- И не хотят печатать. Я приготовил статью, - вопиющая ведь нелепость! Ни за что. Этакая трусость. Об этом знаменитом Федьке - тоже ни слова, повернули. Есть же предел, Роман Иванович, согласитесь.
- Я в газетном деле ничего не понимаю. Вероятно, осторожность требует…
- Осторожность! Нет, прощайте, бегу к Петру Власовичу… Дело газетное - дело культурное прежде всего, а ведь это же варварство…
"Беги, беги, - думал Сменцев, выходя. - Ничего ты от Петруши не добьешься. Папенька-то умник, держит его крепенько".
Через день был еще Роман Иванович у Катерины Павловны. Дом на Каменностровском, где жил Алексей Хованский, был строен им же, и квартира отличалась такими же фантастическими углами, как и знаменитая дача в Новгородской губернии.
Катерина Павловна вся была в суете сборов, но истерики свои бросила, казалась бодрой и даже веселой.
- В четверг выйдет, - встретила она Сменцева. - А через три дня двинемся. Я думаю в Швейцарию сначала, а потом в Париже обоснуемся. Ах, простите, я вас не поздравила.
- Спасибо.
- Скрытники вы оба с Литтой. Вот Алексей изумится. Да, одно мое горе, как с детьми без человека? Фрейлейн не едет. Просто не знаю.
Бледненький Витя, который стоял тут же, у кресла матери (не отставал от нее ни на шаг последние дни), сморщил белые свои брови и задумчиво сказал:
- Не надо никого. Папа с тобой будет, я буду…
- Ты? Вот мило. А за тобой кто смотреть станет?
Витя исподлобья взглянул на мать и самолюбиво вспыхнул.
- Конечно, никого не надо, - поспешно проговорил Роман Иванович, улыбаясь в усы. - Что вы беспокоитесь? Одна Вавочка ведь маленькая.
Катерина Павловна заболтала о другом, о том, как она боится за Алексея: заскучает.
- Работы не будет, - какая ж ему на чужбине работа? Знакомых нет…
"Если бы ты знала, что там Габриэль, - подумал Роман Иванович. - А прекрасному Алексею надо будет впоследствии шепнуть, если заскучает. Вдали эти игры безопасны".
Извинившись, Катерина Павловна вышла на минуту по зову горничной. Витя двинулся было за матерью - и остался.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, - Сменцев и мальчик.
Потом Витя с усилием, волнуясь, сказал:
- А вы тоже поедете за границу?
- Поеду.
- Скоро?
- Да, очень скоро.
Помолчали.
- Вы к нам с деревни не пришли, - сурово сказал мальчик.
Роман Иванович ответил серьезно и просто:
- Я занят был, Витя.
- На паровозе ездили?
- Нет, теперь другое. Тоже хорошее и страшное.
Опять помолчали. Опять начал Витя, тише, почти шепотом:
- Я хочу ничего не бояться. Я уж сейчас почти ничего не боюсь. Когда совсем вырасту, я хочу быть, как вы. Хорошо? Только вы никому не говорите, пожалуйста.
И он поднял на Романа Ивановича светлые глаза. Такое в них было обожание, что Сменцев даже почувствовал себя растроганным слегка и удержался от усмешки. Сказал серьезно:
- Это хорошо, очень хорошо. И никому не скажу. Пусть будет наша тайна.
Вспомнил Стройку, вспомнил первое знакомство с Литтой. И как она с злорадством заметила ему, что Витя его ненавидит. Точно и тогда не знал Роман Иванович, как этот Витя втайне обожает его. Все вот такие тихие, скрытные, тонкие и самолюбивые дети его обожают. Еще как!
Пришла Катерина Павловна. Поговорили немного. Сменцев встал.
- Не буду я на Лилиной свадьбе, досада какая! Витя, иди, дружок, слышишь, тебя фрейлейн зовет. Иди же, простись с дядей и ступай.
Роман Иванович видел, как Витю передернуло от слова "дядя". Он, Роман Иванович, таинственный герой его, которого ветер слушается, который ездит на паровозах и еще что-то делает, лучше и страшнее этого, - вдруг "дядя". О, какая мама странная! Она ничего, ничего не понимает.
Сменцев, хмуря брови, протянул Вите руку:
- До свиданья, Витя. Желаю вам быть здоровым, хорошо доехать. Не забывайте.
И крепко, точно взрослому, пожал он маленькую, холодную лапку.
Уже не слушал, что говорила Катерина Павловна, провожая его. Вышел на узкий, грязный проспект с рыжим, вчера выпавшим - сегодня распустившимся снегом, с пронзительными звонками трамваев.
Дневные, осенние сумерки стояли в воздухе, не двигаясь. Ни туда ни сюда. Ни в день, ни в ночь. Казалось, они, серые- вечные над сырым городом; всегда были, всегда будут. Они - его, он родил их, они нужны ему, и взойди солнце - спрячется город, уползет в землю, как дождевой червяк.
Все покончено. Нынче после обеда еще к Литте в последний раз, prendre congé у величественной графини, - и до свиданья. От Флоризеля было сегодня письмо: на Шипке спокойно. Роман Иванович уезжает в Париж с легким сердцем.
Глава двадцать шестая
"ПОСТРАДАВШИЕ"
Грустные глаза Жени Рудаковой. Ее косы черные, тугие, как встарь - венцом вокруг головы. Личико маленькое, изжелта-смуглое, осунувшееся - и беспокойное, и равнодушное. Прежде совсем иное было в нем выражение, и оттого кажется, что Евгения Логгиновна так старше Романа Ивановича разве года на два.
- Так у вас нынче журфикс, Женя? - спрашивает Роман Иванович.
- Да, Ромочка. Останьтесь непременно. Скука ужасная бывает. Но что ж делать-то?
Сидят в небольшом, узком салончике обыкновенной, не очень дорогой, но и не очень дешевой парижской квартиры. За стеклянной стеной - столовая. Там над столом уже горит лампа. Затянутая горничная расставляет чашки на тарелках.
- Ах, опять эта Луиза по-своему, - стонет Женя. - Вот не могу приучить, чтобы все чашки к моему месту, к спиртовке, ставила. Ну, да все равно. Манюся, у тебя фартучек расстегнулся. Поди к маме.
Кудрявая девочка лет шести, которая тут же, на ковре, тихо играла кубиками, едва повернула голову и не пошла.
- Вот видите, Ромочка, не слушается. Почти не говорит со мной. А с Луизой болтает. Отвыкла от русского языка. И подумать, что никого у меня, никого и ничего нет, кроме этого ребенка.
- Не узнаю вас, Женя, - проговорил, хмурясь, Роман Иванович. - Все жалуетесь. Пятый раз вижу вас за эти несколько дней, и ничего вы мне толком о себе не рассказали, только стонете.
Женя вздохнула. Да, конечно, изменилась. Ведь почти десять лет прошло с тех пор, как они, оба юные, оба несчастные и оскорбленные, но живые, сильные молодостью, - встретились там, на севере, в ссылке. Она уж кончала… только год прожили вместе, но было так славно. Не забыть этого года. Влюблена? Пожалуй, да. Конечно, да. С тех пор чего-чего не пережилось, - подумать страшно! - а это не забылось. И когда увидела его теперь, нежданно, - руки даже затряслись. Помолодела на мгновенье, а потом стало еще скучнее жить.
- Я был влюблен в вас тогда, Женя, - сказал Роман Иванович, будто подслушав ее мысли. - Немножко, но кто знает, если б вы не уехали…
Она вспыхнула.
- А я уехала. И что потом было, Ромочка!
- Знаю, я ведь не упускал вас совсем из виду. Порадовался, что вы за Ригеля вышли. А вы несчастливы.
- Да, нет, Ромочка, не то! - смешалась она. - Исаак Максимович великолепный человек, мы очень дружны… Но он такой деятельный, вечно занят, в делах… А я от всего отпала как-то. Жизнь меня сломила, Ромочка.
Он встал и, хмуря брови, прошелся по маленькой комнате. Женя сидела, бессильно опустив руки. Это была ее привычная поза.
- Мы все такие, право, - сказала она, точно извиняясь. - Исаак бодрый, но он исключение. Ведь против жизни не пойдешь. На стену не полезешь. От России отвыкли. Делать буквально нечего. Иным как бы только прокормиться. Поженились, замуж повыходили. У меня вот, слава Богу, ребенок. Кто поспособнее - к искусству потянулся. Маруся Зыкова, например, лепит. С художниками сошлась. А то вот эти журфиксы. Нарядимся в хорошие платья, у кого есть, и в гости друг к другу ходим.
Роман Иванович остановился, усмехнулся вбок и сказал:
- Бедненькая вы, Женичка. Очень уж распустились. Подтянуть вас некому. Исаак-то Максимович чего же смотрит?
Женя робко зашептала:
- Ромочка, я вам скажу: не верю я в его бодрость. Обманывает себя. Дела его - как колесо: вертится на одном месте, ну и ладно. Я не вхожу, а все-таки видно же: либо пустяки, либо распри разные, мелкие истории, ну, он хлопочет, улаживает… Скучно, ох, как скучно. Свежий человек, когда приедет, так два месяца волосы на себе рвет: это, мол, вы живете? А через два месяца обтерпелся, привык - и сам такой же.
Роман Иванович хотел что-то сказать, резкое, кажется, но остановился: в передней хлопнула дверь.
- Верно, Исаак, - поспешно вскочила Женя. - Поздно. Манюлю надо уложить, да сама оденусь.
- В хорошее платье? Погодите, Женя, я хочу знать, с Ржевскими вы теперь как, в ссоре?
- С кем? Почему в ссоре? Вы когда же их видали? Ах, Наташу я ужасно всегда любила. Да и теперь она… приезжает сейчас ко мне. Давно, впрочем, отошла… от всех. А Михаил, - тот очень дружит с Исааком Максимовичем…
- Кто это со мной дружит? Про кого ты? - громко сказал сам Ригель, входя в комнату. - А, здравствуйте, Роман Иванович, мое почтение. Женька сегодня как вас ждала. А сама не одета.
- Я сейчас.
И Женя, подхватив девочку, которая заревела, выскользнула из комнаты.
- Мы о Ржевском говорили, - сказал Роман Иванович, с удовольствием глядя на длинную-длинную фигуру хозяина, чуть-чуть сутулую. Черная борода веером, приятное, смелое еврейское лицо, живые глаза, сближенные у переносья, московский говор без акцента - весь Ригель очень нравился Сменцеву.
- О Михаиле Ржевском.
- Да? - неопределенно поднял брови Ригель.
- Я знаю, что он жил месяц тому назад в Пиренеях. Но через друга моего, который к нему туда ездил, он передавал, что скоро будет в Париже. Что, еще не приехал? Письмо у меня есть к нему, да и вообще надо повидаться.
- Он был… - И Ригель снова поднял брови. - Захаживает… Признаться, недавно мы с ним сильно поспорили. Не понимаю этих дикостей. Такой человек замечательный - и вдруг…
- Это насчет чего же?
- Да нет, не принципиальный вопрос. Скорее философский. В дела он как-то нынче не входит. Устал.
- Значит, он в Париже. У вас бывает?
- Ну, уж на Женькином журфиксе вы его не увидите, нет! - захохотал Ригель. - Отшельник форменный, схимник. У меня изредка бывает, болтаем по душе. Вот, может, встретитесь как-нибудь.
Роман Иванович не стал дольше настаивать. Понял, что Ригель хочет спросить сначала Ржевского о нем, Сменцеве, и о том, хочет ли сам Ржевский с ним видеться.
Не то, чтобы Ригель подозрительно относился к Сменцеву, - жена так обрадовалась, столько хорошего насказала о старом товарище, и добродушный Ригель просто и хорошо глядел на приезжего "профессора". Сейчас подействовало и упоминание о письме к Михаилу, - любовное, конечно, письмо, а все-таки не отдали бы его кому-нибудь… Однако разговаривать о Ржевском с малознакомым человеком Ригель не стал пока что, - по обычаю.
Журфикс начинался; приходили всячески: в одиночку, с женами, в компании. Две простые дамы пришли в беленьких блузках, две "одетые". Явилась и Женя, - от нее слабо и нежно пахло духами, смуглое лицо оживилось, красноватый цвет нарядного платья скрадывал бледность.
Роман Иванович тотчас же заметил, что люди тут были всякие, - просто эмигранты, ничем особенно, кроме знакомства, с хозяевами не связанные.
И все-таки даже в столовой, за одним столом, они ухитрялись разбиваться на группы. По двое, по трое, говорили друг с другом довольно тихо, смеялись между собой, своему; остальные больше молчали. Общего разговора не было, да чувствовалось, что и не может быть. Развязный шатен средних лет, с шуточками и прибауточками, от которых несло Замойском или Пропадинском, громогласно рассказывал рассеянно улыбавшейся Жене какой-то анекдот про свою супругу; супруга, в кружевах, сидела рядом и слушала с любезным равнодушием привычки. Дамы обменивались порою какими-то мелкими замечаниями.
Ригель, хозяин, на конце стола говорил вполголоса с двумя гостями, молодым и старым, не обращая ни на кого внимания.
Чаю не хватало. Женя поминутно бегала за водой и подливала спирт в спиртовку.
Попробовал Роман Иванович заговорить со своим соседом, угрюмым, сгорбленным, молодым. Но ничего не вышло. Тот дико отшатнулся при первом вопросе, и глаза сказали ясно: "чего тебе? я тебя не знаю, ты меня не знаешь, и знать нам друг друга не для чего".
Высокая, черная дама, с еврейским носом и тысячными жемчугами на открытой шее, говорила о каком-то благотворительном комитете, - эмигрантском, конечно; она там председательствовала, что-то устраивала, и что-то у нее устроилось.
Было очень скучно, только не Роману Ивановичу. С интересом наблюдал он собрание "пострадавших". Потому что, действительно, это сплошь были "пострадавшие", одни более, другие менее, но все; и даже все, в сущности, за одно, за одну и ту же Россию. Пусть там они к различным партиям принадлежали или даже без партии, - сущность-то одна была в них. Но "страдание" не сблизило этих людей. Ни сблизило, ни разъединило, просто себе не дало ничего.
Конечно, это внешность, это какой-то нелепый "журфикс" одуревших от скуки людей, нелепо и безнадежно оторванных от родины. Однако и внешность была значительна; уже то, что такие "журфиксы" выдумались и посещались, открывало Роману Ивановичу многое.
Недалеко от Жени сидела девушка или женщина лет тридцати, узколицая, смуглая, из "неодетых": в черной юбке, в темной кофточке с кожаным поясом. Сосед ее русый, плотный, похожий с виду на умного костромского мужика, заговаривал с ней, но она отмалчивалась. Глаза странно блестели; она подолгу останавливала их то на Ригеле, то на Жене; потом ресницы опускались и сжимались бледные губы.
О соседе ее, с лицом костромского мужичка, знал Роман Иванович, что это "пострадавший" серьезно, да и человек серьезный: из "полуповешенных", как Сменцев про себя называл таких ускользнувших от петли. Хотел вслушаться, что говорит он девушке с блестящими глазами. Она едва отвечает.
Вслушался: костромской мужичок, сам лениво растягивая слова, говорит что-то об авиации.
"Кто она? У Жени спросить".
И, улучив минутку, когда многие уже стали вставать из-за стола, толпясь и окончательно разбиваясь на группы, подошел к Жене, наклонился, спросил шепотом.
- Ах, вы про нее. Мета Вейн. Совсем недавно в Париже. Она прямо с каторги… В шестом году с Шурином работала. Бежала. Вечница была.
Девушка между тем тоже встала из-за стола и, кутаясь в белый шелковый платок, прошла в гостиную.
Торопливый, шепотный ответ Жени очень заинтересовал Романа Ивановича. "С Шурином работала"… Шурин - былая кличка Михаила. Хорошее лицо у нее. Недавно в Париже. Ну, если меньше двух месяцев - значит еще "рвет на себе волосы", по слову Жени. Похоже на то. А ведь она уж, верно, не на "журфиксах" только бывает, не одну "внешность" видит.
В первом салончике ее не было. Сменцев прошел во второй, рядом. Там стояла Мета, одна, у рояля, рассеянно перебирая какие-то книги.
- Вы недавно здесь? Мне Женя сказала.
Мета бросила книги, повела узкими плечами, кутаясь в платок, блеснула на Сменцева черным взором и не сразу ответила.
- Женя? Да, я совсем недавно.
Говорила она с сильным акцентом, но не еврейским. Роман Иванович, который по черным волосам готов был принять ее за еврейку, сообразил, что она, вероятно, эстонка, может быть, латышка, - из "простых", кажется.
- Вы уже видели Шурина? - продолжал Роман Иванович. - Я вот письмо ему привез, да и дело к нему имею, а все не попаду.
Мета глядела на него вопросительно. Ничего не сказала.
- Я старый друг Жени. Когда-то вместе в ссылке были. Но я не эмигрант и человек не партийный. Свои, однако, дела к Шурину имею и очень серьезные. Затем и приехал. Он передавал мне, что в это время будет в Париже.
- Он и есть здесь, - сказала Мета и взглянула доверчивее. - Какие ж дела? Он теперь без дел.
- Странно у вас здесь теперь.
Мета оживилась.
- Правда? Вам тоже странно? А я опомниться не могу. Ехала оттуда - вот дожидала! Господи ж Боже мой, приехала - вот тебе. Шурин сидит - со всеми разошелся. Они - неведомо что. Исаак Максимыч кричит: чего вам? Все хорошо, оживление в делах. А я не вижу, где кто, не понимаю. Как мертвецы.
Испугалась, что много сказала незнакомому, умолкла.
- Женя все видит, - ободряюще произнес Роман Иванович. - Но говорит - привыкнете, втянетесь.
- Я-то? - всплеснула Мета руками. - Да я лучше на край света убегу, чем тут в это такое втянуться. И ждать не буду, в Россию уеду.
- Подождите. Поторопитесь - даром пропадете. Шурина лучше слушайтесь. Он худого не скажет. И без дела сам не останется.
- Да где ж… - начала Мета и замолкла. Неслышно к ним Женя подошла.
- Беседуете? Вот, Ромочка, это наш буйный элемент. Не обтерпелась. Как они с Исааком воюют. Тот ей: все хорошо, а она ему: все скверно. Каторжан, говорит, забыли. Дух, говорит, угасили. Поженились, замуж повыходили. Точно мы не люди.
- Ну, да, люди, - сердито сказала Мета. - Дело-то где? Один - не могу, у меня девошка… Другой - не могу, у меня мальшика…
- Да как же быть-то, Мета. А дух угасили - откуда ж взять, коли погас.
Мета сжала губы и промолчала.
- Ромочка, вы ее домой проводите, как пойдете. Все сердится, и в парижских улицах никак ей не разобраться.
Уходили такими же косяками, как и приходили. Поспешали к последнему метро. Большинство жило на левом берегу. Еврейку с дорогим ожерельем ждал внизу собственный автомобиль. Она тоже "пострадавшая"; и у нее, и у ее мужа - богатые родители; когда кончилось "страдание", старики наперерыв стали скрашивать изгнанническую жизнь детей. Благотворительность позволяется умеренная, но зато папаша подарил дочке виллу в Каннах, а другой папаша - сынку автомобиль "Мерседес".
Роман Иванович отыскал себе маленький пансиончик недалеко от Ригелей, в той же, довольно аристократической части города, близ Рокадеро. Но Мету пошел провожать с удовольствием, хотя жила она решительно у черта на куличках.
- На метро мы все равно опоздали, - говорил он, укутывая Мету в какой-то жалкий черный бурнусик. - Давайте пройдемся пешком, по дороге извозчика возьмем.
Было тепло, черно, нежно, чуть-чуть туманно. Сменцев любил и знал Париж, - когда-то прожил в нем много месяцев подряд. Любил его асфальтовую, грифельную серость, его зимние, бледно-желтые закаты, любил огни ночные и человеческое мелькание, а главное - особенные, веселые парижские запахи любил он. Не очень плохие и не очень хорошие, разнообразные, но все - веселые, о чем-то беззаботном, пустом, забавном и бодрящем, лукавом и бесцельно-легком говорящие. В Петербурге нет и не может быть ни одного такого запаха. Там другие. И в Москве другие, хотя не петербургские.
Даже вода Сены пахнет иначе, нежели невская. Даже сам дождик, кажется, и в нем дыхание иное; даже в тумане - свой, весело подмигивающий, слабый аромат.
А Сменцев шел под руку с худенькой революционеркой Метой, и они говорили о России, о России.