Мысль свою жениться на Литте он считал очень важной. Это бесповоротно связывало с ним Михаила, ставило Михаила в зависимость от него. Могло быть очень и очень полезно. Однако Роман Иванович нисколько не скрывал от себя, что в эти соображения вплеталось постороннее чувство, - нет, не вовсе постороннее, однако независимое, не рожденное соображениями: быть может, соображения родились потом, от него, рядом с ним.
Не любовь. Не влюбленность. Не страсть даже. Злой каприз, удивленность от встретившегося сопротивления. Когда он заметил, что эта девочка (много слышал о ней раньше) сторонится и не доверяет ему, что он, привыкший к другому, ей неприятен, - показалось, что победить недоверие необходимо. Да и действительно необходимо: она связана с Михаилом. Но тут-то и вкралось другое чувство, личное, о котором думал Роман Иванович, которое заставляло его усиливать борьбу за доверие. Доверия уже было мало: хотелось власти.
Впрочем, все двойственно, все: как без власти добиться доверия? Он, по совести, верил только доверию рабов.
Не скрывал от себя Роман Иванович, что этот шаг, - женитьба, - так ли, иначе ли она обернется, - может для него стать шагом решающим. Принудить его к решению, которого он еще не сделал, и твердо знал, что не хочет делать, - не время. Кое от чего придется отказаться. Но сохранить все-таки неприкосновенным данное свое положение можно, и к этому сейчас Роман Иванович приложит усилия. От риска он не прочь, - с умом; но терять не любил ничего, что может пригодиться. Для риска нужен подходящий момент. А пока, точно скупой, собирал, собирал он, хранил, выжидал.
"Если я делаю глупость с этой свадьбой, - ну что ж!" - думал он, трясясь на скверном извозчике по скверной мостовой и скверной улице, которая вела к "убогой хижине" преосвященного Евтихия. - "Мне так хочется. Пусть даже мое "хочется" тут преемствует над соображениями. Великодушно разрешаю себе… глупость. А, может, вовсе это и не глупость".
Роман Иванович издавна "дружил" с блестящим владыкой Евтихием. Знал его назубок, и Евтихий знал, что тот его знает. Поэтому дружба их была нисколько не похожа на ту, которую водил Евтихий с "обещающей молодежью".
Внешне Роман Иванович, где нужно, подчеркивал свое отношение к Евтихию, как "наставнику"; Евтихий держал себя соответственно; однако острые глаза его порой выдавали тревогу и даже злобу. Евтихий не совсем понимал Сменцева.
Вот это непонимание при безукоризненных внешних отношениях, эту смуту и надо было сохранить.
Конечно, Евтихий - не княгиня Александра. Ну, да зато с ним можно иначе помериться. Тщеславный и грубовластный трус. Поглядим.
"Убогая хижина" оказывалась, в сущности, не очень убогой. Поскользнувшись на крыльце, около которого хмуро шумели в темноте оголенные деревья, Роман Иванович вошел в просторные сени, потом в такую же просторную и светлую прихожую.
Два тонких келейника, похожих на черные былинки, смиренно и предупредительно встретили его. Один, знакомый, тотчас выскользнул из прихожей - докладывать.
Просят в кабинет. Большая честь: туда допускаются только близкие люди.
По светлому и скользкому, точно лед на солнце, паркету громадных комнат - приемной, зала, гостиной, столовой - шел Роман Иванович к архипастырскому кабинету. От льдистости пола комнаты казались еще холоднее и пустыннее, особенно зал. Мебели тут никакой не было. В ряд по стенам висели разные священные портреты, разные - и немножко одинаковые: все ленты, ордена, звезды и кресты, кресты…
Преосвященный встретил гостя на пороге кабинета.
- Здравствуйте, здравствуйте. Поджидал. Думал - полчаса свободных, а освободился-то на весь вечер. Хоть до одиннадцати сидите.
Троекратно поцеловались. Бледное, полное, мучнистое, как разваренная картофель, лицо владыки сияло приветом и любезностью.
- Мы сюда и чайку спросим, - говорил Евтихий, усаживая гостя в кресло. - Что в столовой! Здесь нам уютнее.
В кабинете, точно, было уютнее. Высокие кресла, книги, на полу ковер. Тоненький черненький послушник принес чай и такой гигантский поднос с вареньями и печеньями, что было удивительно, как эта былинка под его тяжестью не переломилась.
За чаем стали болтать. Болтал, впрочем, больше преосвященный, а Сменцев только подавал реплики и усмехался, по-своему, вбок.
Евтихий, напав на любимую тему, не мог с ней расстаться. Тема же была - женщины, сосуды дьяволовы, пакость их соблазна, и высмеивание духовной братии, сему соблазну подпавшей. Речь преосвященного удивила бы многих роскошью, богатством слов, хотя утонченной назвать ее было никак нельзя. Перебирал по пальцам видных людей с их любовницами. Одного называл Наталием, по имени его "блуда", следующего Марием, а одного окрестил прямо: Аксинья. Впрочем, не стеснялся и менее невинными кличками.
Грязные сплетни, приправленные брезгливыми проклятиями "дьявольским сосудам", так и лились, со вкусом, из уст говорившего.
Роману Ивановичу это надоело. Да и пора было приступать.
- Мне женщины очень противны, - сказал он. - И все же, владыка святый, я намерен жениться. О том и пришел говорить.
Владыка онемел. Даже рот у него раскрылся. Потом вскочил, замахал руками, забегал по комнате.
- Не поверю. Ушам своим не верю. Жениться! И ведь кто намерен жениться? Кто?
- Я, - со спокойной улыбкой подтвердил Сменцев. - Я женюсь. Сначала выслушайте меня, владыка…
Но тот опять замахал руками и забегал. Когда остановился перед Сменцевым, мучнистое лицо залоснилось. И, видимо, нашло на владыку борение. Сообразил, что если женится Сменцев, - кое-какие вещи от него уплывают безвозвратно, а ведь он - черт его разберет - метил что-то высоко. С другой же стороны - этот самый Роман, его ученик отчасти, который презрительно, как его учитель, относился к бабью и лишь случайно еще не монах (скольких робких, мягких, менее способных постриг Евтихий!), этот Роман… женится. Смутная политика боролась в сердце владыки с кровным, ясным убеждением. И - надо отдать ему справедливость - убеждение победило.
- Да вы знаете ли, куда идете? - визжал Евтихий. Голос у него, особенно в минуты волнения, был высокий. - Не знаете? Не знаете, что такое брак? Я вам скажу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ну падение, ну это я еще могу понять, - с неожиданной снисходительностью прибавил он. - Падение, всякое, наедине или с женщиной, - блуд мгновенный, грех случайный. Слабый человек может подвергнуться… Но пав, - он кается, он жаждет восстать и может восстать… А…
- Владыка, - вдруг твердо и серьезно прервал его Сменцев, так твердо, что Евтихий невольно сократился. - Вы напрасно мне все это говорите. Я с вами во всем совершенно согласен… исключаю некоторые крайности мнений. По существу же держусь ваших взглядов.
- Не понимаю, - недоуменно произнес Евтихий и сел. - Женитесь однако. Приспичило, что ли?
Роман Иванович скромно, по-прежнему твердо, с достоинством сказал:
- Я - девственник, владыка. И надеюсь до конца пребыть им. Я не имел даже падений. Каковы взгляды, такова и жизнь.
Владыка молчал, все в недоумении. О девственности Романа Ивановича уже говорено было в старые времена не раз, и владыка этой девственности верил.
- Зачем, почему, какие соображения заставляют меня обвенчаться с девушкой, которая меня не любит и к которой я не имею ни малейшего ни телесного, ни духовного влечения, - этого я вам, владыка святый, не скажу. Одно: соображения свойства даже не личного, в узком смысле. Зная вашу проницательность, уверен, что вы не усомнитесь в правдивости моей. А дабы вы, владыка, услышав о деле стороною, не составили себе превратного мнения, я поспешил к вам заранее. Слишком дорого мне расположение ваше.
"Ой, врешь! Ой, путаешь"! - явственно сказали пронзительные очи владыки, но сам он ничего не сказал.
- Названная невеста моя - Юлитта Двоекурова, внучка графини, - как ни в чем не бывало продолжал Сменцев.
Евтихий оживился, поднял голову.
- Это что с юродом целовалась?
- Она.
Какие у Романа "соображения", Евтихий себе не уяснял, однако почувствовал, что, может, и не врет он, может, и есть какие-нибудь "соображения". И что он задумал? Через юрода…? Через графиню…? Что бы ни задумал - промахнется, видимо. Тем лучше.
- Падешь, - сокрушенно и как бы про себя сказал владыка. - Силы много на себя напускаешь.
Но Роман Иванович только улыбнулся.
- Не напускаю, владыка святый. Мне мои силы известны.
- Это что княгиню-то Алинку отшил? - строго взглянув, молвил преосвященный. - Одно череп лошадиный, а тут девчонка вида соблазнительного. Ладно. Знаем мы вас, молодых кобелей.
Сменцев засмеялся ему в лицо и произнес нагло:
- Кого знаете, а кого, видно, и нет. Не всякий кобель кобелю брат. Вот мы, владыка, с вами одной масти.
Евтихий не знал, как это принять: дерзость или комплимент? Было похоже и на то и на другое.
А Роман Иваныч уже изменил и лицо и тон, прибавил почтительнейше:
- С вашей поддержкой, с вашими советами, преосвященный владыка, я твердо надеюсь устоять. Путь мой прям, и Господь да поможет мне не сойти с него.
- Аминь. Да… Так, так, значит. Будем уповать. Соображения ваши, конечно, ваше личное дело, я и не вхожу. Удивительно, какие соображения могут подвигнуть на столь несвойственный поступок… но умолкаю. Ваше, ваше дело. Я всегда готов, коли понадоблюсь, направить… Брак, значит, не брак?
- Не брак.
- И пусть с юродом целуется?
- Чем больше, тем лучше, - подмигнул Сменцев.
Евтихий захохотал. Ему показалось, что он что-то начинает понимать.
- Да ведь юроду этому от утра до вечера всего и времени. Ой, не промахнись, Роман Иванович.
- Другие будут, - небрежно и нарочито загадочно промолвил Сменцев, пожимая плечами.
Заговорили об "юроде". И тут, казалось, вполне сошлись во взглядах. Издевательское языкоблудие Евтихия достигло крайних пределов; но мнения, догадки, суждения его были умны и проницательны.
Он не щадил теперь уже никого; внимательно, с удовольствием слушал Роман Иванович, прощая собеседнику все цветы его красноречия.
"Не глупая бестия, - думал Сменцев. - Яростен только, ярость оглупит - и провалится владычка".
Евтихий, в миру Евгений, барин по происхождению, не лишен был и образованности. Любил упоминать о старой дружбе с одним очень известным русским философом, умершим.
- Впрочем, - прибавлял он всегда, - был сей мой друг и блудник и пьяница.
Слушал Роман Иванович, - и на мгновение позавидовал преосвященному: так определенны были его вожделения. Не добьется он ничего - ярость оглупит; а добиться бы можно. Цель несоблазнительная? Нет, отчего же. Если он, Роман Иванович, а не яростный и слеповатый, мелко-честолюбивый владыка, пойдет в эту сторону, решит свернуть определенно, - сама цель преобразится, вырастет.
Задумался. "Замечтался!" - насмешливо прикрикнул он на себя в душе, опоминаясь. Грубо-едкую, сочувственную реплику подал Евтихию на какое-то его последнее определение петербургских "блаженных" салонов - и встал.
Было уже поздно. Евтихий тоже поднялся. Злое оживление его не упало, но перешло просто в злость; вспомнил, что Роман женится и в сущности ничего ему так и не сказал, - для чего, почему. За советом пришел! Как же! На ниточку не открылся.
Роман Иванович заметил мгновенную тень на архиерейском лице и понял ее. Поспешил отвлечь мысли владыки в другую сторону.
- А еще просьба покорнейшая к вам: не примете ли одного жаждущего ваших наставлений? Иеромонах Варсис, академик. Он здесь опять. Очень просил меня замолвить словечко.
- Варсис? - недоуменно поднял брови преосвященный. - Какой такой Варсис?
И вдруг захохотал:
- Э, да как же! Братушка. Чернявый, бойкий. Помню, помню. Дрянь, сластена, прихвостень. К епископу Николаю все подъезжал. Откуда еще взялся теперь?
- Он парень неглупый, - уклончиво ответил Роман Иванович. - Вы его, владыка, недолюбливали, он знал это и вас боялся. А очень слушал. И постригся-то рано так не без… не умею выразиться… не без косвенного вашего влияния, что ли.
- Дружите с ним?
Опять уклончиво пожал Сменцев плечами.
- Несколько. Он сообразительный. Ну-с, приехал сюда с лета, какую-то работу писать… Об аскезе в древнем христианстве, кажется… Братушки-то надоели ему…
- Понятное дело. Ведь это, я вам скажу…
Роман Иванович улыбнулся выразительному жесту владыки и настойчиво повторил:
- Так если вы позволите ему как-нибудь…
- Пускай приходит, приму, погляжу, - снисходительно разрешил владыка. - Помнится, что блудник был, - погляжу.
- Я и графине думал его представить. Интересуется он.
Владыка выпятил губы.
- Что ж? Да пришлите его ко мне пока. Там посмотрим.
Этим Роман Иванович остался доволен. Уже видел, что хитрый монах заинтересовался Варсисом, главное - дружбой их. Послать скорее Варсиску. Пусть прибеднится, поползает. Да уж он сумеет, как надо. А если Варсиска через Евтихия попадет в салон графини, а не через него, Романа Ивановича, будет гораздо лучше. Несравнимо лучше.
- Нынче у Лаврентия он был, - усмехнувшись, сказал Сменцев.
Владыка совсем оживился.
- Ага. Ну, что ж сказал? Да он и с юродом, пожалуй, знаком? Ездил на поклон? Успел?
- И не думал. А про Лаврентия, знаете, владыка, что сказал? Я, говорит, сам, будь я поглупее, этаким же Лаврентием мог бы стать, коль не почище, и так же, по-мужицки, по-дурацки, буйную голову бы сложил, как он в скорости сложит.
- Ишь ты, ишь ты! - довольно засмеялся преосвященный. - Да он у вас и во пророцех ходит. По-мужицки, по-дурацки! Именно по-дурацки. И сложит. Еще скорее друга своего, юрода, сложит. Именно. Присылайте братушку, Роман Иванович. А коли дьявол в нем блудный - повыколотим.
Расстались очень благодушно. С лобызаниями; и чуть не до самой передней проводил гостя пышный иерарх, шелестя шелком лиловой своей рясы.
Глава двадцать четвертая
"OUI"
Катерина Павловна Хованская, "тетя Катя со Стройки", сидела у Литты в классной и рыдала.
Уже с полчаса рыдала. Литта и каплями ее поила, и всячески уговаривала, наконец бросила: пусть выплачется.
Приехала даже не к Литте, - но графиня ее не приняла: занята, у нее княгиня Александра Андреевна и не велено принимать никого.
С ужасом думала Литта, что было бы, если б Катя у графини так же нелепо ревела. Все бы испортила. Но теперь-то все-таки что предпринять? Толку, главное, не добиться.
- Катя, да какие бумажки нашли? Ты их раньше видела? Откуда они у него? Брось плакать, ну ради Бога. Ведь это хуже.
- Я… я… куда кинуться… не знаю… Ничего не понимаю… К Сменцеву этому… Да где он? Глаз не показал… А это наверно, наверно как-нибудь через него…
- Полно, Катя. При чем Сменцев?
- А при том… При том… Потому что это наверно через рыжую… Алексей пропадал… И никогда он ни о чем об этом сам не думал…
Литта всхпыхнула, нахмурилась:
- Ты говорила? Кому говорила? Или тебе сказали, что бумажки от Габриэль?
- Никому я ничего не говорила, - с сердцем ответила Катя. - И бумажки по почте присланы, адрес ремингтоном, я конверт видела.
- Ну так пустое, Алексея завтра же освободят. Мало ли кому по почте…
Катя залилась новыми слезами.
- А там… нашли поправки… Алексеевой рукой… О, Господи! Рыжая, рыжая явно прислала, хоть он и не говорит. Кто же?
- Говорю тебе, пустое! - прикрикнула Литта. - Ничего с твоим Алексеем не сделают. И станет Габриэль по почте, - ведь не последняя же она дура.
Впрочем, подумала, что от Габриэли всего можно ждать, а этого Алексея Алексеевича она, видимо, "революционно развивала", втягивала в какие-то "идеи с воплощениями".
- Видишь, Лиля… Ну хорошо, ну вот я успокоилась. Видишь, он давно какие-то пакеты приносил, рассматривал и уносил. Когда по почте - он очень нахмурился и, наверно, тоже думал унести, да не успел, вечером сидел над ними, а после пришли… Ужас, ужас. Я с утра кидаюсь - не знаю, куда кинуться. Лиля, да я хоть к отцу твоему. Ведь может же он…
Литта соображала. Прежде всего надо, чтобы Катя никуда не бросалась и успокоилась. А потом узнать, в чем дело, толком. Всего лучше через Сменцева. Если замешана Габриэль, то ему это легко выяснить. Какие бумажки? И при чем Хованский? Пустяками кончится, но надо, главное, чтобы Катя не напутала.
Было не поздно, однако день уже смерк. Литта зажгла сама лампу и только что хотела позвать Гликерию, попросить чаю, как дверь отворилась, и Гликерия вошла, тихая и торжественная.
- Гликерия, пожалуйста…
- Ее сиятельство просят пожаловать барышню в маленький салон.
- Что? Меня? Зачем?
- Ее сиятельство просят пожаловать…
- Ах, да что там? Ну сейчас. Чаю подай нам сюда, Гликерия, слышишь? Катя, подожди одну минутку, я вернусь. Сиди, необходимо еще поговорить. Увидишь, все обойдется.
С нетерпением, думая о Катином деле, шла Литта к бабушке. И что только понадобилось?
Старинная лампа под белым складчатым абажуром наполняла "маленький салон" графини приятным полусветом.
- C'est vous, mignonne? - протянула графиня непривычно ласково. - Venez, venez donc .
Литта поздоровалась с княгиней Александрой, которая, к ее удивлению, была еще тут. И тоже какая-то растроганная торжественность лежала на лошадином лице.
- Nous avons a vous parler ,- продолжала графиня.
Литта села; с недоумением глядела то на бабушку, на черную ее пелерину, то на княгиню.
- У меня просят вашей руки, - проговорила графиня и сделала паузу.
Мгновенно сообразив, в чем дело, хотя и не понимая еще, зачем тут Александра с лошадиным лицом, девушка вспыхнула и сжала зубы.
- Вы, конечно, знаете - кто.
Литта молчала.
- Признаюсь, это… эта… démarche меня крайне удивила. Я не ожидала… Мы все ожидали не этого от нашего молодого друга. Видите, я откровенна. Объяснения, полученные от… милого свата вашего, - она указала на княгиню, - конечно, говорят многое… Но я удивлена. D'autre part il n'a pas de position. Je crains que votre pиre ne s'oppose… .
Княгиня вмешалась, быстро заговорила по-французски, видимо, повторяя уже сказанное, насчет "position", говорила о видной и близкой профессуре, еще о чем-то…
- Главное, чтобы вы не были против, chиre, chиre comtesse, - закончила она. - Я так светло смотрю на этот брак…
- Alors, vous l'aimez? - сказала торжественно и растроганно графиня, повернувшись к внучке.
Литта опустила глаза. Сквозь сжатые зубы:
- Oui.
- Soyez heureuse, petite… .
Притянула Литту на сухую грудь и, неловко прижав ей голову, поцеловала.