Вот и Халиль-паша лет шесть или больше у нас правил, а теперь слышно, люди у нас опять стали требовать прежних прав, тех же самых, за которые напрасно при Вели-паше и при Маврогенни поднимали оружие в 58 году. Это верно. А мы с братом Христо возвратились в Сфакию со славой. Тогда и у нас в горах, когда узнали о нашем деле с мсьё Аламбером, то точно так же, как и горожане канейские, всячески нас чествовали и очень превозносили...
Дорогой, когда мы ехали вместе в Сфакию, брат ничего не говорил мне об Афродите и там долго не говорил ничего. Только раз сестра наша, вдова Смарагдйца, которая с нами жила, говорит брату Христо:
- Христо, я так думаю, что тебе время жениться... Он отвечает и смеется: "Скоро женюсь. Только не на
здешней. Мне Афродита, Никифорова дочь, понравилась. Я поеду вниз и буду ее просить".
А сестра, бедная, ужаснулась: "Что это ты мне говоришь, Христо мой... Это ты такую богатую за себя возьмешь!.. Она эмпора хочет, человека политического. Она ученая и богатая; она за архонтского великого сына пойдет". А Христо все смеется: "За меня она пойдет! За меня. Я кой-что понял тогда и имею в уме моем нечто..."
Смарагдйца ко мне обращается:
- Что ты, Янаки мой, мне скажешь? Этот человек смеется или с ума сошел.
А я говорю: "Я почему это знаю?"
И внимания большого не дал всему этому делу; однако брат Христо не смеялся напрасно так.
Вечером он мне говорит: "Яни, что я тебе скажу". - "Говори!" - "Любишь меня?" - "Конечно, люблю, разве я не брат твой?" - "Хорошо! - говорит, - украдем Афродиту силой. А кто из нас ей понравится, пусть за того замуж и пойдет. И когда помиримся с отцом ее, и если она за меня пойдет, то ты тогда проси у меня денег, сколько ты хочешь. А я дам тебе сколько могу. А если она за тебя пойдет, то ты тогда мне будешь деньгами помогать. Теперь же пока молчи!" Я согласился, так как думал, что я ей больше брата нравлюсь и все оттого, что она меня рука за руку взяла.
Мы все приготовили; молодцов других подговорили, собрали; сели на мулов своих и дня через два вниз поехали.
Приехать надо было поздно, когда городские ворота турки уже запрут. Мы так и сделали.
Всех нас было четверо. Трое должны были после войти в дом Никифора, а один прежде. Первый постучался сам брат. На счастие наше никого лишнего в доме не было в этот вечер. Отворил работник; брат ему руку на рот; а мы его связали и положили к сторонке.
Мы трое остались пока в саду, а брат идет прямо в дом. В одном окошке внизу свет.
Никифор ужинать сел; служанка ему служила; а дочь в этот вечер кушать не хотела, легла на диван и говорит отцу:
- Нет мне, отец, охоты ужинать сегодня; я нездорова и полежу, посмотрю, как ты кушать будешь.
Старуха же, мать Акостандудаки, была наверху и спала уже. Она ничего не слыхала.
Брат вошел сперва один и поклонился. Акостандудаки был сначала удивлен, не встает и брата садиться не просит и говорит с досадой: "Что так поздно, хороший мой, вы являетесь?" Брат с почтением, извиняясь говорит ему: "Поздний час! Что делать! Посланы мы от капитана Ам-пеласа в город по делу; но один из товарищей ушибся, и вот мы запоздали. Простите, что я к вам зашел".
- Садись, - говорит Никифор, - что делать! Покушай. А где же твои товарищи? Позови и других сюда; что же им ночью на воздухе сидеть...
Пока брат Христо с ним совещается и кушает, мы сидим и все смотрим то на дверь темную, то на окно светлое, знака какого-нибудь ждем.
Работник лежит около нас на траве, не шевелится. Я говорю: "Не задохнулся ли?" Нагнулись к нему и говорим: "Василий, брат! Мы зла никакого не сделаем ни тебе, ни господину; мы не грабить пришли; мы только Афродиту увезем. Распустим мы тебе повязку на рту, только ты не кричи". И приставили ему к лицу пистолет, чтобы не кричал, а повязку поослабили. Он человек был хороший, мы его знали и пожалели.
Вышла служанка из дверей, наконец, и кричит:
- Василий, Василий! Поди позови других сфакиотских ребят в дом; пусть поужинают. Василий, где ты? Василий...
Я толкнул локтем товарища Маноли и думаю: "Бросимся на нее. Как закричит она, все дело испортит!", и говорю тихонько: "Маноли, я пойду один в дом, брату помогу, а ты ей тут два-три комплимента сделай!" Он говорит: "а Василий?"
И это правда. Пошел я к ней один навстречу, поздоровался и говорю: "Василий за воротами с другим нашим товарищем около мулов". А она говорит: "Господин приказал всех звать", и прямо с этим словом бежит на то место, где Маноли сидит в тени с Василием связанным. Тогда что делать! Я как схвачу ее прямо за рот сзади рукой и говорю: "убью на месте! молчи!" Она в обморок почти от страха упала; на руки мне опустилась, и тогда мы с Маноли ее очень легко связали и рот затянули ей платком не очень крепко; рядом с Василием в тени положили, и Маноли при них обоих с оружием остался. А я скорей, скорей бегу за ворота и зову того Антонаки, который при мулах остался. Говорю ему: "Бросай мулов! Что будет - будет. Идем в дом вместе скорей".
Оставили мулов одних и побежали в дом с Антонием вместе. Входим. Никифор сидит, и брат сидит за столом и разговаривают и пьют вино. Афродита тоже села за стол и на брата смотрит.
Только что мы вошли, брат встал и говорит нам: "Аида!"
И сам к невесте. А мы к отцу. Никифор был очень силен; но... человек городской, изнеженный! Испугался и кричать не стал громко, а только руки опустил и говорит нам: "Дети, дети мои... За что вы меня губите?.." Он думал, что мы убить его хотим. Я говорю: "Не беспокойся, кир-Никифоре... Позволь мне рот тебе завязать". Он говорит: "Вяжи, Яни, вяжи... Не бесчестите только мою бедную Афродиту. Я вам денег дам много". Мы с Антонием его связали и на диван положили. А брат между тем сразу, как только Афродита закричать сбиралась, ей жгут в рот и потом положил ее бережно в капу большую и обвязал кругом кушаком большим крепко и понес - бегом побежал с ней, и мы за ним к воротам. Маноли выскочил тоже, и бросились мы все к мулам. Христо мне Афродиту на руки, сам вскочил на седло, я ему ее подал опять; и ударили мы все мулов и поскакали в гору по мостовой... Сейчас за поворот и вон из села... И слышим уже крик в селе. Это работник Василий кричал, развязался.
Мы слышим крик и своротили тотчас же в сторону и к городу, вместо того, чтобы своей дорогой ехать. Бежали, бежали... Христо говорит: "Чтобы она не задохнулась!" и вынул ей жгут изо рта; раскрыл капу, сказал что-то ей тихо; она молчит, а мы опять скакать пустились...
Проезжали потом мимо самого города. С этой стороны идет широкая и гладкая дорога под самою стеной, именно в том самом месте, где мы с Никифором и капитаном турецкую музыку слушали. Луной вся почти дорога освещена; только поближе к стене тень. Брат передал мне Афродиту и говорит:
- Держи ей рот теперь крепко рукой; поймет она, что места жилые, и начнет кричать.
Я взял ее к себе и зажал ей рот рукой крепко. Проехали мы под стеной под самой благополучно; потом мимо кипарисов больших и мимо турецкого кладбища направо поворотили; отыскали с трудом потом еще подальше одного шейха особая могила есть на перекрестке; она вся в лоскутках и в тряпочках, потому, что от болезни к ней турки эти лоскутики и тряпочки привязывают.
Как только мы ее, эту могилу шейха, увидали, я говорю: "Вот и шейх наш. Отсюда назад поворот нам самый лучший. Без всякой дороги прямо через поле и через горки переедем!" "Правда!" - сказал брат и все товарищи, и поскакали мы опять назад, чтобы запутать, понимаешь, людей галатских, если гнаться вздумают...
Все было благополучно, однако. Не гнался никто; мы проехали очень хорошо и не спеша слишком по большому оливковому лесу, мимо многих имений и домов беев, через два села, мимо монастыря небольшого; тишина, все спят и отдыхают, и никто не потревожил нас. И так мы ободрились и повеселели, что когда проезжали через одно из последних нижних сел, то без всякой осторожности начали кричать: "Аида, айда!" и свистать, и опять кричать молодецки и, ударив мулов, поскакали вскачь со стуком и шумом по мостовой и потом кинулись тоже вскачь по большим камням ручья, который со скалы вниз бежал, и все разом кричим на все село: "ай-да-а-а!"
Пропала было тут моя бедная головка и с Афродитой нашей вместе. Я уж своего мула и не держал совсем. Где ж держать его? Одною рукой ее пред собой держу, а другой ей рот всякий раз зажимаю, когда место жилое, а когда опять место дикое, опять открываю ей рот. Так вот мул мой всеми четырьмя ногами поскользнулся вдруг. И где же? На большом гладком камне, с наш двор величиной и вода через него бежит, и весь он мокрый. Христос и Панагия! Но сказано, мул наш сфакиотский был, не упал и опять побежал вперед. Я тогда открыл ей на лице капу, нагнулся пониже к ней и гляжу. Лицо ее при луне все так хорошо видно белое! Я гляжу на нее близко, и она смотрит на меня глазами своими большими. Мне показалась она точно маленькое дитя, которое еще не умеет хорошо говорить, а лежит на руках у матери лицом кверху и на мать глядит. Вдруг мне стало очень ее жалко, и я спрашиваю у нее тихо: "Чего ты желаешь, коконица моя? Хорошо ли тебе так лежать?" Она и слова на это мне не ответила. Все молча вверх смотрит. Я поглядел направо и налево. Брат впереди, другие не смотрят; я нагнулся еще пониже и тихонько поцеловал ее. Раз, и два, и три. Она лежит как мертвая и все мне глядит в глаза. Мне стало как будто стыдно, и я оставил ее в покое.
Взобрались мы потом потихоньку на высокую скалу один за другим; выехали на ровное место между горами, ехали тихонько с полчаса и приехали к ручью. Брат говорит: "Пусть отдохнут теперь мулы, и она пусть успокоится, здесь на седло ее уже одну пересадим".
Так мы решили. Сошли с мулов, стали воду пить, а ее, Дфродиту, развязали, коврик с седла на земле ей расстелили; брат говорит: "Посади и ее!" Я ее на руки как маленькую взял и посадил у ручья на ковре, завернул ее в капу и говорю ей:
- Не простудитесь, деспосини моя! Она все молчит.
Потом вздохнула и говорит: "Дай мне воды!" Мы обрадовались все, что она наконец заговорила, и друг у друга тазик серебряный отнимаем, кто напоит ее. Я напоил. Рад, что живая!
Стали ребята улаживать ей попокойнее сиденье на том лишнем муле, которого для нее взяли, наклали сколько могли помягче. А я около нее стою и смотрю, чем бы еще ей услужить и чем утешить.
Она долго опять молчала; и личика ее не видать в башлыке. Только вздыхает. Потом вдруг я слышу: "Яни! тебя ведь Яни зовут?" Я говорю с радостью: "Да! государыня, Яни слуга ваш". Она мне опять тоже: "Дай мне воды!"
Выпила и спрашивает:
- Яни, ты скажи мне, зачем вы меня увезли? Выкуп с отца взять хотите?
Я отвечал ей:
- Не знаю, милая госпожа моя, это не я, а брат мой Христо тебя увозит. Он мне старший брат, я ему помогаю. И что он мне скажет, то я и делаю.
Она опять замолчала.
Когда все на седле изготовили, поднял ее сам брат Христо на руки и посадил на седло по-мужски. Она не противилась, ножки ей вставили в ремни повыше стремян, и она сама подавала ножки и говорила: "Повыше, повыше!", а потом: "Хорошо!" И сама взяла узду в руку и поехала с нами вместе.
Тут уж мы были в месте вовсе диком, и никто ее крика услышать не мог, и мы все повеселели страх... и Антоний говорит нам:
- Будем теперь песни петь!
- Будем!
И запели все громко и поехали понемножку вперед: трах-трах, трах-трах. И песни! и песни! Луна светит на дорогу. Я еду с ней рядом и думаю: "Сделали мы дело теперь!"
А она, бедная, едет, как мальчик, не жалуется ничего и ручкой своею маленькою сама узду держит.
Я гляжу сбоку на нее и думаю: "Ах, ах, ах! Когда бы она мне досталась, а не брату! Я бы ему много денег дал тогда. Кажется бы, все маслины в Галате у тестя продал и брату Христо деньги отдал, только бы она мне досталась!"
Аргиро, перебивая насмешливо. - Переваренное яичко.
Яни весело. - Да! переваренное яичко! Так мы ехали долго и очень покойно; и на рассвете уже были у себя дома. Не довольно ли сегодня рассказывать? Уже ночь. В другой раз, Аргиро, я тебе все остальное расскажу. - Яни встает; идет запирать двери.
Аргиро гасит огонь. - Однако правда, очень смелые вы люди, сфакиоты.
Яни. - Смелые! Да! только не на пользу наша смелость была этот раз. Повредила народу!
XI
(На другой день; на том же месте)
Яни. - Теперь о чем рассказать тебе прежде? Как брат Христо мучился с Афродитой несколько дней, чтоб она согласилась обвенчаться с ним? Или о сестре нашей
Смарагде, как она испугалась? Или о паше? Или о себе самом, может быть?
Аргиро. - О себе! О себе самом расскажи прежде всего.
Яни. - Что мне о себе говорить? Я брату завидовал, вот мой разговор о себе самом. Оставь это пока. А о сестре Смарагде это гораздо любопытнее и веселее. Когда мы на рассвете на самом в дверь нашу постучались, Смарагда говорит: "Кто это?" "Кто! - говорю я. - Мы конечно!" Отперла; я сейчас Афродиту с рук долой и поставил ее на землю; она сама руками за мою шею схватилась и прыгнула, а башлык с головки ее и упал.
А сестра как закричит: "Ах! Христос и Всесвятая! Чью же это вы привезли такую?!"
Христо смеется над ней: "Я говорил тебе, несчастная! что привезу Никифорову дочь; я в слове моем тверд. Вот тебе Никифорова дочь".
Но Смарагдица вовсе не обрадовалась этому, а начала кричать и поносить нас всячески и ругать.
- Несчастие! - кричит, - несчастие! Ба! ба! ба! Из такого архонтского дома дочь увезти! Из дома купеческого, великого и богатого... Разбойники вы... Анафемский час ваш! Разбойники! воры! Мальчишки вы несмыс-ленные! Турки вы старые! Преступники вы, чтобы души ваши не спаслись... бре такие! брё сякие!
Мы ей: "Хорошо, хорошо, Смарагдица... Что делать! Постой... Постой!" Ничего и не слышит! Клянет нас и одежду свою на груди рвет. А потом уж к Афродите самой:
- Иди, иди сюда, жалкая ты моя... Иди, птичка моя... Увы тебе, бедненькой! Увы тебе, архонтской дочери... Не бойся, душечка ты моя, отдадут тебя отцу твоему, отдадут господину хорошему Никифору Акостандудаки... Не дадут тебя горным разбойникам этим в забаву... Иди со мной...
И обнимать ее начала и волосики ей рукой расправлять и целовать ее стала. Женщина простая, рукой самой себе
вытрет рот прежде, а потом уже ее в глаза и в губы и в щеки целует и ласкает.
Афродита все молчала; только тут, когда сестра так ее жалеть и ласкать стала, и она стала сильно плакать и рыдать.
Брат застыдился и гонит нас всех: "Что ж вы стоите, мулов убирать надо... Идите!.."
А Смарагда увела Афродиту в комнаты и хотела ее успокоить.
У нас была одна очень хорошая комната, выбеленная, чистая, лучшая в доме. Туда сестра наша отвела Афродиту и посадила ее на подушках у очага. Я принес сухих сучьев и большое полено и растопил очаг, а брат ковры принес и говорит: "Постелем так, так будет лучше! Извольте!" А она, Афродита, отвернулась к очагу и на брата не смотрит, и все у нее слезы бегут.
Сестра говорит брату: "Иди ты вон, что ты тревожишь ее. Не видишь ты, она на тебя, как на врага, не глядит".
- Уйду! - сказал брат и ушел.
А мне Смарагда говорит: "Свари кофе скорее". Я было хотел достать из шкапчика кофей, а шкапчик над головой у барышни был, в той стене, у которой она сидела, потянулся через нее и говорю: "Извините меня!" Только вдруг Афродита как встанет на ноги, как разорвет на груди своей одежду, как схватит себя ручками за косы, как закричит громко: "Оставьте, оставьте меня! Воды я в вашем доме, в вашем этом проклятом доме... воды я пить не буду!.. Оставьте, оставьте меня... Оставьте меня умереть одну здесь, дайте мне умереть, несчастной, чтоб я глазки ваши любила, добрые вы мои люди..."
Потом стала предо мной, прямо мне в глаза глядит, ногтями себе эти белые щеки до крови царапает, потом бросилась на землю, начала кататься туда и сюда, все платьице на груди себе в клочки разорвала, и как могла только громко, кричала на весь дом:
- Папаки! Папаки мой дорогой! Зачем ты не защитил меня? Зачем ты покинул меня одну-одинешеньку, милый папаки мой!..
Брат было на крик ее хотел войти, нагнулся в дверь, лицо испуганное. Но мне уже так жалко стало, я его толкнул: "Ну, уж и ты тоже, куда все лезешь сюда? Не видишь, бедненькая, она убивается как... Аида! Иди прочь". Христе смутился и сказал: "Смотри, какая сердитая девушка! А я думал, она как ягненок!" Мы с ним вышли вместе, и я говорю: "Что мы будем делать теперь?"
Вижу, что и Христо задумчив, вздыхает и молчит. Мы сели.
Я говорю: "А если старшие теперь и капитаны все ее требовать будут, чтобы отцу возвратить - отдадим ее или не отдадим?"
Христо мне на это: "А ты как скажешь, Яни, отдавать?"
Я тоже не хотел ему прямо сказать, и говорю: "Тебе, старшему, распоряжаться. Я не знаю".
Христо говорит: "Это правда; однако, если она меня ненавидит, возьми ты ее. Может быть, ты ей лицом больше нравишься. С тобой она говорит, а на меня даже и смотреть не хочет. Что ж, возьми ты ее. Опять-таки ты мне брат, и я твоей судьбе рад буду, и ты тоже меня в богатстве и в счастии не обидишь и пожалеешь меня всегда".
Мне эти слова брата моего очень были приятны. Я обрадовался и застыдился, и покраснел, и смотреть на него не могу. А он опять: "Яни! Скажи, очень ли желаешь ты ее иметь женой твоею? Возьми ты ее, если она от меня все будет отвращаться. Что ты стыдишься?" Я говорю: "Ты давно видишь, что желаю".
Тогда Христо взял меня одною рукой за руку, а другою рукой по лицу погладил и сказал так: "А когда ты, сынок мой, того же желаешь, будем все дело вместе до конца делать. Если придут старшие ее требовать, мы скажем, что и девушку убьем и самих себя убить дадим, а по согласию ее не возвратим никому из капитанов и из всех наших старших. Возьмем наши ружья, возьмем пистолеты, возьмем и ножи и станем у дверей, где она заперта будет, а потом, как Богу угодно, так пусть и будет... Хорошо?.."
Я говорю: "Хорошо!" И мы с ним поцеловались, согласились и дали клятву друг другу.
Тогда мы стали думать об Афродите опять, что она делает теперь, и беспокоились об ней; но сестра пришла и сказала, что она плакала, плакала и никаких ее утешений не слушала, и потом на ковре, как каталась, так у очага и уснула, и теперь крепко спит у огня!
Мы обрадовались и согласились так: не оставлять ее в доме одну с сестрой, чтобы сестра не выдала ее обратно; а чтобы всегда хоть один был при ней вооруженный дома. Надо было к Антонаки и к Маноли сходить и их подговорить помощь нам подать, если нужно будет. Я думал сам пойти к ним; а брат говорит: "Нет, я пойду к ним. А ты за ней смотри. Если проснется, окажи ей всякое гостеприимство и уважение, и так как она с тобой говорит, а не со мной, то тебе и легче будет узнать, кого она предпочитает. А я и твоей судьбе буду очень рад".