Тамара Бендавид - Всеволод Крестовский 3 стр.


Проживала в Украинске одна, пожилых лет, бездетная еврейская вдовица, Перля Лившиц, которая "шахровала" тем, что шлялась с заднего крыльца по всем дамам и барышням Украинского monda и брала у них старые платья, шляпки, башмаки и т. п. на комиссию до "предажи" или в обмен на разные принадлежности туалета, блонды и перчатки, попадавшие к ней в руки тоже на комиссию, по знакомству ее с содержателями контрабандных складов; мужчинам же, холостым и женатым, Перля носила безбандерольный табак и "щигарке контрабандове". Это была, так сказать, гласная сторона ее деятельности; негласная же состояла в том, что "мадам Перля", зная от разных "шерочек", из числа своих клиенток, и от их горничных, о том, кто за кем ухаживает и кто с кем в связи, "по дружбе" оказывала нуждающимся неоценимые услуги по части переноса от "предмета" к "предмету" любовных записочек, или передавала на словах об условном часе и месте секретного свидания и т. п. Дружескими услугами мадам Перли пользовались более или менее все, кто не безгрешны по части "фигли-мигли" и "закретных амуретов", и эти интимные услуги оплачивались ей обеими заинтересованными сторонами гораздо лучше и щедрее, чем ее гласная профессия. Благочестивые еврейские балбосты, конечно, относились за это к Перле с презрением, многие из них даже и на порог к себе не пускали ее; но благочестивый кагал смотрел на ее секретную деятельность более снисходительно, находя, что зазорное по отношению к своим - не зазорно или, по крайней мере, допустимо по отношению к гойям, в разносторонней и всевозможной эксплуатации коих для еврея, в сущности, нет ничего зазорного. Кагал находил, что секретная профессия Перли Лифшиц, при случае, может быть небесполезна и для каких-либо катальных целей и интересов, а потому негласным постановлением своим продал ей, за известный ежегодный взнос в катальную кассу, право меропии на этот род эксплуатации гойев, подобно тому, как он продает своим однообщественникам-евреям право на содержание разных гласных и негласных публичных заведений, шинков, ссудных касс и т. п. Благодаря такому отношению к негласной профессии мадам Перли, в руках кагала сосредоточивались, между прочим, сведения о всех тайнах и грешках Украинского общества; он знал, так сказать, всю поднаготную всех этих "шерочек" и "душечек", с их "ферлакурами", "хахалями" и "халахонами", которые не подозревая ничего подобного, считали Перлю золотым человеком, за ее будто бы дознанную скромность, - на Перлю-де в их делах можно побожиться, как на каменную гору, Перля никогда ни в чем не проболтается, это - сих дел могила.

Захаживала Перля со своими узлами и коробками, с заднего крыльца, и к Ольге Уховой, для комиссии по части старых тряпок, и она же была первою посредницею между ней и Каржолем, еще в самом начале их романа, перенося к ним взаимные записочки; продолжала захаживать к обоим и впоследствии, под тем же благовидным предлогом блонд и табаку, и не прекратила своих визитов к Ольге даже по исчезновении Каржоля из Украинска. Таким образом, мадам Перля, естественно, была посвящена во все перипетии их связи. Когда у Ольги обнаружились первые, заметные на глаз, признаки ее интересного положения, мадам Перля "по дружбе" предложила ей даже одно "закретное средство", такое хорошее, верное средство, что если принять его один только раз, то все ее "положение" как рукой снимет и ничего больше не будет, никаких последствии, и стоить это будет самые пустяки, всего каких-нибудь двадцать пять рублей. Ольга колебалась… ей и хотелось бы избавиться от своего "положения", а в то же время страшно было довериться фармацевтическим секретам мадам Перли, - она знала из книжки доктора Дебе, жадно поглощенной ею еще в гимназии, какими последствиями могут грозить такие "секреты", при мало-мальски неумелом их применении, и потому в конце концов отказалась. Она слишком любила себя и жизнь, слишком хотела еще жить и наслаждаться жизнью, и положение ее еще не казалось ей таким отчаянно безысходным, чтобы решиться подвергнуть себя столь рискованным экспериментам.

По получении Блудштейном известия из Кохма-Богословска о Каржоле, когда в мудрой голове Абрама Иоселиовича созрел уже его план, он повидался по секрету с мадам Перлей, поговорил с нею по душе и кое-что внушил ей. Вскоре после этого, сидя у Ольги, Перля, по обыкновению, завела с нею соболезнующий разговор о ее "положении" и вдруг, как бы экспромтом, говорит ей:

- А знаете, что я себе додумала? Вам бы надо, как наискорейш выходить замуж за Каржоль.

- Глупый совет, моя милая, - грустно усмехнулась ей Ольга. - Как же я выйду, если мне неизвестно даже, где он находится?

- Ну, вам неизвестно, а ми знаем где, - многозначительно подмигнула Перля. - Завернаво знаем, недавно взнали. То вже так. И как мы взнали, - продолжала она вкрадчиво, - то я тым часом и додумала себе. Хорошо бы, думаю, кабы барышню зараз поехала до него и з папиньком, з енгерал, тай покрутила его за себя! Ай, как хорошо бы!

Ольга так и встрепенулась. Счастливая мысль как нельзя удачнее была заброшена в ее голову.

- Где, же он? Где? - с живостью схватила она Перлю за обе руки.

- А, ув одном городе, в России… Постойте, как этово город называется… у меня записано.

И порывшись в своем заношенном ридикюле, мадам Перля достала оттуда сложенный клочок бумажки. - Читайте, бо я по русско не знаю.

На клочке было прописано мужским почерком: "Боголюбской губернии, город Кохма-Богословск, Вознесенская улица, дом купца Исполатова".

- Он там, - с безусловной уверенностью подтвердила Перля. - Вже улоковалсе завсем до житья, фабриков заводит…

Обрадованная Ольга чуть не бросилась к ней на шею.

- Я напишу к нему! - было ее первою мыслью.

- Ай, нет! Боже збав!.. Когда же так можно!? - спохватилась еврейка. - Вы из таким манером всего дела скассуете.

Несколько сбитая с толку, Ольга воззрилась на нее недоумевающим взглядом.

- Надо, штоб он а-ничего не знал, - внушала ей Перля даже с некоторой таинственностью. - А-ни-ничего! Понимаетю?.. Ехайте просто, тай захапайте. А то, каб он часом знов куды не заховалсе… Додумали?

- Да, это правда. - подумав, согласилась Ольга.

- Ага, правда?.. Мадам Лившиц наувсегда правда говорит. Вы только слушийте мадам Лившиц, то увсе хорошо будет.

Мадам Лившиц вам злово не хочет.

* * *

С этого разговора, Ольга точно бы заручилась в игре крупными козырями. Чем дольше думала она об этом, тем более убеждалась, что и в самом деле не придумаешь лучшего исхода из своего фальшивого положения и лучшего мщения Каржолю, как заставить его на себе жениться. Какое бы это было торжество над ним, и над этой негодяйкой Тамарой (поделом, - не отбивай!), да и над всеми украинскими сердобольницами, над целым обществом! - Вернуться вдруг сюда графинею Каржоль де Нотрек… О, как бы тогда все заплясали перед нею! Какие со всех сторон посыпались бы уверения в дружбе, в преданности, в уважении!.. А он-то, он - все эти его махинации, все широкие замыслы и расчеты на Тамарины миллионы - в трубу!.. Да, это одно уже было бы ему достойным наказанием. Сбежал, и вдруг заставили жениться. - И все рухнуло!.. Что взял!? - Конечно, кроме полного презрения, этот милый супруг никогда уже ничего больше от нее не добился бы, но зато она носила бы громкое аристократическое имя, с которым сумела бы впоследствии распорядиться собой и своею карьерой. Только бы имя, - для нее довольно и этого! Имя - и она отомщена. Да, выйти замуж, - кончено, так. Но как добиться, как исполнить это? - И Ольга стала серьезно думать над своею задачей.

Вскоре и в этом отношении помогло ей одно совершенно случайное обстоятельство.

* * *

Поручик Пуп, несмотря ни на что, по-прежнему, все еще был безнадежно влюблен в Ольгу и продолжал мечтать о ней, вполне сознавая впрочем, что для него такое счастье недосягаемо. Это было даже несколько смешно в таком лихом улане, за которым бегали чуть не все украинские барыни, и маменьки, и дочки. Не сломила его упрямое чувство даже огласившаяся история Ольги с Каржолем. Любящее сердце упорного поручика нашло в себе достаточно извинений и оправданий для своего идола. - Она-де жертва, во всем виноват Каржоль, которого он с удовольствием вытянул бы на барьер и всадил пулю в лоб, - рука не дрогнула бы. Он давно уже, с самой первой встречи с ним на знаменитом Мон-Симоншином празднике, молча ненавидел этого счастливого своего соперника, который, однако, держал себя по отношению к нему и ко всем вообще "господам офицерам", с таким безукоризненным тактом, что решительно не оставлял поручику никакого повода придраться к нему и покончить дуэлью. Придраться, конечно, можно было бы и без повода, если уже на то пошло, но Аполлона Пупа удерживало от этого другое, более глубокое и великодушное побуждение: он видел прежде всего, что сама Ольга неравнодушна к Каржолю, стало быть, что ж тут поделаешь? Оскорбить или убить его - это значило бы нанести оскорбление или жестокий удар ей, в ее собственном чувстве, заставить ее страдать, без всякой пользы для себя, а он слишком любил ее, чтобы решиться на такой поступок. В первое время, полагая, что граф все-таки порядочный человек и вероятно, вскоре женится на ней, Аполлон Пуп хотел уверить самого себя, что он может быть даже не настолько самоотвержен, чтобы желать ей полного счастья с ее будущим мужем, и старался дать понять ей это "тонким намеком", напевая иногда пред нею с особенным выражением романс:

"Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться".

Ольга слушала, как в этом романсе он желал ей "все… даже счастья того, кто избран ей, кто милой деве даст название супруги", - слушала и благосклонно, но не без коварства улыбалась певцу, посмеиваясь в душе над его странною сентиментальностью, которая - надо сознаться - менее всего шла к бравому улану. В таком положении оставалось это дело до самого бегства Каржоля.

Однажды, в конце сентября, в ресторане гостиницы пана Пушета, куда все уланы обыкновенно сходились обедать и ужинать, вышла "история", даже "сконапельная история", как выражались украинские шутники. Началось с того, что молодой чиновник из правоведов, сидевший за общим столом напротив Пупа, громко стал распространяться в пикантно-легком роде и вовсе недвусмысленных выражениях насчет "барышни Уховой", о ее "доступности" и "интересном положении". Побледневший Аполлон сдержанно и сухо остановил его, напомнив, что имеет честь считать себя в числе добрых знакомых госпожи Уховой и потому просит прекратить разговор на эту тему. Правоведах натопорщился и заметил в ответ, что если кому не нравится, тот может не слушать или уйти, но никто не имеет права запрещать ему иметь о ком бы то ни было свое собственное мнение.

- А я считаю, - возразил улан, - что каждый порядочный человек имеет не только право, но обязан остановить нахала, который позволяет себе позорить по кабакам имя девушки, и без того уже несчастной.

За слово "нахал" тот вломился в амбицию, и кончилось тем, что поручик бросил ему в лицо свою визитную карточку, заявив, что он всегда к его услугам, и затем немедленно удалился домой, в ожидании прибытия к себе секундантов от оскорбленного правоведа. Ожидание его продолжалось двое суток, но секунданты так и не явились; оскорбленный же ограничился тем, что перестал кланяться с "господином Пупом".

Между тем, история эта разнеслась по городу и, через ту же мадам Перлю дошла до Ольги. В настоящем своем положении, более чем когда-либо ценя подобное проявление участия к своей "компрометированной особе", она вспомнила, что этот самый Аполлон делал ей когда-то предложение и получил отказ, за что, казалось бы, более всех имел право теперь относиться к ней безучастно, и вдруг он-то первый и подымает единственный голос в ее защиту! В порыве благодарного чувства, Ольга написала к нему коротенькую записку, где высказала, что она искренне тронута благородным его поступком и от всей души благодарит его. Ответом на это со стороны улана было письмо, в котором он изъяснял уже давно известные ей свои чувства, не поддающиеся ни времени, ни обстоятельствам, и заявлял, что, несмотря на полученный однажды горький для него отказ, он все-таки отваживается еще раз сделать ей предложение своей руки и сердца, в надежде, что авось либо теперь она их не отвергнет, хотя бы только, ради того, чтобы этим путем сразу положить конец всем гнусным сплетням.

По прочтении этого письма, у Ольги блеснула новая мысль, в которой она увидела наконец возможность осуществить свою заветную задачу, лучше чем предполагала доселе, - и на другой же день Аполлон получил от нее в записке приглашение но поводу его предложения. В назначенный час улан явился.

Ольга приняла его одна, без родителя. Она сразу и прямо высказала ему горячую свою благодарность, говоря, что лучшего мужа и желать не могла бы, что быть его законной женой составило бы для нее счастье и гордость всей ее жизни, но…

- Вы видите, однако, в каком я положении, - смущенно продолжала Ольга. - Скрывать не приходится… Позднее раскаяние было бы напрасно, да я и не из тех, что каются и хнычат. Что делать, не сумела оценить вас раньше, а теперь… простите, но быть вашей женой не могу… теперь даже более, чем коща-либо.

Бедный улан, за минуту еще полный самых радужных упований, вдруг затуманился и почти безнадежно опустил голову и руки.

- Если вас только это смущает… это ничего не значит… ровно ничего… поверьте… я все-таки…, повторяю мое предложение, - смущенно говорил он прерывавшимся от волнения голосом.

- Нет, Аполлон Михайлович. Спасибо вам, но это невозможно, - порешила Ольга.

При всей сердечности тона, каким были сказаны эти слова, в нем звучала твердая, бесповоротная воля, и поручик понял, что дальше добиваться нечего.

- Мой будущий ребенок должен носить имя своего отца, - продолжала она, - это моя цель, мое единственное желание, помогите осуществить его! Помогите мне выйти замуж за графа, и тогда - я ваша… берите меня, делайте со мной, что хотите, - я буду вам самой преданной рабой, самой горячей любовницей, но женой - никогда. Я должна быть графиней Каржоль де Нотрек, этого требует моя честь, мое оскорбление… Докажите же вашу любовь и помогите, мне нужна ваша помощь.

Выслушав все это молча и очень серьезно, точно бы взвешивая и запечетлевая в себе каждое ее слово, улан сделал ей глубокий поклон и мог проговорить только одно:

- В огонь и в воду!.. Приказывайте.

Тогда Ольга взяла его за руку и повела в кабинет к отцу.

- Папа, - сказала она решительно и твердо, отчасти даже как бы приказывающим тоном, - потрудись, пожалуйста, выслушать… брось свою газету.

Старик послушно отложил в сторону газетный лист, поднял на лоб очки и повернулся в кресле к дочери.

- Что, дружок, прикажешь?

Но увидев стоявшего рядом с ней улана, он тотчас же "подтянул" самого себя, принял генеральскую осанку и, точно бы принимая своего адъютанта, явившегося к нему с докладом по службе, заговорил, протягивая ему руку, совсем уже иным, отрывисто военным тоном:

- А, поручик!.. Здравствуйте. Очень рад. Прошу садиться. Что скажете-с?

- Вот что, папа, - тем же своим тоном продолжала Ольга. - Аполлон Михайлович сделал мне предложение.

- Как?! Второе? - удивился генерал, откинувшись в кресло и окидывая взглядом обоих.

- Да, вот его письмо, - можешь прочесть его.

Генерал спустил на нос очки, осанисто насупился и быстро стал пробегать глазами отчетливые строки Аполлонова предложения.

- С своей стороны, ничего не имею против, - разрешил он по-военному, передавая письмо обратно. - Вы, друзья мои, стало бьгть уже порешили? Ну, что ж, очень рад. Поздравляю!

- Не в том дело, - остановила его Ольга. - Лучшего зятя, конечно, ты и желать не мог бы, но… к несчастью, я не могу быть его женой.

Генеральские очки опять очутились высоко на лбу, а лицо приняло выражение человека, совершенно сбитого с толку.

- Вот те и на!.. Что же это такое?

- Видишь ли, - продолжала Ольга. - Мне трудно… тяжело говорить, но надо же наконец решиться. Постарайся выслушать спокойно.

И наклонившись к отцу, она обняла рукой его шею и поцеловала в голову.

- Я скрывала от тебя, пока было можно, мое положение, думала, ты сам догадаешься. Ну, а теперь больше незачем. Прости, дорогой мой, я… я…

И Ольга, превозмогая себя, объяснила ему о своих отношениях с графом и о том, что она решила - во что бы то ни стало - заставить этого негодяя на себе жениться. Это должно быть так, и это будет. Аполлон Михайлович знает все и готов содействовать. - Помоги же и ты, если тебе дорого имя твоей дочери.

Старик до того был ошеломлен всем этим, что забыл даже рассердиться. Он только бессильно уронил руки на валики своего глубокого "вольтеровского" кресла и, весь как-то осунувшись - точно бы в нем что рухнуло - глубоко и тяжело задумался, устремив глаза на одну какую-то арабеску растянутого по полу персидского ковра, меж тем как Ольга, рассказав ему где и как находится Каржоль, продолжала развивать свой замысел и свои предположения, каким образом возможно осуществить его.

- Да, пожалуй, что другого ничего и не остается больше, - со вздохом проговорил наконец старик, после долгого, сосредоточенного раздумья. - Что ж тут!.. Снявши голову, по волосам не плачут. Хорошего, однако, муженька приготовила себе дочка, нечего сказать! - с горькой иронией покачал он на нее головой.

Назад Дальше