В общем, настроение было настолько благожелательное, что студенту простили даже его утверждение, будто бы молния происходит от электричества и что тучи есть следствие водяных испарений, переносимых ветром с одного места на другое. Глухой ропот поднялся лишь после совершенно неслыханного факта, что луна сама не светит, а отражает только солнечный свет. Когда же студент осмелился нахально заявить, что земля круглая и что она ходит вокруг солнца, то толпа мужиков навалилась на студента и стала бить…
Били долго, а потом утопили в реке. Почему газеты об этом умолчали - неизвестно.
Люди
Иван Васильевич Сицилистов приподнялся на одном локте и прислушался…
- Это к нам, - сказал он задремавшей уже жене. - Наконец-то!
- Пойди, открой им. Намокши на дожде, тоже не очень приятно стоять на лестнице.
Сицилистов вскочил и, полуодетый, быстро зашагал в переднюю.
Открыв дверь, он выглянул на лестницу. Лицо его расплылось в широкую, радостную улыбку.
- Ба, ба!! А я-то - позавчера ждал, вчера… Рад. Очень рад! Милости прошу к нашему шалашу.
Вошедший впереди всех жандармский офицер зажмурился от света. Лицо его выражало самое искреннее недоумение.
- Пардон!.. Но вы, вероятно… не поняли. Мы к вам с обыском!
Хозяин залился смехом так, что закашлялся.
- Оригинал… открыл Америку! Ведь не буду же я думать, что вы пришли со мной в преферанс перекинуться.
Он весело захлопотал около пришедших.
- Позвольте пальтецо… Вам трудно снять. Ишь, как оно намокло! Теперь я вам посвечу… Осторожнее: тут порог.
Жандармский офицер и пристав недоумевающе переглянулись, и первый, потоптавшись, сказал нерешительно:
- Разрешите приступить. Вот предписание.
- Ни-ни-ни! И думать не могите! Из-под дождя, с измокшими ногами прямо за дело - этак нетрудно и насморк схватить… А вот мы сейчас застрахуемся! А предписание ваше можете бабушке подарить: неужели порядочный человек не может верить порядочному человеку без предписания? Присядьте, господа! Виноват, ваше имя, отчество?
Офицер пожал плечами, отнеся этот жест к улыбавшемуся уже в усы приставу, и сказал, стараясь придать своим словам леденящий тон:
- Будучи официально уполномочен для производства обыска…
Хозяин замахал на него руками:
- Знаю, знаю!! Ах ты, господи… Ну неужели обыск от вас уйдет? Разве же я не понимаю! Сам помогу! Но почему нам чуждаться хороших человеческих отношений?.. не правда ли, Никодим Иванович, кажется?! да? хе-хе! Узнал-с, узнал-с!! И никогда не догадаетесь - откуда?! На донышке фуражки вашей в передней прочел!! Ха-ха-ха!! Так вот… Лизочка! (Это моя жена… Превосходнейшая женщина!.. Я вас познакомлю.) Лизочка, дай нам чего-нибудь, - господам офицерам с дождя погреться!.. Ни-ни! Откажетесь - безумно меня обидите!!
Из соседней комнаты вышла прехорошенькая молодая женщина. Приводя мимоходом в порядок пышные волосы, она улыбнулась и сказала, щуря заспанные еще глазки:
- Отказать мужчине вы еще могли, но даме - фи! Это будет не по-джентльменски!
Муж представил:
- Моя жена Елизавета Григорьевна - Никодим Иваныч! Господин пристав… виноват, не имею чести…
Пристав так растерялся при виде вошедшей красавицы, что вскочил и, щелкнув каблуками, преувеличенно громко отрекомендовался:
- Крутилов, Валериан Петрович!
- Да что вы?! Очень рада. У меня сына одного Валей зовут. Лукерья!
Явившейся кухарке она приказала:
- Проведи понятых и городовых пока на кухню! Разогрей пирог, достань колбасы, огурцов… Водки там, кажется, есть с полчетверти… Одним словом, займись ими… А я похлопочу насчет их благородий!
Улыбнувшись смотревшему на нее во все глаза приставу, она выпорхнула.
Жандармский офицер, ошеломленный, открыл рот и начал:
- Извините, но…
За дверью послышался шум, возня, детские голоса, и в комнату ворвались два ликующих сорванца лет пяти-шести.
- Обыск, обыск! У нас обыск! - подпевали они в такт прыжкам таким тоном, будто радовались принесенному пирожному.
Один, топая босыми ножонками, подбежал к офицеру и ухватил его за палец:
- Здравствуй! Покатай меня на ноге, так: гоп, гоп!
Отец сокрушенно покачал головой:
- Ах вы, экспроприаторы этакие! Вы уж извините их… Это их в Одессе у меня разбаловали. Обыски у меня бывали чуть не два раза в неделю… ну, для них и не было лучшего удовольствия. Подружились со всеми… Верите - шоколад стали им носить, игрушки…
Видя, что мальчик тянется губками к его рыжим длинным усам, жандармский офицер нагнулся и поцеловал его.
Другой сидел верхом на колене пристава и, рассматривая погоны, деловым тоном спрашивал:
- Сколько у тебя звездочек? А сабля - вынимается? Я в Одессе сам вынимал - ей-богу!
Вошедшая с подносом, на котором стояли разноцветные бутылки и закуски, мать искусственно-строго заметила:
- Сколько раз я тебе говорила, что божиться - дурная привычка! Он надоедает вам - спустите его на пол.
- Ничего-с… Помилуйте! Тебя как зовут, крыса, а?
- Митей. А тебя?
Пристав рассмеялся:
- Валей. Будем знакомы.
Мать, улыбаясь гостям, наливала в рюмки коньяк и, подвигая офицеру икру, говорила:
- Милости прошу. Согрейтесь! Нам так совестно, что из-за нас вы обеспокоили себя в эту дурную погоду.
- Валя! Дай мне икры, - потребовал Митя, царапая пальцем пуговицу на сюртуке пристава.
Через час жандармский офицер, подперев кулаком щеку, курил предложенную ему хозяином сигару и слушал.
- Разногласие с меньшевиками, - объяснял хозяин, - происходит у нас, главным образом, из-за тактических вопросов… Затем, наше отношение к террору…
Покачивая на руках уснувшего ребенка и стараясь не шуметь, пристав пытался сесть так, чтоб спящего не раздражал свет лампы.
Городовой Харлампов муслил толстый палец и потом, хлопая картой по столу, говорил:
- А вот мы вашего короля прихлопнем! Теперича дворник - принц, а вы, Лукерья Абрамовна, - королевой будете. Вроде как бы английская Виктория. Хе-хе!
Лукерья застенчиво улыбалась, наливая пиво в пустые стаканы.
- Тоже ведь придумает эдакое… Уж сказано про вас - бюрократический режим.
Почести
В № 11981 "Нового Времени" Меньшиков написал тысячный фельетон.
Меньшиков проснулся рано утром.
Спустил с кровати сухие с синими жилами ноги, сунул их в туфли, вышитые и поднесенные ему в свое время Марией Горячковской, и - сейчас же подошел к окну.
- Погодка, кажется, благоприятствует, - пробормотал он, с довольным видом кивнул головой, - я рад, что погода не помешает народным массам веселиться в радостный для них день юбилея.
Одевшись, он зачерпнул из лампадки горстью масло и обильно смазал редкие, топорщившиеся волосы.
- Для ради юбилея, - прошептал он, ежась от струйки теплого масла, поползшей по сухой согнутой спине.
Через полчаса швейцар суворинского дома открыл на звонок дверь и увидел сидящего в ожидании на ступеньках лестницы Меньшикова.
- Ты чего, старичок, по парадным звонишься? - приветствовал его швейцар. - Шел бы со двора.
- День-то какой ноне, Никитушка!
- Какой день? Обнаковенный.
- Никитушка! Да ведь можешь ты понять, тысячный фельетон сегодня идет!
- Так.
- Ну, Никитушка?
- Да ты что, ровно глухарь на току топчешься? Хочешь чего, что ли?
- Поздравь меня, Никитушка!
- Экий ты несообразный старичок… С чем же мне тебя поздравлять?
- Никитушка!.. Тысячный фельетон. Сколько я за них брани и поношения принял…
- Ну так что же?
- Поздравь меня, Никитушка.
- Эк ведь тебя растревожило. Ну что уж с тобой делать: поздравляю.
- Спасибо, Никитушка! Я всегда прислушивался к непосредственному голосу народа. Вот обожди, я тебе на водку дам… Куда же это я капиталы засунул? Вот! Десять копеечек… Ты уж мне, Никитушка, три копеечки сдачи сдай. Семь копеечек, а три копеечки мне… Хе-хе, Никитушка…
- На! Эх ты жила.
- Не благодари, Никитушка… Ты заслужил. Это ведь говорится так - на водку, а ты бы лучше на книжку их в сберегательную кассу снес… Ей-богу, право. Сам-то встал?
- Встал. Иди уж. Ноги только вытри.
* * *
- К вам я, Алексей Сергеич…
- Что еще? Говорил я, кажется, что не люблю, когда ты на дом приходишь. Не хорошо - увидать могут. Если нужно что, можешь в редакции поманить пальцем в темный уголок - попросишь, что нужно.
- День-то какой нынче, Алексей Сергеич!
- А что - дождь?
- Изволили читать сегодня? Тысячный фельетон у меня идет.
- Ну?
- Можно сказать - праздник духа.
- Да ты говори яснее: гривенником больше хочешь за строчку по этому случаю?
- За это я вашим вечным молитвенником буду… А только - день-то какой!
- Да тебе-то что нужно?
- Поздравьте, Алексей Сергеич!
- Удивляюсь… Ну, скажи - зачем тебе это понадобилось?
Меньшиков переступил с ноги на ногу.
- Хочу, чтобы, как у других… Тоже, если юбилей, то поздравляют.
- Глупости все выдумываешь! Иди себе с богом!
* * *
Придя в редакцию, Меньшиков подошел к столу Розанова и протянул ему руку.
- Здравствуйте, Василь Васильич!
Близорукий Розанов приветливо улыбнулся, осмотрел протянутую руку и повел по ней взглядом до плеча Меньшикова. С плеча перешел на шею, но когда дошел до лица, то снова опустил взгляд на бумагу и стал прилежно писать.
- Я говорю: здравствуйте, Василь Васильич!
- …Брак не есть наслаждение… - бормотал Розанов, скрипя пером. - Брак есть долг перед вечным…
От напряженного положения протянутая рука Меньшикова стала затекать. Опустить ее сразу было неловко, и он сделал вид, что ощупывает карандаш, лежавший на подставке.
- Странный карандашик… Таким карандашиком неудобно, я думаю, писать…
Меньшиков опустился на стул, рядом со столом Розанова, и беззаботно заговорил:
- А я сегодня тысячный фельетон написал. Ей-богу. Можете поздравить, Василь Васильич… Много написал. Были большие фельетоны и маленькие были. Да-с… Сегодня меня, впрочем, уже многие поздравляли: швейцар Никита - этакий славный чернозем! Алексей Сергеич поздравляли…
- Всякое половое чувство должно быть радостным и извечным… - бормотал, начиная новую страницу, Розанов.
- Я уж так и решил, Василь Васильич: напишу фельетон о печати! Хе-хе! Изволили читать? Вы где, на даче в этом году живете? Впрочем, я думаю, что разговор со мной отвлекает вас? Ухожу, ухожу. Люблю, знаете, с приятелем в беседе старое вспомнить… До свиданья, Василий Васильич…
Меньшиков протянул опять руку, подержал ее три минуты, потом потрогал пресс-папье и сказал одобрительно:
- Славное пресс-папье!
Старческими шагами побрел к кабинету А. Столыпина.
- Здравствуйте, Александр Аркадьич!
Меньшикову очень хотелось, чтобы Столыпин, хотя бы по случаю юбилея, пожал ему руку. Но старый, усталый мозг не знал - как это сделать?
Постояв минут десять у стола Столыпина, Меньшиков пустился на хитрость:
- А вы знаете - через три минуты будет дождь…
- Вечно ты, брат, чепуху выдумываешь, - проворчал Столыпин.
- Ей-богу. Хотите пари держать?
Простодушный Столыпин попался на эту удочку.
- Да ведь проиграешь, старая крыса?
Однако руку протянул. Меньшиков с наслаждением долго мял столыпинскую руку. Когда Столыпин вырвал ее, Меньшиков хихикнул и, довольный, сказал:
- Спасибо за то, что поздравили!
* * *
Потом Меньшиков ушел из редакции и долго бродил по улицам, подслушивая, что говорит народ о его юбилее.
Никто ничего не говорил. Только в трамвае Меньшиков увидел одного человека, читавшего "Новое Время".
Подсел к нему и, хлопнув по своей статье, радостно засмеялся.
- Что вы думаете об этой штуке?
Читавший сказал что он думает. Меньшиков вышел из трамвая и долго шел без цели, бормоча про себя:
- Сам ты старый болван! Туда же - в критику пускается.
* * *
Вечером сидел у кухарки на кухне и рассказывал:
- Устал я за день от всего этого шума, поздравлений, почестей… Начиная от швейцаров - до Столыпина - все, как один человек. А Столыпин… чудак, право… Схватил руку, трясет ее, трясет, пожимает - смех, да и только! Старик тоже - увидел меня, говорит: что нужно - проси! Отведи в уголок и проси. Ей-богу, не вру! Хочешь, говорит, надбавить - надбавлю. Публика тоже… В трамваях тоже… Обсуждают статью.
* * *
Ночью он долго плакал.
Робинзоны
Когда корабль тонул, спаслись только двое:
Павел Нарымский - интеллигент.
Пров Иванович Акациев - бывший шпик…
Раздевшись догола, оба спрыгнули с тонувшего корабля и быстро заработали руками по направлению к далекому берегу.
Пров доплыл первым. Он вылез на скалистый берег, подождал Нарымского и, когда тот, задыхаясь, стал вскарабкиваться по мокрым камням, строго спросил его:
- Ваш паспорт!
Голый Нарымский развел мокрыми руками:
- Нету паспорта. Потонул.
Акациев нахмурился:
- В таком случае я буду принужден…
Нарымский ехидно улыбнулся.
- Ага… Некуда!
Пров зачесал затылок, застонал от тоски и бессилия и потом молча, голый и грустный, побрел в глубь острова.
Понемногу Нарымский стал устраиваться. Собрал на берегу выброшенные бурей обломки и некоторые вещи с корабля и стал устраивать из обломков - дом.
Пров сумрачно следил за ним, прячась за соседним утесом и потирая голые худые руки. Увидев, что Нарымский уже возводит деревянные стены, Акациев, крадучись, приблизился к нему и громко закричал:
- Ага! Попался! Вы это что делаете?
Нарымский улыбнулся:
- Предварилку строю.
- Нет, нет… Это вы дом строите! Хорошо-с!.. А вы строительный устав знаете?
- Ничего я не знаю.
- А разрешение строительной комиссии в рассуждении пожара у вас имеется?
- Отстанете вы от меня?..
- Нет-с, не отстану. Я вам запрещаю возводить эту постройку без разрешения.
Нарымский, уже не обращая на Прова внимания, усмехнулся и стал прилаживать дверь.
Акациев тяжко вздохнул, постоял и потом тихо поплелся в глубь острова.
Выстроив дом, Нарымский стал устраиваться в нем как можно удобнее. На берегу он нашел ящик с книгами, ружье и бочонок солонины.
Однажды, когда Нарымскому надоела вечная солонина, он взял ружье и углубился в девственный лес с целью настрелять дичи.
Все время сзади себя он чувствовал молчаливую, бесшумно перебегавшую от дерева к дереву фигуру, прячущуюся за толстыми стволами, но не обращал на это никакого внимания. Увидев пробегавшую козу, приложился и выстрелил.
Из-за дерева выскочил Пров, схватил Нарымского за руку и закричал:
- Ага! Попался… Вы имеете разрешение на право ношения оружия?
Обдирая убитую козу, Нарымский досадливо пожал плечами:
- Чего вы пристаете? Занимались бы лучше своими делами.
- Да я и занимаюсь своими делами, - обиженно возразил Акациев. - Потрудитесь сдать мне оружие под расписку на хранение, впредь до разбора дела.
- Так я вам отдал! Ружье-то я нашел, а не вы!
- За находку вы имеете право лишь на одну треть… - начал было Пров, но почувствовал всю нелепость этих слов, оборвал и сердито закончил: - Вы еще не имеете права охотиться!
- Почему это?
- Еще Петрова дня не было! Закону не знаете, что ли?
- А у вас календарь есть? - ехидно спросил Нарымский.
Пров подумал, переступил с ноги на ногу и сурово сказал:
- В таком случае я арестую вас за нарушение выстрелами тишины и спокойствия.
- Арестуйте! Вам придется дать мне помещение, кормить, ухаживать за мной и водить на прогулки!
Акациев заморгал глазами, передернул плечами и скрылся между деревьями.
Возвращался Нарымский другой дорогой.
Переходя по сваленному бурей стволу дерева маленькую речку, он увидел на другом берегу столбик с какой-то надписью.
Приблизившись, прочел: "Езда по мосту шагом".
Пожав плечами, наклонился, чтоб утолить чистой, прозрачной водой жажду, и на прибрежном камне прочел надпись:
"Не пейте сырой воды! За нарушение сего постановления виновные подвергаются…"
Заснув после сытного ужина на своей теплой постели из сухих листьев, Нарымский среди ночи услышал вдруг какой-то стук и, отворив дверь, увидел перед собою мрачного и решительного Прова Акациева.
- Что вам угодно?
- Потрудитесь впустить меня для производства обыска. На основании агентурных сведений…
- А предписание вы имеете? - лукаво спросил Нарымский.
Акациев тяжело застонал, схватился за голову и с криком тоски и печали бросился вон из комнаты.
Часа через два, перед рассветом, стучался в окно и кричал:
- Имейте в виду, что я видел у вас книги. Если они предосудительного содержания и вы не заявили о хранении их начальству - виновные подвергаются…
Нарымский сладко спал.
Однажды, купаясь в теплом, дремавшем от зноя море, Нарымский отплыл так далеко, что ослабел и стал тонуть.
Чувствуя в ногах предательские судороги, он собрал последние силы и инстинктивно закричал. В ту же минуту он увидел, как вечно торчавшая за утесом и следившая за Нарымским фигура поспешно выскочила и, бросившись в море, быстро поплыла к утопающему.
Нарымский очнулся на песчаном берегу. Голова его лежала на коленях Прова Акациева, который заботливой рукой растирал грудь и руки утопленника.
- Вы… живы? - с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.
- Жив. - Теплое чувство благодарности и жалости шевельнулось в душе Нарымского. - Скажите… Вот вы рисковали из-за меня жизнью… Спасли меня… Вероятно, я все-таки дорог вам, а?
Пров Акациев вздохнул, обвел ввалившимися глазами беспредельный морской горизонт, охваченный пламенем красного заката, - и, просто, без рисовки, ответил:
- Конечно, дороги. По возвращении в Россию вам придется заплатить около ста десяти тысяч штрафов или сидеть около полутораста лет.
И, помолчав, добавил искренним тоном:
- Дай вам бог здоровья, долголетия и богатства.