первый день св. Пасхи к Кутляевым пришел Птицын. Глава семьи Кутляевых был чиновник, и звали его Исидором Конычем, а Птицына называли Васенькой.
Птицын пришел, наряженный в смокинг и лакированные башмаки, с ярким, сверкающим цилиндром в руках.
- А! - закричал весело Кутляев, растопыривая руки. - Васенька! Христос воскресе!
- Здравствуйте, - вежливо поклонился Птицын. - Я, простите, не христосуюсь…
- Почему, Васенька? - кокетливо, склоняя голову набок, спросила жена Кутляева.
Васенька поздоровался с ней, поклонился сидевшей в углу старой тетке, опустился на предложенный стул и, обмахиваясь платочком, сказал:
- Видите ли… Я нахожу этот обычай отжившим. В нем, вы меня извините, нет логики. Будем рассуждать так: почему знакомые целуются при встречах на Пасху и не целуются на Рождество? Вы, конечно, возразите мне, что Пасха - это праздник любви, торжества и радости. Хорошо-с. Тогда, - спрошу я вас, - а Рождество, чем же хуже Рождество? Чем оно меньше по радости и торжеству? Да и вообще: я понимаю поцелуй как акт физического влечения одного пола к другому, что уже, конечно, есть простое требование природы. А, согласитесь сами, ведь указанных мною элементов в пасхальном поцелуе нет? Ведь нет?
Жена Кутляева задумчиво качнула головой и вздохнула. Муж сказал:
- Пожалуй, это и верно.
- Конечно же, верно!
Васенька говорил серьезно, подыскивая выражения, округляя периоды и внимательно поворачиваясь к собеседнику, который подавал реплику. Собеседник внимательно выслушивался и сейчас же получал ясный, точно формулированный ответ.
- Хотя, - возразила госпожа Кутляева, - я того мнения, что в этой радости, в этих поцелуях и дружеских объятиях есть что-то весеннее.
- Хорошо-с, - солидно, складывая руки на груди, сказал Васенька. - Хорошо. Но если это так, - то почему же не целоваться в июне или сентябре?
- Что вы говорите?! - вспыхнула Кутляева. - Разве можно?
- Вот то-то и оно. Нужно как можно дальше отходить от нашей затхлой традиции, от всего того, что "все делают".
- Однако, - сказал Кутляев, - вот вы же, Васенька, с визитом пришли?..
Васенька привстал.
- Я могу и уйти, если вам мое посещение не нравится…
- Что вы, что вы! Как вам не стыдно?.. Мы очень рады! Я только к тому говорю, что визиты тоже традиция.
- Да-с! Пошлейшая, никому не нужная традиция! И вот именно поэтому я решил всюду ходить и во всеуслышанье заявлять: господа! Бросьте этот глупый утомительный обычай! Станьте выше! Стремитесь быть сверхчеловеками!
- Вы водку пьете? - спросил Кутляев.
- Что? Какую водку? Ах, водку. Рюмочку я, конечно, выпью, но не потому, что это какой-то там праздник, а просто - небольшое количество алкоголя мне не повредит.
Кутляев налил две рюмки водки, а жена его сказала:
- Если вы, Васенька, это натощак - я вам дам сначала кусочек священого кулича. Хотите?
Васенька резко и строго обернулся к хозяйке.
- Нет-с, Наталья Павловна, не хочу. Нет, не хочу! Согласитесь сами - зачем? Что изменится в нашей будущей жизни от того, если я съем этот кусок желтого сладкого хлеба, а не тот? Если вы мне дадите именно тот, который был обрызган священником? Зачем это? Да и вообще, кулич… Почему вы меня не угощали им, когда я у вас был в декабре? Почему теперь мне должно хотеться, а тогда нет? Согласитесь сами - странно!
- Да бросьте вашу философию, - хлопнул его по плечу хозяин. - Ох, уж эта мне интеллигенция! За ваше здоровье!
- При чем тут здоровье? - поморщился Птицын. - Просто нам с вами хочется выпить - мы и пьем.
- Кулича нашего попробуете? - робко спросила хозяйка.
- Принципиально не попробую, уважаемая Наталья Павловна. Вот в сентябре будут именины вашей дочки, - тогда съем. А есть его сейчас, согласитесь сами, это ординарно.
Он обвел глазами стол, и взгляд его остановился на высоком куличе, увенчанном тремя сахарными розами и шоколадным барашком с крошечным зеленым флагом.
- Вы простите меня, Наталья Павловна, но… можно мне быть с вами откровенным?
- Пожалуйста, - съежившись, сказала хозяйка.
- Я уж такой человек, что всегда режу правду-матку в глаза! Это самое лучшее. Не правда ли? Скажите: неужели вы серьезно думаете, что эти сахарные розы и этот барашек на что-либо нужны? Ведь вкусу они вашим куличам не придадут, а…
- Ах, какой вы критик, - слабо усмехнулась хозяйка. - Я и не знала… На всякий пустяк обращаете внимание… Это сделано так только - для красоты.
Птицын горько улыбнулся.
- Для красоты… Красота - это Рафаэль, Мадонна, Веласкес какой-нибудь! Венера Милосская! Вы извините меня, но я так говорю, потому что считаю вас хорошими, умными людьми и знаю, что вы не обидитесь… А какая же красота - барашек с рынка стоимостью в пятиалтынный? Ни моего эстетического, ни моего морального чувства такая безвкусная вещь удовлетворить не может.
- Ха-ха! - засмеялся Кутляев, - вот не думал, что у покойного Павла Егорыча такой умный сынок будет. Ай да Васенька! Бог с ними, с барашками… Вы бы еще рюмочку! Красным яичком закусите или поросеночком.
Васенька нахмурился.
- Позвольте быть с вами откровенным: вы их для вкусу покрасили или для красоты?
- Черт его знает, для чего. Взял да и покрасил.
- Я думаю, краска, которой они выкрашены, не безвредна. В таком случае я очень попрошу вас, добрейшая Наталья Павловна, дать мне простое белое яйцо. Оно, правда, не так сияет, но ведь я же и не любоваться на него буду…
Птицын долго ел молча, опустив голову и о чем-то думая.
- Поросенок тоже, - закачал он укоризненно своей широкой черной костистой головой. - Ведь если крашеное кушанье вообще красиво, - почему бы и поросенка не выкрасить в голубой цвет или побронзировать золотым порошком? Однако этого не делают. Правда, для чего-то всунули ему в рот кусок петрушки, но, я думаю, никто этим не будет восторгаться. Всунули просто неизвестно для чего…
- Охота вам, Васенька, петь Лазаря, - нервно перебил его хозяин. - Ну и всунули! Ну и поросенок. Надо же чем-нибудь великий праздник отметить.
- Так, так, - покачал головой Васенька. - Подъем религиозного чувства знаменуется всовыванием в пасть мертвого животного пучка зелени… Логично!
* * *
В комнату влетел завитой, пронизанный насквозь праздничным настроением блондин, расшаркался и радостно, во всю мочь легких, заорал:
- Христос воскресе! Исидор Коныч, троекратно! Наталья Павловна, троекратно! Мой молодой товарищ, - троек…
- Простите, не целуюсь, - сказал твердо и значительно Птицын. - Устаревший пережиток. Форма без содержания…
- Фу-ты ну-ты, - пропел молодой блондин. - А то бы лобызнулись. Не хотите? Как хотите.
Склонив голову набок и смотря укоризненными глазами на пришедшего, Птицын ехидно спросил:
- Визиты делаете?
Блондин склонил голову направо и юмористически пропищал:
- Визиты делаю! Мученик естества.
- Выпейте чего-нибудь.
- С восторгом в душе! Боже ты мой! Какие красивые яйца!! И зелененькие, и розовенькие. И лиловые!
- Вам нравится? - иронически спросил Птицын. - А мне, представьте, не нравится. Это не есть вечная красота… Вечная красота - это Рафаэль, Мадонна… Знаменитая статуя Венеры Милосской, находящаяся в одном из заграничных музеев, - вот что должно нравиться.
- Эх, куда заехали, - засмеялся молодой человек и молящим голосом попросил: - Можно съесть лиловенькое? Мне нравится лиловенькое!
- Да какое угодно, - радушно сказала хозяйка.
- Вечные самообманы в жизни, - печально прогудел Птицын. - Гонимся мы за лиловыми яйцами и забываем, что внутри они такие же, как и красные, как и белые… Слепое человечество!
- Где вы были у заутрени? - спросила хозяйка.
- В десяти местах! Носился как вихрь. Весело, ей-богу! Радостно! Колокола звонят вовсю. Дилим-бом! Бам-бам! То тоненькие. То такие большие густые дяди! Гу-у! Гу-у!
- Красота не в этом, - сказал Птицын, внимательно, по своему обыкновению, выслушав собеседника. - Не в том, что по одному куску металла бьют другим куском металла… И не в том, что яйца красивые и голубые… И не в том, что у вас на сюртуке атласные отвороты. Красота - это Бетховен, симфония какая-нибудь… Кельнский собор! Микеланджело! Слепое человечество…
Хозяйка вздохнула и сказала блондину:
- Садитесь! Чего же вы стоите?
- Мерси. С удовольствием, - расшаркался представитель слепого человечества.
Повернулся к столу и сел.
- Что вы делаете! - закричал болезненно и пронзительно Птицын. - Вы сели на мой цилиндр!
- Ну? - удивился блондин. - В самом деле!
Птицын вертел в руках сплющенный, весь в крупных изломах и складках цилиндр и, со слезами в голосе, говорил:
- Ну что теперь делать! Сели на цилиндр. Ну куда он теперь годится… Кто вас просил садиться на мой цилиндр?!
- Я нечаянно, - оправдывался блондин, пряча в усах неудержимое желание рассмеяться. - Да это пустяки. Его можно выпрямить и по-прежнему носить.
- Да-а… - злобно смотря на блондина, плаксиво протянул Птицын. - Сами вы носите! Разве в нем можно показаться на улице?!
- Почему же? - усмехнулся гость. - Красота не в этом. Красота - это Рембрандт, Айвазовский, Шиллер какой-нибудь… Мадонна!
На глазах Птицына стояли слезы бешенства и обиды.
- Полез… Прямо на шляпу!
- Слепое человечество, - захохотал блондин. - Ну, если не хотите так ее носить, я вам заплачу. Ладно?
Птицын сжал губы, получил от блондина пятнадцать рублей и, ни с кем не прощаясь, угрюмо ушел.
Поросенок, держа в зубах пучок зелени, заливался беззвучным смехом.
Принцип
Иван Сергеич имел цельный, гармоничный характер и не гордился этим только потому, что был скромен и прост в обращении; эти качества резко отличали его от других воров, водившихся в трактире "Лужайка", - людей в общей массе крикливых, хвастливых и наглых.
Деятельность Ивана Сергеича имела строго определенное направление, от которого он не уклонялся ни вправо, ни влево: не убивал, но зато и не работал. Только воровал.
К людям не ворующим относился недоверчиво, с легким затаенным презрением, и когда вдумывался в их жизнь, то про себя нередко удивлялся: "Почему они тоже не воруют?"
После долгого раздумья объяснял это себе двумя причинами: беспощадной логикой социального строя (если все обворовываемые будут воровать, то некого будет обворовывать), а также отсутствием предприимчивости и неловкостью лиц, которые предпочитали зарабатывать пропитание трудом.
- И трудитесь, черти, - думал с ласковой насмешливостью Иван Сергеич. - Вам же хуже! Все равно украду.
И крал.
Эту веселую человеческую комедию изредка прерывали длинные антракты - именно тогда, когда Иван Сергеич попадала тюрьму. Здесь он имел возможность бросать ретроспёктивные взгляды на пройденный путь и каждый раз успокаиваться на том, что ошибок в системе не было: право Ивана Сергеича - воровать, но зато право обворованных - ввергать его в тюрьму… Пожалуйста!
После этого никто не имел возможности упрекать друг друга в несправедливости и дуться один на другого. И по выходе из тюрьмы можно было начинать новую жизнь: трудящиеся, нажившись, должны были снова плохо положить несколько вещей, а Иван Сергеич брал уже остальное на себя.
Воровал Иван Сергеич двадцать пять лет - с тех пор как себя помнил. Если считать, что проживал он в год около двух тысяч, то накрадено им было за всю жизнь мелкими вещами и суммами - пятьдесят тысяч. Эти деньги должны бы вызвать еще большее к себе уважение, если принять во внимание, что ни одна копейка из них не была нажита обыкновенным трудом или убийствами. Кражи - только кражи.
* * *
Это был превосходный, очень уютный особняк, имевший все данные для того, чтобы понравиться Ивану Сергеичу.
Оба они - особняк и Иван Сергеич стояли друг против друга на глухой, пустынной улице, ж один из них думал: "Если выдавить стекло - стоят на подоконнике горшки с цветами или не стоят? Свалишь их или не свалишь?"
Долго размышлять было рискованно: через час прекрасная темная ночь сменится рассветом. Поэтому Иван Сергеич, закусив нижнюю губу, провел по стеклу кольцом, наложил на него какую-то тряпку и через минуту стоял уже на подоконнике, зорко всматриваясь в непроглядную тьму, сгустившуюся в комнате. Мягко спрыгнул босыми ногами на паркет и, простирая вперед чуткие руки, побрел наугад…
- Ох, ччерт!..
Нога его споткнулась обо что-то мягкое, большое, неподвижное, и Иван Сергеич, падая, схватился рукой за спинку кресла. Кресло стукнулось о стол, на столе задребезжала лампа… Иван Сергеич присел и сейчас же увидел, как в стороне мелькнула желтая вертикальная полоска света, которая сейчас же перешла в прямоугольник - и в дверях, освещенный маленькой лампой, показался человек.
Лампу он вытянул вперед и с любопытством водил ею во все стороны до тех пор, пока луч света не упал на присевшего около стола Ивана Сергеича.
Иван Сергеич взвизгнул, выпрямился и бросился к открытому окну, но незнакомец опередил его одним прыжком, не выпуская лампы из рук, сел на подоконник и, усмехнувшись, спросил:
- Испугались?
- Испугался, - признался Иван Сергеич и зашаркал смущенно босой ногой по полу.
- Эх вы! Как же можно быть таким нервным… Не бойтесь. Хозяина дома нет.
Иван Сергеич изумленно сверкнул глазами и спросил:
- Да… а вы кто?
- Я? Вот тебе раз! Ну, угадай-ка, миленький, кто я?
Блуждающие глаза Ивана Сергеича остановились на выдвинутых ящиках письменного стола, на большом солидном узле, валявшемся на полу, - том самом узле, о который споткнулся он минуту тому назад, - затем глаза Ивана Сергеича перешли на широкую смеющуюся рожу незнакомца, и оба человека, глядя друг на друга, стали смеяться.
- Ах, поди ж ты! - всплеснул руками Иван Сергеич. - А я думаю: хозяин. Тикать хотел. Один ты тут?
- Один.
- Да как ты сюда пролез? Окна были целые, парадные заперты - я толкал.
- А я ключом. Зашел, а потом заперся, чтобы не мешали.
- А если хозяин подойдет?
- Он-то? Каждую ночь в клубе до восьми часов утра в карты режется! Всю хурду-мурду успеем вывезти.
- Вы… везти? - ахнул Иван Сергеич.
- А ты что думал? Эх вы, - засмеялся новый вор. - Сколько уже веков прошло, а все вы, воры, ничему не научились. Простой вы народ - воры! Без плана, без выдержки, без хладнокровия… Тебе бы, дураку, только влезть в окно, рискуя, что тебя сцапают, стянуть какую-нибудь подушку или пальто, ценой в пять целковых - и убежать… и ты уже думаешь, что большое дело сделал!
- А ты… как же? - спросил, усаживаясь на узел, Иван Сергеич.
- Вот так же! Как видишь!.. Я целую неделю потратил на слежку: как живет хозяин, да что он делает, да когда возвращается вечером? И что ж ты, братец мой, думаешь… Прислуга приходящая, никого больше ни души, а сам из клуба под утро возвращается.
Иван Сергеич вздрогнул.
- А он сейчас не приедет?!
- Будь покоен, братец: верные сведения имею.
Новый вор помолчал.
- Так вот как. И задумал я вычистить квартиру до последнего гвоздика. Переулок глухой - кому помешать нужно? Работай тихенько, смирненько. К семи часам утра заказал я две подводы с нашими ребятами - приедут, все и вывезем.
Иван Сергеич ударил себя по коленкам и восторженно вздернул головой.
- Ловко!! Все как есть?
- Все, миленький ты мой. До гвоздочка, до последней карточки. Кой-что я уже и уложил.
- Ловкий дьявол… Меня-то в долю примешь?
- Почему не принять. Товару много. Расторгуемся. Однако, миленький… Американцы, о которых ты по своему умственному убожеству не имеешь никакого понятия, говорят: время - деньги. За дело! Я письменным столом займусь, а ты картины снимай.
Новые друзья весело захлопотали.
Наглость и уверенный план другого вора обворожили Ивана Сергеича. Заворачивая в полотняные простыни картины и связывая веревками груды дорогих золотообрезных книг, Иван Сергеич время от времени садился на пол и громко торжествующе хохотал:
- Ай да мы! Ну и мы! Ну и воры нынче пошли!
- Не дери глотку, - скромно сказал новый вор. - Дело нужно делать, а он гогочет… Укладывай лампу в ящик… Да с резервуаром поосторожней! Он, кажется, фарфоровый. Разве вы, черти, понимаете?
Иван Сергеич хлопотал, вертелся по комнате, упаковывал, распутывал веревки, развязывая узлы острыми зубами, и все время среди этих занятий восторженно поглядывал на товарища.
А тот, уложив всего одну этажерку с безделушками и какой-то чемодан, уселся в кресло и важно закурил папироску.
Работы было еще много, но он всем своим видом показывал, что закончить ее предоставляет простоватому Ивану Сергеичу, который с мокрым, потным лицом то и дело подбегал к товарищу и, держа в руках какой-нибудь альбом с фотографическими карточками., отрывисто спрашивал:
- Брать?
- Бери, Ваня, бери. Все пригодится.
- А салфеточку эту? Неужто и ее брать? На что она?
- А что ж салфеточка - собака, что ли? Зачем ее оставлять… Да поторапливайся! А то ребята с подводами приедут - куда нам все поспеть?
И вместо того чтобы помочь утомленному, запыленному Ивану Сергеичу, он только курил да поглядывал на окна, в которых занимался рассвет…
Приехали "ребята с подводами".
Все было уложено, связано, и Иван Сергеич, еле держась на ногах от усталости и суеты, разрешил и себе закурить папироску.
- Нечего там раскуриваться! - оборвал его безжалостный товарищ. - Помогай таскать вещи. Смотри - до хозяина досидимся.
- А ты чего же не помогаешь? - робко спросил Иван Сергеич.
- Напомогался достаточно! Моя работа раньше была. Не бросай папироски на ковер: прожжешь - за него и полцены не дадут! Черти вы! Разве понимаете?