Дети любили Руднева наравне с Милькеевым, и Катерина Николаевна издали, по крику детей узнавала, который из них двоих входил в залу. Когда входил Милькеев, дети кричали как можно басистее и грубее: "Васька! Васька!", а когда входил Руднев, они кричали самым тонким дискантом: "Васинька! Васинька!" Сверх того, Милькеев был по-прежнему Василиск, а Руднева Федя прозвал: "В глуши расцветший василек".
Во всех книгах с картинами дети отыскивали Васю и Ва-синьку. Если в книге были звери, то все слоны, ревущие быки, бизоны были Вася; а все лягушечки, червячки, жучки скромные - Васинька.
Милькеев теперь был для него уже друг, а не просто приятный собеседник. Разрушая, с одной стороны, веселыми сомнениями единство его прежней системы, ужасая его на мгновение картиной бесплодных, по-видимому, колебаний человечества, отвергая веру в возможность всестороннего улучшения, восхваляя изящные пороки одних и мужественную жестокость других в прошедшем, Милькеев вносил столько нового и заманчивого в круг его мыслей, предоставляя ему на досуге примирять все это как угодно, что Рудневу день, в который он не поспорил с Милькее-вым и не послушал его, казался скучным и сухим. Ему первому с жаром рассказывал он о своем прошедшем, ему поверял свои беспокойства, свои научные и практические планы; говорил ему о таких вещах, о которых он не решался еще говорить никому.
- Что бы там ни было, - говорил он, - убить ли личность нужно, или, по-вашему, дать ей волю иссушать других для пышного расцвета, во всяком случае надо бы понять, изучить ее; но людские телосложения так сложны, общество так меняет коренную природу нашу, что для этой науки нужны века, а пока насущного хлеба она не дает, охотников до нее мало. Я хотел бы внести для будущего один хоть плохонький кирпичек, и вот, что мне пришло в голову... Если можно, изучить мозг галки, мозг вороны, ворона, сороки и грача. Сравнить величину, вес мозга и частей его, химический состав и расположение ячеек чувства и движения и т. д. Эти пять птиц и близки друг к другу, и очень различны. Смотрите: галка глупа, неосторожна и общительна; ворона осторожнее и живет попарно; суровый ворон представляет те же свойства, но в высшей степени, и способен говорить; сорока говорит иногда еще лучше попугая, весела, летает то попарно, то целыми обществами, хитра и пронырлива; грач довольно бесцветен, но оригинален между ними своими отлетами на зиму... Если бы, душа моя, изучив их до последней ниточки, я бы мог обогатить хоть на волосок бедную, недоходную психологию, я бы спокойно лег в могилу!.. Другой раз сидели они на лужайке в бору и долго оба молча слушали, как пели и чуть слышно пищали мелкие птицы; наконец Руднев сказал не без смущения: - Не смейтесь надо мной, отец мой, я вот вам что скажу: мне все кажется, что птицы - неудавшиеся на земле высшие существа... Быть может, на других небесных телах, воздушный полет соединился с глубоким развитием мозга и души. Мне кажется, что даром не было сказано ничего и что ангелы церковных живописцев найдут себе приблизительное оправдание, как нашел оправдание древний дракон в ископаемом перстокрыле. Течение идей не всегда верно течению природных явлений, благодаря сложности нашей преломляющей среды...
- Не знаю, увижу ли я таких ангелов, - отвечал Милькеев, - но во всяком случае мысль эта смелая, и ваша преломляющая среда неплоха!
- Эх вы элоквент, элоквент! - воскликнул Руднев. - У вас все любезности на уме! а вот я так вас от всего сердца люблю, и если бы мне предложили на выбор: с вами век жить и разговаривать или с любимой женщиной, - я бы выбрал вас!
- Течение идей не всегда верно развитию фактов; вы благородно ошибаетесь, друг мой!
- Поверьте, поверьте! - с одушевлением возразил Руднев, - я никогда не влюблюсь... Я так самолюбив и застенчив, что могу полюбить только ту женщину, которая сама бросится ко мне... А где ее найти? Для этого нужна женщина самого высокого умственного развития... А где она? Только такая, поняв меня, решится...
- Бог знает! решится и попроще, - заметил Милькеев. - Вы видите в себе только угрюмого и робкого мыслителя, а девушка, быть может, увидит только милого юношу с бледными и пушистыми щеками, которые ей смерть захочется цаловать' Изредка Руднев впадал, однако, в прежнюю недоверчивость, принимал внимание Милькеева за жалость, не отвечал ему, удалялся от него, говорил ему колкости, но Милькеев видел ясно, что в эти минуты не он падает в глазах Руднева, а сам Руднев, и спешил всякими обходами и ласковыми словами успокоить и ободрить его; переносил его вспышки, заигрывал без малейшей гордости, ходил за ним и раз, когда Руднев, обидевшись чем-то, написал записку, что не может больше ездить в дом, а будет только лечить в лазарете, Милькеев собрал всех детей за угол ворот; подкараулив доктора, все они закричали "ура'", схватили его за руки и насильно привели в дом. На верхней ступеньке лестницы сама Новосильская стояла с кофе на подносе вместо хлеба и соли Можно ли было тут долго сердиться?
II
И Милькеев стал меняться в последнее время. Давно уже дети жаловались, что он не играет и не шутит с ними и слишком много стал сидеть у себя и писать. Осенью он послал в Петербург большую статью об эманципации женщин, в которой старался доказать, что семейная добродетель не должна быть целью всех женщин; что свободу женщин не следует понимать только в виде равных прав и независимости труда; что прошедшие века, не рассуждая об эманципации женщин, создали Аспазию, Нинону, Марию Стюарт, которые так же необходимы, как и весталки и честные матери, и нам остается только не падать ниже прошедших веков. Перед Святками ему возвратили статью, отзываясь, что ее нельзя напечатать, потому что она вся пропитана равнодушием к злу и разврату.
После этого Милькеев еще чаще стал задумываться и, с удовольствием внимая шуму и смеху в зале, ходил по ней, заложив руки за спину и не принимая ни в чем участия.
- Вы начинаете у нас скучать? Как вам не стыдно! - сказала ему Новосильская.
- Вовсе не скучаю; а так, вдруг что-то дурно станет. Весной надо будет ехать в Москву защищать диссертацию. Здесь я забыл, что есть на свете заботы о насущном хлебе, люди, которые будут мне вредить и которым я должен вредить, чтобы они не забывались... Жутко станет!
- После этой диссертации можно опять к нам вернуться, - сказала Новосильская.
Предводитель, который был при этом разговоре, заметил: - А я так думаю, что с тебя довольно этой жизни. Заснешь ты тут. Еще полгодика, и марш!
- Не хочется ехать, - отвечал Милькеев, - здесь меня все любят, никто не оскорбляет...
- То-то и скверно, что никто не оскорбляет! - сказал предводитель.
Руднев тоже спрашивал у Милькеева: - Зачем вы хотите бежать отсюда? Куда вы торопитесь? Еще бы годик или два... Я верю в вашу звезду, - она не уйдет от вас.
- Вы верите, что я буду всегда так счастлив, как был счастлив здесь?
- Нет, я не в этом вижу вашу звезду. Я знаю, что у вас будет много горя впереди. Но зато вы везде будете нести с собой движение и полноту. Разве вы засохнете оттого, что останетесь здесь еще хоть год?
- Для кого, - спросил Милькеев, - теперь мне придется повторяться? Для вас? Я вас ввел в жизнь, - идите сами. Для детей? Мои семена уже брошены в них. Для себя? До здешней жизни, до этих лет, я не знал здорового счастья. Здесь я узнал, что такое нравственное блаженство в счастливой семье. Но цель нашей жизни не одно благосостояние; благосостояние должно быть только ночлегом для тех, кто хочет оставить по себе след. Целью нашей должно быть богатство идей, которое как тень остается в мiре после нас. Если человек сумел прожить ярко, то никакая гибель не убьет его лица! Погибнет тело, но лицо свершило свой круг - поднялось и исчезло, но след его пройдет... Многое я и сам понял здесь, чего не понимал прежде. Я понял, глядя на Новосильскую, что можно жить самому а la Dickens и понимать тех, кто живет а la Sand. Я понял, глядя на нее, что мечтательная душа может достигать результатов несравненно высших, чем натуры стойкие, если только она захочет внести начало пользы в свою жизнь. Все это я понял здесь. Все это так, но мне надо бежать!
- Разве его деятельность здесь не полезна? И разве человек не имеет права быть покойным? - спросила в другой раз наедине у старшего Лихачева Катерина Николаевна.
- Он, именно он не имеет права быть покойным! - сказал предводитель. - Здесь он перекипит бесплодно.
- А мои дети? - спросила Новосильская.
- Узко, не по нем шито! - отвечал предводитель. - Ведь это - эгоизм своего рода: заедать человека одною любовью и покоем. Учителем что ли ему навек остаться? Помилуйте, что это? Аполлон в пастухах у царя Адмета! Послушайте меня: та деятельность только практична и небесплодна, в которой примирены: правила рассудка, природные расположения и вкусы и личные обстоятельства жизни. Ясно?
- Ясно. Что же дальше?
- Ну-с, вот брат мой кутит с мужиками и любим ими, имеет много спокойной энергии, домосед, ума весьма положительного и острого, но до сих пор жил без правил и цели. Вообразим себе, что крестьяне отпущены, что учреждены новые должности на либеральном начале. Так вы как думаете, не может разве брат быть на своем месте, когда займет эту должность? А если местное самоуправление устроится, хоть к старости нашей, разве он еще не может вырасти на целую голову? Вот что я называю служить цельным убеждениям, составившимся из правил и вкусов, и только они-то и годятся; а натяжки все эти ни чорта не стоят; только на время годны для выработки. Понимаете?
- Для брата вашего понимаю, а для Милькеева нет.
- Брат мой - здоровый, густой портер, вот что такое мой брат! Пусть шипит медленно и густо, а ваш Милькеев - шампанское!
- Вовсе он уже не так пуст; вы видите, как он прилежно с детьми занимается; сколько дети в год успели; сколько он для себя кончил в эти полтора года, как он аккуратно высылал отцу семьсот рублей за тех людей, которых он взялся откупить; теперь только он все это кончил и стал задумываться... Может, и правда ваша, что ему нельзя быть всегда нашим учителем... Что же вы сердитесь? и барабаните пальцами по столу и за голову схватились...
- Да как же на вас не сердиться, Катерина Николав-на! Посудите вы сами, что вы наговорили; слов множество, а без толку все. Исходная точка - фальшь. Не надо спешить и людей смешить. Слушайте обстоятельно.
- Точно ami Bonguars; недостает только рукой по столу методически пристукивать.
- Bonguars - почтенный человек. И я рукой буду пристукивать - слушайте. Милькеев ваш - шампанское и должен им быть; постоял-постоял, да и хлопнул; еще закупорился, и опять хлоп! Последнюю копейку ребром, как все нервные натуры. Но этим, сударыня, я не хочу сказать, что нервные натуры, то есть вы или Милькеев, истрачиваются навек от этих выходок. Нисколько. Напротив того, я этим подвижным людям приписываю непостижимую живучесть души; упал, устал, никуда не годится, кажется, разрядился весь. Глядишь, нет! Вынырнул, да еще и как! Где наш брат, солидный, размышляет, а он уж вон где! Кавалерия, одним словом.
- Вы кончили? - спросила Катерина Николаевна.
- Кончил.
- Теперь вы меня слушайте.
Она объяснила ему, чего она хочет для Милькеева: призналась, что те самые должности, которых ждет Нико - лай Николаевич для брата, соблазняют и ее для Милькеева, что она готова купить или отрезать ему земли, если, как слышно, это будет необходимо и если он, конечно, согласится; что будет не одна такая должность, и все они вместе - предводитель, его брат, она, Милькеев и Руднев составят огромную силу в краю, - силу, которая и теперь уже заметна в частной жизни, а тогда будет еще действительнее.
- Я не говорила еще ему об этом, - прибавила она, смеясь и краснея, - а сама, признаюсь, уже заранее даже придумала, что сказать ему, если будет стыдиться взять землю... Я скажу ему: "Разве Маша или Федя обиделись бы и не взяли бы? И вы должны взять!" Не правда ли?
Предводитель встал, прошелся по комнате, постоял перед ней и, не сводя с нее глаз, повторил задумчиво раза три-четыре: "А, это статья другого рода! Коли так - это другая статья!" Потом простился и уехал; но проходя через залу, спросил у детей: - Где ваш Вася?
- Васька зазнался больно, - сказал Юша, - знать нас не хочет! Все с англичанкой читает какого-то осла Байрона!
Предводитель с братом были всегда хороши, никогда не ссорились; но мало говорили между собою дома и если говорили, то охотнее о разных случаях и слухах, чем о чувствах и мыслях. Старший Лихачев иногда скучал без Милькеева, с радостию выслушивал отрывки из его статьи и диссертации, поправлял кое-что, советывал, готов был всегда ему помочь. Милькеев внимал дельным речам предводителя с большим почтением и научился у него многому в течение года; говорил, что "от бесед с ним я стал ядренее". В общих спорах в Троицком, полушуточных или вовсе нешуточных, они были часто заодно. Предводитель нередко выпускал вперед Милькеева, а сам "крепил его тяжкой силой" какого-нибудь анекдота про губернаторов, про раскольников, про жида, про судью или про армейца дедовских времен и множеством других осязательных, практических сведений, которыми изобиловали его память и суровый ум. Когда он говорил: "Постойте-ка! Слушайте!" - Милькеев нередко охлаждал свою пылкость и слушал, как тот рубил, пристукивая по-бонгаровски ребром руки по столу.
- Государственное начало, сударыня, Катерина Нико-лавна, извольте, прошу вас, отличать от общественного: нравы худые могут убивать хорошие учреждения, и наоборот: хорошие нравы умеют обходить худые учреждения. Так, например, у вас, несмотря на гнусное учреждение рабства, крестьяне бедствуют гораздо менее, чем свободные городские мещане, а дворовые живут лучше чиновников.
И хотя в словах предводителя нередко и нового было мало, но служебный опыт его, его начитанность, его медленная стойкость, самый бас его хриплый и таинственный - придавали столько веса и вероятия словам его, что и старое приобрело в его устах проникающую в сердце силу.
Иногда, наоборот, Милькеев говорил что-нибудь игриво или возражал Рудневу и Новосильской, кувыркаясь философски, и предводитель был так рад его ловкости, что спешил договаривать или повторять за ним слова.
- ...Нагая динамичность французов сделала то, что их народность состоит в стремлении к совершенной безнаро-дности!.. - замечал Милькеев.
- ...Безнародности! - вторил с тихим удовольствием предводитель.
Многое, что было говорено предводителем брату, было не принято тем, но привилось Милькееву; многие из простых и ясных лучей предводителя, проходя сквозь мильке-евскую призму и разлагаясь на множество разноцветных огней, возвращались к молодому Лихачеву и находили доступ в его ум, менее солидный, но больше требовательный по тонкости, чем ум старшего брата, и предводитель с радостью стал замечать это возвратное влияние к концу второго года.
Александр Николаевич на предложение быть членом будущих мировых учреждений, не отвечал ему, как пре - жде: "Что это! Вдруг я сделаюсь гражданином. Совсем не к лицу!" Милькеев говорил ему не так, как предводитель; предводитель говорил грубо: "Что, брат, ты небо коптишь!", а Милькеев совсем иначе: "Ах! если бы я был такой домосед, как ты, и так бы был популярен, как ты, как бы охотно занял бы я эту должность... Сколько в этом и пользы, и движения, и чести, и поэзии. И твой вид, твое русское лицо, даже мускулы твои!.. Это - прелесть! Вся твоя обстановка, серый флигель твой озарятся смыслом..." - и Александр Николаевич задумывался над словами Милькеева, и он, который не давал себе прежде труда подумать, популярен ли он или нет и даже не знал, идет ли такое важное слово к его поведению и обстоятельствам, к нему, который сближался с народом только потому, что "дед-чудак - смешит, Арина отлично пляшет, а Марфуша удивительно мила, когда она в штофном сарафане и кисейных рукавах говорит ему: "ну, ты! за что это тебя барином только зовут! отпустил бороду, настоящий купец! поцалуй-ка меня, разнощик!" И Лихачев полусонным султаном цаловал ее, приговаривая небрежно: "Чорт знает, что ты городишь!" - этот самый Лихачев стал говорить: "А, пожалуй, что и недурно бы делом заняться!" "Молодец Милькеев", - думал предводитель, замечая перемену в брате. "Вот, если бы он только Nelly оставил в покое!.. Пока брат не женится - не будет толку!" С этого дня, в который Новосильская так ясно сказала ему, чего бы желала она для своего любимца, предводитель еще чаще стал повторять Милькееву: - Пора бы тебе, брат, перестать пасти овец у царя Адмета!
III
Отпраздновали новый год с друзьями. Все были веселы. Милькеев выпил лишний бокал и, поднимая его, сказал: - В сторону все серьезное; давайте нам женщин, вина, лошадей и музыку!
- Однако статью кончил прежде, а потом проклял науку... - заметил предводитель.
- Женщин, танцев и музыки недостает в этой жизни, - продолжал Милькеев, обращаясь к Новосильской. - Если вы искренно хотите, чтобы я остался здесь подольше, заведите у себя то, без чего жизнь похожа на обед без вина и десерта!
Другие поддержали его, утверждая, что в соседстве можно набрать много красивых девушек и женщин. Руднев похвалил Любашу и сказал Милькееву: - Это, мой отец, штучка хорошая. Вот бы вам заняться! Женились и остались бы навек у нас.
- Да, она ничего, - заметил младший Лихачов.
- И очень даже ничего, - прибавил предводитель.
- За чем же стало дело, Василиск? - спросила Катерина Николаевна. - Не пустить ли в ход кудри и убийственные взгляды?
- Можно! - отвечал Милькеев. - Сколько месяцев до лета? Январь - вздохи и вступление; февраль и половина марта - сильная дружба; половина марта и весь апрель - страсть; май - сомнения, борьба, разрыв, отчаяние и отъезд! Ура! Да здравствует Любаша, и пусть гибнет все, что напоминает Руссо, Адама Смита, Фурье и тому подобных извергов! Когда же первый вечер?
Новосильская просила дать ей обдумать, рассчитать расходы, приготовить наряды для Nelly, для дочерей и для себя; но на следующий день приехал князь Самбикин звать молодых людей к сестре, на обед и бал, и к себе на утро после бала на завтрак и folle journйe с волчьей садкой. Он умолял также - нельзя ли отпустить с ними как-нибудь Nelly, и предводитель взялся быть ее отцом и дядей на эти два дня.
Руднев сразу обещал быть, нарочно, чтобы не очень просили и чтобы потом отозваться болезнью или неожиданным делом; но без князя вся троицкая семья уговаривала его ехать; дети говорили: "вы, Василек, нам расскажете много!" Однако он уступил только Милькееву, когда тот сказал: - Где же та дружба, о которой вы говорили? Вы находите удовольствие унижать меня контрастом между вашей солидностью и моей пустотой. Дайте мне вырасти немного от мысли, что и вы человек!..
- Ну, ну! - отвечал ему Руднев, - поеду с вами для того, чтобы видеть, как вы там будете витать!
- Не очень-то развитаешься, - возразил Мильке-ев, - когда знаешь, что первый слуга, который из дверей смотрит, спросит у другого: "Кто этот большой и косматый?" А тот скажет: "Троицкий учитель!" А все-таки поеду, несмотря на все страдания, которые буду переносить от этой мысли!