* * *
В Петроград я приехал как раз на Новый год. Опять была иллюминация, улицы были украшены флагами, транспарантами и фонариками. Но я уж ничего не скажу! Помолчу.
И так меня иногда упрекают, что я думаю о своих заслугах больше, чем это требуется обычной скромностью. А я - могу дать честное слово, - увидев всю эту иллюминацию и радость, сделал вид, что совершенно не замечаю невинной хитрости и сентиментальных, простодушных попыток муниципалитета скрасить мой первый приезд в большой незнакомый город… Скромно, инкогнито, сел на извозчика и инкогнито поехал на место своей новой жизни. И вот - начал я ее.
Первые мои шаги были связаны с основанным нами журналом "Сатирикон", и до сих пор я люблю, как собственное дитя, этот прекрасный, веселый журнал (в год 8 руб., на полгода 4 руб.).
Успех его был наполовину моим успехом, и я с гордостью могу сказать теперь, что редкий культурный человек не знает нашего "Сатирикона" (на год 8 руб., на полгода 4 руб.).
В этом месте я подхожу уже к последней, ближайшей эре моей жизни, и я не скажу, но всякий поймет, почему я в этом месте умолкаю.
Из чуткой, нежной, до болезненности нежной скромности я умолкаю.
* * *
Не буду перечислять имена тех лиц, которые в последнее время мною заинтересовались и желали со мной познакомиться. Но если читатель вдумается в истинные причины приезда славянской депутации, испанского инфанта и президента Фальера, то, может быть, моя скромная личность, упорно державшаяся в тени, получит совершенно другое освещение…
В свободной России
История болезни Иванова
Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал, бледный, растерянный, в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.
- Что с тобой? - спросила жена.
- Плохо! - сказал Иванов. - Я левею.
- Не может быть! - ахнула жена. - Это было бы ужасно… тебе нужно лечь в постель, укрыться тёплым и натереться скипидаром.
- Нет… что уж скипидар! - покачал головой Иванов и посмотрел на жену блуждающими, испуганными глазами. - Я левею!
- С чего же это у тебя, горе ты моё?! - простонала жена.
- С газеты. Встал я утром - ничего себе, чувствовал всё время беспартийность, а взял случайно газету…
- Ну?
- Смотрю, а в ней написано, что в Ченстохове губернатор запретил читать лекцию о добывании азота из воздуха… И вдруг - чувствую я, что мне его не хватает…
- Кого это?
- Да воздуху же!.. Подкатило под сердце, оборвалось, дёрнуло из стороны в сторону… Ой, думаю, что бы это? Да тут же и понял: левею!
- Ты б молочка выпил… - сказала жена, заливаясь слезами.
- Какое уж там молочко… Может, скоро баланду хлебать буду!
Жена со страхом посмотрела на Иванова.
- Левеешь?
- Левею…
- Может, доктора позвать?
- При чём тут доктор?!
- Тогда, может, пристава пригласить?
Как все почти больные, которые не любят, когда посторонние подчёркивают опасность их положения, Иванов тоже нахмурился, засопел и недовольно сказал:
- Я уж не так плох, чтобы пристава звать. Может быть, отойду.
- Дай-то Бог, - всхлипнула жена.
Иванов лёг в кровать, повернулся лицом к стене и замолчал. Жена изредка подходила к дверям спальни и прислушивалась. Было слышно, как Иванов, лёжа на кровати, левел.
Утро застало Иванова осунувшимся, похудевшим… Он тихонько пробрался в гостиную, схватил газету и, убежав в спальню, развернул свежий газетный лист.
Через пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал:
- Ещё полевел! Что оно будет - не знаю!
- Опять небось газету читал, - вскочила жена. - Говори! Читал?
- Читал… В Риге губернатор оштрафовал газету за указание очагов холеры…
Жена заплакала и побежала к тестю.
- Мой-то… - сказала она, ломая руки. - Левеет.
- Быть не может?! - воскликнул тесть.
- Верное слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а потом оборвалась печёнка и полевел!
- Надо принять меры, - сказал тесть, надевая шапку. - Ты у него отними и спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю.
Иванов сидел в кресле, мрачный, небритый, и на глазах у всех левел. Тесть с женой Иванова стояли в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах их сквозили ужас и отчаяние.
Вошёл пристав. Он потёр руки, вежливо раскланялся с женой Иванова и спросил мягким баритоном:
- Ну, как наш дорогой больной?
- Левеет!
- А-а! - сказал Иванов, поднимая на пристава мутные, больные глаза. - Представитель отживающего полицейско-бюрократического режима! Нам нужна закономерность…
Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:
- Как вы себя сейчас чувствуете?
- Мирнообновленцем!
Пристав потыкал пальцем в голову Иванова:
- Не готово ещё… Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали?
- Октябристом, - вздохнул Иванов. - До обеда - правым крылом, а после обеда левым…
- Гм… плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками…
Жена упала тестю на грудь и заплакала.
- Я, собственно, - сказал Иванов, - стою за принудительное отчуждение частновладельч…
- Позвольте! - удивился пристав. - Да это кадетская программа…
Иванов с протяжным стоном схватился за голову.
- Значит… я уже кадет!
- Всё левеете?
- Левею. Уходите! Уйдите лучше… А то я на вас всё смотрю и левею.
Пристав развёл руками… Потом на цыпочках вышел из комнаты. Жена позвала горничную, швейцара и строго запретила им приносить газеты. Взяла у сына томик "Робинзона Крузо" с раскрашенными картинками и понесла мужу.
- Вот… почитай. Может, отойдёт.
Когда она через час заглянула в комнату мужа, то всплеснула руками и, громко закричав, бросилась к нему.
Иванов, держась за ручки зимней оконной рамы, жадно прильнул глазами к этой раме и что-то шептал…
- Господи! - воскликнула несчастная женщина. - Я и забыла, что у нас рамы газетами оклеены… Ну, успокойся, голубчик, успокойся! Не смотри на меня такими глазами… Ну, скажи, что ты там прочёл? Что там такое?
- Об исключении Колюбакина… Ха-ха-ха! - проревел Иванов, шатаясь, как пьяный. - Отречёмся от старого ми-и-и…
В комнату вошёл тесть.
- Кончено! - прошептал он, благоговейно снимая шапку. - Беги за приставом…
Через полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати со сложенными на груди руками. Около него сидел тесть и тихо читал под нос эрфуртскую программу. В углу плакала жена, окружённая перепуганными, недоумевающими детьми.
В комнату вошёл пристав. Стараясь не стучать сапогами, он подошёл к постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из его кармана пачку прокламаций, какой-то металлический предмет и, сокрушенно качнув головой, сказал:
- Готово! Доспел.
Посмотрел с сожалением на детей, развёл руками и сел писать проходное свидетельство до Вологодской губернии.
Кто ее продал…
I
Не так давно "Русское знамя" разоблачило кадетскую газету "Речь"… "Русское знамя" доказало, что вышеозначенная беспринципная газета открыто и нагло продает Россию Финляндии, получая за это от финляндцев большие деньги.
Совсем недавно беспощадный ослепительный прожектор "Русского знамени" перешел с газет на частных лиц, попал на меня, осветил все мои дела и поступки и обнаружил, что я, в качестве еврействующего журналиста, тоже подкуплен - и продаю свою отчизну оптом и в розницу, систематически ведя ее к распаду и гибели.
Узнав, что маска с меня сорвана, я сначала хотел было увернуться, скрыть свое участие в этом деле, замаскировать как-нибудь те факты, которые вопиюще громко кричат против меня, но ведь все равно: рано или поздно все выплывет наружу, и для меня это будет еще тяжелее, еще позорнее.
Лучше же я расскажу все сам.
Добровольное признание - это все, что может если не спасти меня, то, хотя частью, облегчить мою вину…
Дело было так.
II
Однажды служанка сообщила мне, что меня хотят видеть два господина по очень важному делу.
- Кто же они такие? - полюбопытствовал я.
- Будто иностранцы. Один как будто из чухонцев, такой белесый, а другой маленький, косой, черный. Не иначе - японец.
Два господина вошли и, подозрительно оглядев комнату, поздоровались со мной.
- Чем могу служить?
- Я - прикомандированный к японскому посольству маркиз Оцупа.
- А я, - сказал блондин, небрежно играя финским ножом, - уполномоченный от финляндской революционной партии "Войма". Моя фамилия Муляйнен.
- Я вас слушаю, - кивнул я головой.
Маркиз толкнул своего соседа локтем, нагнулся ко мне и, пронзительно глядя мне в глаза, прошептал:
- Скажите… Вы не согласились бы продать нам Россию?
Мой отец был купцом, и у меня на всю жизнь осталась от него наследственная коммерческая жилка.
- Это смотря как… - прищурился я. - Продать можно. Отчего не продать?.. Только какая ваша цена будет?
- Цену мы дадим вам хорошую, - отвечал маркиз Оцупа. - Не обидим. Только уж и вы не запрашивайте.
- Запрашивать я не буду, - хладнокровно пожал я плечами. - Но ведь нужно же понимать и то, что я вам продаю. Согласитесь сами, что это не мешок картофеля, а целая громадная страна. И притом - нужно добавить - горячо мною любимая.
- Ну, уж и страна!.. - иронически усмехнулся Муляйнен.
- Да-с! Страна! - горячо вскричал я. - Побольше вашей, во всяком случае… Свыше пятидесяти губерний, две столицы, реки какие! Железные дороги! Громадное народонаселение, занимающееся хлебопашеством! Пойдите-ка, поищите в другом месте.
- Так-то так, - обменявшись взглядом с Муляйненом, возразил японец, - да ведь страна-то разорена… сплошное нищенство…
- Как хотите, - холодно проворчал я. - Не нравится - не берите!
- Нет, мы бы взяли, все-таки… Нам она нужна. Вы назовите вашу цену.
Я взял карандаш, придвинул бумагу и стал долго и тщательно высчитывать. Потом поднял от бумаги голову и решительно сказал:
- Десять миллионов.
Оба вскочили и в один голос воскликнули:
- Десять миллионов?!
- Да.
- За Россию?!
- Да.
- Десять миллионов рублей?!
- Да. Именно рублей. Не пфенингов, не франков, а рублей.
- Это сумасшедшая цена.
- Сами вы сумасшедшие! - сердито закричал я. - Этакая страна за десять миллионов - это почти даром. За эти деньги вы имеете чуть не десяток морей, уйму рек, пути сообщения… Не забывайте, что за эту же цену вы получаете и Сибирь - эту громадную богатейшую страну!
Маркиз Оцупа слушал меня, призадумавшись.
- Хотите пять миллионов?
- Пять миллионов? - рассмеялся я. - Вы бы мне еще пять рублей предложили! Впрочем, если хотите, я вам за пять рублей отдам другую Россию, только поплоше. В кавычках.
- Нет, - покачал головой Муляйнен. - Эту и за пять копеек не надо. Вот что… хотите семь миллионов - ни копейки больше!
- Очень даже странно, что вы торгуетесь, - обидчиво поежился я. - Покупают то, что самое дорогое для истинного патриота, да еще торгуются!
- Как угодно, - сказал Муляйнен, вставая. - Пойдем, Оцупа.
- Куда же вы? - закричал я. - Постойте. Я вам, так и быть, миллион сброшу. Да и то не следовало бы - уж очень страна-то хорошая. Я бы всегда на эту цену покупателя нашел… Но для первого знакомства - извольте - миллион сброшу.
- Три сбросьте!
- Держите руку, - сказал я, хлопая по протянутой руке. - Последнее слово, два сбрасываю! За восемь. Идет?
Японец придержал мою руку и сосредоточенно спросил:
- С Польшей и Кавказом?
- С Польшей и Кавказом!
- Покупаем.
Сердце мое отчего-то пребольно сжалось.
- Продано! - вскричал я, искусственным оживлением стараясь замаскировать тяжелое чувство. - Забирайте.
- Как… забирайте? - недоумевающе покосился на меня Оцупа. - Что значит забирайте? Мы платим вам деньги, главным образом, за то, чтобы вы своими фельетонами погубили Россию.
- Да для чего вам это нужно? - удивился я.
- Это уж не ваше дело. Нужно - и нужно. Так - погубите?
- Хорошо, погублю.
III
На другой день, поздно вечером, к моему дому подъехало несколько подвод, и ломовики, кряхтя, стали таскать в квартиру тяжелые, битком набитые мешки.
Служанка моя присматривала за ними, записывая количество привезенных мешков с золотом и изредка уличая ломовика в том, что он потихоньку пытался засунуть в карман сто или двести тысяч; а я сидел за письменным столом и, быстро строча фельетон, добросовестно губил проданную мною родину…
* * *
Теперь - когда я окончил свою искреннюю тяжелую исповедь - у меня легче на сердце. Пусть я бессердечный торгаш, пусть я Иуда-предатель, продавший свою родину… Но ведь - ха-ха! - восемь-то миллиончиков - ха-ха! - которые у меня в кармане, - не шутка.
И теперь, в ночной тиши, когда я просыпаюсь, терзаемый странными видениями, передо мной встает и меня пугает только один страшный, кошмарный вопрос:
Не продешевил ли я?!
Русская история
Один русский студент погиб от того, что любил ботанику. Пошёл он в поле собирать растения. Шёл, песенку напевал, цветочки рвал. А с другой стороны поля показалась толпа мужиков и баб из Нижней Гоголевки.
- Здравствуйте, милые поселяне, - сказал вежливый студент, снимая фуражку и раскланиваясь.
- Здравствуй, щучий сын, чтоб тебе пусто было, - отвечали поселяне. - Ты чего?
- Благодарю вас, ничего, - говорил им студент, наклоняясь и срывая какую-то травинку.
- Ты - чего?!
- Как видите: гербаризацией балуюсь.
- Ты - чего?!!?!
Ухо студента уловило наконец странные нотки в настойчивом вопросе мужиков. Он посмотрел на них и увидел горящие испугом и злобой глаза, бледные лица, грязные и жилистые кулаки.
- Ты - чего?!!?!
- Да что вы, братцы… Если вам цветочков жалко, - я, пожалуй, отдам вам ваши цветочки…
И выдвинулся из среды мужиков мудрейший среди них старик, Пётр Савельев Неуважай-Корыто. Был он старик белый как лунь и глупый как колода.
- Цветочки собираешь, паршивец, - прохрипел мудрейший. - Брешет он, ребята! Холеру пущает.
Авторитет стариков, белых как лунь и глупых как колода, всегда высоко стоял среди поселян…
- Правильно, Савельич!.. Хватай его, братца… Заходи оттелева!
Студент завопил.
- Визгани, визгани ещё, чёртов сын! Может, дьявол - твой батя - и придёт тебе на выручку. Обыскивай его, дядя Миняй! Нет ли порошку какого?
Порошок нашёлся. Хотя он был зубной, но так как чистка зубов у поселян села Гоголевки происходила всего раз в неделю у казённой винной лавки и то - самым примитивным способом, то культурное завоевание, найденное у студента в кармане завёрнутым в бумажку, с наглядностью удостоверило в глазах поселян злокозненность студента.
- Вот он, порошок-то! Холерный… Как, ребята, располагаете: потопить парня али так, помять?
Обе перспективы оказались настолько не заманчивыми для студента, что он сказал:
- Что вы, господа! Это простой зубной порошок. Он не вредный… Ну, хотите - я съем его?
- Брешешь! Не съешь!
- Уверяю вас! Съем - и мне ничего не будет.
- Всё равно погибать ему, братцы. Пусть слопает!
Студент сел посредине замкнутого круга и принялся уписывать за обе щеки зубной порошок. Более сердобольные бабы, глядя на это, плакали навзрыд и шептали про себя:
- Смерть-то какую, болезный, принимает! Молоденький такой… а без покаяния.
- Весь! - сказал студент, показывая пустой пакетик.
- Ешь и бумагу, - решил Пётр Савельев, белый как лунь и глупый как колода.
По газетным известиям насыщение студента остановилось на зубном порошке, после чего - его якобы отпустили.
А на самом деле было не так: студент, морщась, проглотил пустой пакетик, после чего его стали снова обыскивать: нашли записную книжку, зубочистку и флакон с гуммиарабиком.
- Ешь! - приказал распорядитель неприхотливого студенческого обеда Неуважай-Корыто.
Студент хотел поблагодарить, указавши на то, что он сыт, но когда увидел наклонившиеся к нему решительные бородатые лица, то безмолвно принялся за записную книжку. Покончив с ней, раздробил крепкими молодыми зубами зубочистку, запил гуммиарабиком и торжествующе сказал:
- Видите, господа? Не прав ли я был, утверждая, что это совершенно безопасные вещи?..
- Видимое дело, - сказал добродушный мужик по прозванию Коровий-Кирпич. - Занапрасну скубента изобидели.
- Тёмный вы народ, - сказал студент, вздыхая.
Ему бы нужно было, ругнувши мужиков, раскланяться с ними и удалиться, но студента погубило то, что он был интеллигент до мозга костей.
- Тёмный вы народ! - повторил он. - Знаете ли вы, например, что эпидемия холеры распространяется не от порошков, а от маленьких таких штучек, которые бывают в воде, на плодах и овощах - так называемых вибрионов, столь маленьких, что на капле воды их гораздо больше, чем несколько тысяч.
- Толкуй! - недоверчиво возразил Пётр Савельев, но кое-кто сделал вид, что поверил.