Он ушел к другим молодцам, а мы остались с сестрой дома. Я очень устал, не спав всю ночь и, не раздеваясь, как был, лег в углу темном на бурку, оружие около себя к стенке положил и заснул так крепко, что не помню даже, сколько часов я спал.
Сплю, и вот что любопытно, вижу я во сне, что брат Христо то кладет мне венчальный венец на голову, то отодвигает его; а я будто говорю: "Благослови!" А он: "Ты все спишь и невесту во сне потерял..." Я говорю во сне: "Нет, она спит, а не я". А брат еще громче и смеется: "Потерял ты ее во сне, Янаки... Все спишь..." Я рассердился и вдруг проснулся... А брат и в самом деле нагнулся надо мной и смеется: "Проснись, паликар... ты сторож худой. Я у тебя Афродиту украл. Был у нее, и она говорила со мной... и кофей у меня кушала и варенье приняла из моих рук!.."
Я отвернулся опять к стене и сказал: "Э! ну, и хорошо тебе... А мне дай же спать еще".
Христо говорит: "Спи!", и ушел.
А когда он ушел, я уже заснуть не мог; весь сон мой пропал, и я стал думать и беспокоиться о том, что она ему говорила в это время и что он ей говорил. И как зверь, я вдруг рассердился, зачем я так долго спал и зачем дал брату время прежде моего заговорить с ней.
Встал, посмотрел на часы - уж время к полудню близится. Так я проспал долго... Подумал я, что мне делать? И пошел в ту комнату, где она сидела, и думаю: "Может быть, я и точно лицом ей больше нравлюсь?"
Не ревнуешь ты, Аргиро? Не ревнуешь? Это хорошо. Оставь, это дело прошлое, и ты увидишь после, что она даже ненавистна мне стала, как враг... Погоди, все расскажу я тебе, мой апрельский цветок... Все расскажу!
XII
Видишь ли, милая моя, брат это шутя солгал, что Афродита с ним помирилась и кофей из рук его приняла и варенье, он все не отчаявался, шутил, а дело было иначе. Пока я спал, как дурак, Афродита проснулась; а как проснулась, так опять стала тосковать и плакать неутешно. Сестра в это время, пока она спала, приготовила кушанье, какое умела лучшее, и брат сам смотрел, чтобы все было получше и чище, и чтобы все ей было приятно. Однако она кушать не стала: даже хлеба не ела, а только опять все воду пила и молчала.
Только спросила у сестры: "Как вас зовут, кира моя?" И как узнала, что ее зовут Смарагдицей, так и замолчала опять.
- Покушайте этого. Извольте вот этого.
- Нет! Нет! Нет! Благодарю!
Наконец сестра сказала ей: "Очень ты брезгаешь нами, сельскими людьми, я вижу. А мы тебя любим, коконица ты наша. Дай я тебе чистым платком слезки твои вытру..."
Афродита еще больше стала плакать и сказала сестре: "Я вижу, у вас, Смарагдица, добрая душа. И если вы меня жалеете, спасите меня и попросите ваших добрых братьев, чтоб они меня домой к отцу возвратили".
Сестра обещала ей непременно это сделать, а брат как увидал, что Афродита на него все-таки не смотрит, ушел, и я их так и застал вдвоем с Смарагдицей.
Вижу, Афродита сидит у стенки, бледная и ничего не говорит.
Я говорю: "Кланяюсь вам, деспосини моя!" Она отвечает: "Доброе утро, Яни!" Потом вдруг встала и упала мне в ноги и начала просить меня жалобно: "Янаки мой, братец мой хороший, мальчик мой добрый, отпусти меня домой к отцу моему, милый. Отпусти, эффенди мой! Золотой мой... Даст тебе Бог за это все приятное, все хорошее и в этой жизни, и в той".
И ноги мои схватила; я нагнулся поднимать ее; она руки целовать начала.
Ах! Увы мне! Не ожидал я этого, Аргиро моя, чтоб Афродита так просила.
Пропало и ушло от меня все мое мужество, и я сказал сестре: "Что будем делать, Смарагда?.." Сестра говорит: "Ты знаешь". Я отвечаю ей: "Нет, ты скажи". А она: "Что ты меня спрашиваешь; разве это не грех? Разве это не жалость? Должны вы, разбойники, ее назад отцу отдать". А та все просит, все плачет, все с полу не поднимается, все руку мою держит и к губам ее подносит... и не слушает меня; я прошу ее: "встаньте, барышня, встаньте!" Но она: "Нет, Янаки мой, Полудаки мой, я не встану от ног твоих, пока ты клятвы мне не дашь, что к отцу меня возвратишь в дом..."
Всплеснул я руками: что было мне делать? Брату дал клятву не уступать ее никому, убить ее даже, а ей надо теперь другую клятву давать!
И смутился я, и застыдился так, что о любви или о женитьбе не могу слова сказать, ни за себя, ни за брата. Что было мне делать? Потерял я голову, оторвался от нее и вышел вон; сел за воротами и думаю, и думаю... После этих ее просьб она мне еще больше понравилась; я очень пожалел ее после этих просьб.
В это время, когда я так думал, сидя за воротами, возвратился брат Христо и привел с собой нашего священника отца Илариона.
Я ни останавливается и смеется тихо.
Аргиро: - Чему ты, Янакн, теперь засмеялся?
Яни, продолжая весело улыбаться. - Я радуюсь потому, что об этом попе нашем вспомнил. Очень мы его любили. Вот ты видишь, Аргиро, что меня Бог не обидел. И сила, и рост, и плечи у меня какие... Но, я думаю, что я саранчой показался бы тебе, если бы ты попа Илариона нашего увидала. Красный, бородатый; в спине ширина вот какая. Ужас! Ходил он раз вместе с нами еще прежде в город, и увидал его там один австрийский купец, из Вены приезжал, только православный. Он по-гречески хорошо знал. Когда он увидал около нас попа, говорит нам: "Этот герой кто такой?.." Мы говорим: "Поп наш!" А австрийский купец удивляется: "Какой у вас ужасный поп. Я думал, это турок! Отчего же, говорит, он у вас не в широкой одежде, а в синих шальварах и в короткой жилетке какой-то?" Я говорю: "Так у нас в горах привыкли попы; короткое носят. Легкость в этом находят". Тогда этот купец говорит: "Отче, благословите меня". Священник ему: "Отчего же - это мы можем... Во имя Отца и Сына..." Купец пожал ему руку и еще насмешил нас. "Я, геронта, до сих пор турецким пашам так завидовал, так завидовал их власти и чести их, что хотел потурчиться и в службу падишаха вступить, а теперь говорю, нет! Не желаю более быть турком, когда у христиан в горах священники так крупны и так ужасны... Спаси меня Боже!.." А поп купцу на это отвечает: "Не по страху человеческому тебе, мусьё мой, турчиться не надо, а по страху Божию, ибо хотя ты и в этой Австрии живешь, а все-таки Христа Распятого исповедуешь и ты душу свою пожалеть должен. А что я велик и силен, так это у Бога немного значит; Голиаф и сильнее нас с тобой еще был, а Богу был неугоден и Господь его силу рукой отрока сокрушил. Все мы, мусьё, как трава; завтра высохнем..." Очень был умный священник и хитрейший! А смелость его паликарскую ты можешь видеть вот из чего. Незадолго до того, как нам Афродиту украсть, случилось в Канее другое дело. Сговорился один красивый, молодой и богатый купеческий сынок с девушкой молодою. Эта девушка была собой очень нежная и очень красивая, дочь вдовы Ставрулы, небогатой вдовы. Отец и мать молодца не хотели, чтоб он на дочке Ставрулы женился, а на богатой. Родители запрещают, и потому ни один священник ни в городе Канее, ни в ближних селах венчать их не может. Стал молодец искать попа подальше, и вот наш поп Иларион переоделся в фустанеллу белую арнаутскую и эллинскую длинную феску надел на голову, и набок, как отчаянный, ее сбил, и оружие за пояс. Это значит, эллин приехал из свободной Эллады по своим интересам в Крит. Очень он был велик и красив; боялись люди наши, чтобы его в городе все не заметили, и так как у него борода была огромная чорная до пояса, то боялись мы, чтобы не подумало начальство турецкое: "Не разбойник ли это бежал сюда из Эллады? Когда он приехал? Зачем? Да кто он? Да откуда он?" Однако все хорошо кончилось. Ночью с пустого берега за селом Халеппой сел он в лодку и въехал в пристань Канейскую тихо, и на берег сошел с другими не ночью, чтобы обходы турецкие не остановили их, а на рассвете, уже когда стал открывать двери свои и лавки народ. Пришел прямо в дом к Ставру-ле и обвенчал там молодых. Так в фустанелле и венчал, только эпитрахиль надел и что еще следует все имел за пазухой. Обвенчал, взял горсточку золотых с жениха и сейчас же, не спеша, через базар прямо на дорогу; все оглядываются, и турки, и райя: "Ну, эллин!" И кулаки сжимали, то есть: "вот какой ужасный эллин!" Пошел тихонько к друзьям в Халеппу; в Халеппе переоделся, на мула и домой. Купец тот и жена его к паше, к епископу, к консулам. Никто и понять не может, откуда поп взялся.
А на этого клефта бородатого, который по базару красовался, никто и не думал.
Оттого мы все много его и любили, что он был молодец и очень умный человек.
Вот пришли они вместе, поп Иларион и брат мой Христо и застали меня в великом смущении. Я поцеловал у попа руку и сказал ему "добрый день". Сели мы потом, и поп Иларион спрашивает: "Что же ваша пленница, Янаки, здорова ли? И кого она из вас выбирает? Пусть скорей выбирает, а я обвенчаю мигом".
Я говорю: "Никого она, поп мой хороший, не желает. Она плачет и убивается по отцу, и я того мнения, что ее бы надо отправить домой опять. Насилие - что хорошего - грех". Тогда поп мне ответил так: "Насилие, которое вы сделали, грех, конечно, не только тем, что это противу воли родителя ее, но и ее вы оскорбили сильно. И она права, что гневается и убивается; она, это правда, не совсем вам, простым ребятам, пара. Хотя, впрочем, и Никифор Акостандудаки, отец ее, больше деньгами, чем ученостию или званием каким-нибудь, или родом славится. А деньги - дар случайный. И я думаю, отчего бы, Христо, или тебе, Яни, не жениться на ней. Я думаю даже, что она теперь по неразумию девичью и по пустому страхованию, либо по гордости не хочет обвенчаться. Она еще глупенькая и не понимает, что честь ее все равно теперь потеряна. Люди у нас осуждать и злословить любят. Скажут: "где ее честь теперь, когда она с четырьмя ребятами лихими и красивыми по горам ездила ночью?" Не скажут люди: "чем она виновата?", а кто и скажет это, тому ответят: "Виновата, нет ли, а все уж не то! Чистоту утратила". И пусть Никифор Акостандудаки ей супруга богатого тогда ищет. Придется ему опять за своего же мальчика какого-нибудь, который в лавке служит, с великою охотой и радостью ее отдать, а не за архонтского сына. А она, глупенькая, об этом по молодости своей не размышляет. Вот что вам я, поп, говорю!.."
Брат Христо на это говорит: "Я сам так еще прежде думал. Теперь, когда она будет пристыжена, отчего бы ей за нас не выйти?" А я говорю: "А я вот и не подумал об этом! И, если это так, так ты бы, геронта, так ей самой и сказал".
- Я так ей самой и скажу, - отвечает поп и говорит: - сведите меня к ней.
Мы встали и повели его к Афродите. И как ни были озабочены оба, а все-таки засмеялись, когда увидали, с каким трудом поп в низенькую дверь нагибается, чтобы пролезть к ней...
Господи Боже мой, что за поп! Что за зверь был большой!
XIII
Когда поп Иларион вошел к Афродите, она встала и поцеловала его десницу; однако на все речи его отвечала одно и то же: "Вы бы меня домой к отцу моему, господину Никифору Акостандудаки, отправили".
Поп сказал ей: "Тебя теперь уже все люди в городе осуждать будут. Такая твоя горькая судьба, моя дочь! Что делать. И трудно будет тебе, кроме Христо, либо Яни, этих братьев Полудаки, за кого-нибудь замуж хорошо выйти".
Афродита же на это отвечала ему: "Я монахиней лучше буду, чем мне за простого деревенского человека, за горца-мальчишку выйти замуж. Я на остров Тинос уеду. Пусть Бог за мной смотрит и хранит меня, когда люди будут ко мне насправедливы". Поп Иларион вышел от нее недовольный и сказал: "Много ума и много мужества у этой девчонки. Она очень красноречива и разумна!.. Как ее убедить?"
Мы с братом посмотрели с сожалением друг на друга; но я еще скажу, что я и обрадовался, когда подумал, что она не его мне предпочитает, а от обоих нас отвращается.
Сестра Смарагдица сказала нам: "Она не ест ничего; кроме воды свежей ничего не желает... Чтоб она не умерла у нас!"
Смутился брат мой сильно; подумал и пошел к Афродите сам, и я за ним.
Брат поклонился ей с великим уважением и спросил ее о здоровье.
Она очи свои светлые возвела на нас и ответила брату кротко: "Благодарю вас. Я здорова".
Брат, не садясь, сказал ей:
- Ты ничего, деспосини моя, не кушаешь. Ты огорчаешь нас этим ужасно!
Афродита ни слова. Все сидит и молчит. Сели и мы против нее и тоже молчим. Брат говорит, улыбаясь: "Ты хоть бы, госпожа моя добрая, с братцем моим, Янаки вот этим, удостоила поговорить что-нибудь. Может быть, он тебе больше нравится, чем я?.."
Как покраснеет она, как поглядит на нас на обоих!.. Гордость, гордость!.. Боже мой... Что делать! Терпение!
Так мы от нее даже ни одного доброго слова не дождались и ушли опять.
Поп ждет и спрашивает: "что нового?" Я говорю: "Отчаяние!", а Христо брат: "Зачем ты говоришь - отчаяние! Я тебе еще в городе говорил: есть Бог. Я законным браком хочу соединиться с ней... Может быть, она переменит еще мнение".
Сестра Смарагда все ее защищает и нас осуждает: "Что ты Христо - бре, говоришь есть Бог! Что имени Божию делать тут в ваших воровских делах? Всесвятая Матерь Божия не на вас разбойников и злодейских мальчишек смотрит, а на людей честных и добрых... Анафемский ваш час, несчастные..."
Смарагда за нее, а поп за нас: "Грех сделан; семья девушки опозорена; поправлять браком надо, а не препятствовать. А впрочем, если она в монастырь пойдет - это разговор иной! За другого же кого-нибудь выходить ей замуж не стоит труда".
Пока мы так спорили, бегут Антонаки и Маноли и говорят:
- Идут к вам старшие, и капитан Ампелас сам приехал.
Тогда брат в первый раз пожелтел весь от испуга, хлопнул себя по коленке и сказал:
- Э! братья!.. Не выдайте меня теперь, добрые братья мои...
Мы все укрепились духом и сказали:
- Будь покоен! Вместе дело делали, вместе и все понесем!
Решил и я не отставать от других; иначе мне было бы очень стыдно перед другими паликарами, и хотя мне было очень жалко Афродиту, однако я побежал к ее двери и запер ее там.
Смарагда нам кричит:
- Что вы хотите делать, разбойники, пожалейте вы душу невинную и меня, вдову бедную, и маленьких детей моих...
А я кричу ей:
- Прочь, глупая! Чтоб ты даже "кхх!" не смела бы сделать...
Вот пришли капитаны и старики.
- Добрый день вам, молодцы.
- И вам тоже добрый день, капитаны!
- Здоров ли ты, Христо? Здоров ли ты, Яни?
- Благодарим вас... Садитесь, капитаны!..
- Благодарим, садитесь и вы...
- Ничего, капитаны! Мы постоим. Мы за честь считаем, что вы удостоили сами потрудиться к нам...
Так приняли мы старших с уважением великим и посадили их всех на стулья, а сами стоять остались и велели сестре кофе скорее сварить.
Начали мы сами разносить кофе со всевозможными комплиментами и селямами.
Наконец сам капитан Коста начал так:
- У вас, Христо, новости есть?
Брат отвечает:
- Какие новости? Кажется, у нас все по-старому.
- А Никифорова дочка здорова? - спрашивает капитан Коста.
Брат молчит и глаза опустил. Старики улыбаются и просят его отвечать. Брат долго молчал и стыдился (все это, понимаешь, притворно) и наконец отвечал им так:
- Вы, как старшие, свет лучше нас, молодых, знаете. И я не смею скрыть от вас, что я Афродиту увез у отца. Только вот вам Бог мой, что я ни ей самой, этой молодой, ни ее отцу, ни даже служанке их вреда не сделал никакого... А только связали их всех, кроме Афродиты. Она же, Афродита, по воле своей со мной бежала, потому что, капитан, с того дня как мы с тобой в Галате кушали у Никифора, уже началась между нами любовь. Но так как она знала, что Никифораки, отец ее, имеет гордость и по согласию ее не отдаст мне, то и приказала себя украсть как будто силой. И все в надежде на милость Божию и на то, что Никифораки после простит нас.
Я удивился, слушая брата. Дивился его уму и какой он на всякий случай молодец и мошенник. А впрочем, стал думать с досадой в то же время: "А если и в самом деле у них соглашение было? Где же это они успели? И не знал уже, что подумать. Старики сказали на это: "Что ж, когда ее воля была на это, то это счастье этому молодцу Христо и нашим сфакиотам гордость, что их горожанки молодые из архонтских семейств так любят!"
Потом спросили у меня:
- А ты, Янаки, как об этом обо всем скажешь? Я говорю:
- Что мне думать? Он брат мне и старший!
- Хорошо ты это говоришь, Янаки! - сказали старики. И капитан Коста пожелал сам видеть Афродиту. "Я, - сказал он, - очень бы желал сам с ней поговорить и утешить ее, и даже я могу много для вас постараться, чтобы Никифораки вам простил".
Христо согласился как бы с радостью и сказал:
- Я только пойду посмотрю, не почивает ли она. Устала от дороги. Сейчас она вас примет.
Побежал к ней и затворился с ней. Старики сидят, говорят между собой, смеются и рады как будто этому делу; только капитан Коста вздыхает немного: "Боюсь, чтобы Никифор этот мне у паши не повредил и все дела мои не испортил, не сказал бы мне: это ты привел разбойников в мое жилище и через тебя лишился я возлюбленной и единородной дочки моей. Затруднение большое! И стыдно моей белой бороде будет слушать такие речи".
- Напишите ему письмо, - советуют ему другие.
- Я думаю поговорить с ней и от нее письмо взять. И сам поеду туда, когда обвенчают их. Когда же брата будут венчать, Янаки?
Я говорю:
- Еще не знаю я.
А все другие старики капитану закричали:
- Ни, ни, ни! Не езди туда, капитане! Ум ты потерял что ли? Тебя-то непременно по жалобам Никифора паша схватить велит, и всем нам будет труднее.
Потом старики успокоились и спрашивают у Ампеласа и у меня:
- Хороша ли она?
Я смотрю, что капитан Коста ответит.
А капитан отвечает: "Э! нельзя и дурной назвать: нежная, - горожанка, архонтопула!"
А брат все нейдет.
Наконец он пришел и стал извиняться перед стариками.
- Афродита, невеста моя, - сказал он, - очень много вам кланяется и просит извинения, что теперь никак даже видеть не может никого. Прошу вас, капитан Коста, господин мой, простите ей. Девушка! Вы сами лучше меня все это знаете... Стыдится! Очень стыдится... И я вас прошу и пренизко вам кланяюсь, чтобы за это на нее не сердились... Что делать, стыдится!.. Я завтра уговорю ее,
чтоб она хоть вас, капитан Коста, повидала. Я и теперь говорю ей: "Ведь он твоему отцу друг, чего ты боишься?" "Стыжусь!" - говорит.