- Что это значит, - сказала старуха, бледнея и краснея, - что у вас было с князем? Отчего ты отказала ему? Отчего? Что такое это значит... ты с ним по беседкам сиживала! Нехорош он? Красавец!.. князь, богат, добр, смирен... Чего тебе еще нужно?.. А! чего тебе еще нужно? Разве я век тебя буду кормить, - тебя и твоего безумного отца?..
- Я, бабушка, не хотела вас огорчить. Я думала, вам все равно, пойду я за князя или нет...
- Нет, это штуки! штуки... Ты повадилась с этой распутной бабой... с графиней водиться... Что она тебе за пример?.. У тебя там что-то в Троицком шашни завелись. У тебя есть страстишка там...
- У меня, бабушка, нет страстишки ни к кому.
- Ишь! Неколка упрямая!.. Отец, две капли отец... Ты лучше мне скажи - скажи прямо, кто твой предмет. Уж не Милькеев ли ваш кумир... О! матушка, выходи, выходи за него. Знай только, что не видать тебе от меня ни крошки на приданое, если ты выйдешь за кого-нибудь другого, кроме князя.
Любаша молчала, и старуха утихла.
- Позвольте же спросить, - продолжала она, приняв опять свой хитрый и спокойный вид, - кто сей предмет... Милькеев или Руднев?.. Верно, Милькеев!..
- Бабушка, - отвечала Любаша, - мне ни Милькеев, ни Руднев, ни князь и никто не нужен. Князь мне нравился прежде, только теперь я уж не об нем думаю.
Помолчала еще Авдотья Андреевна с минуту, села и взяла даже опять на руки Машку, которая давно мяукала из-под стола, глядя на нее.
- Как знаете, Любовь Максимовна, - заключила она. - У вас есть отец; а я вам бабка... больше ничего. Но знайте, что я вам не помошница, если вы выйдете за Милькеева или за Руднева; да и в дом вас с женихом вашим не пущу... Да, постойте, забыла.. Ваши поездки в Троицкое кончены... Сейчас напишу Полине, чтобы она вас туда не возила.
Любаша, оставшись одна, думала недолго; она пошла к отцу и рассказала ему все - Сегодня князь сватался? - спросил отец.
- Сегодня. Что мне делать?
- Что ж! прежде никак хотела за него, а теперь уж расхотела.
- Что ж делать! Кабы другой мне не нравился, я бы за него с удовольствием пошла.
- Кто ж тебе нравится?
- Сама не знаю; и князя жалко, и все это так противно!..
- Да ты мне скажи толком, Руднев тебе по душе, что ли, или нет?
- По душе.
- Так пошли Сергея за ним... я с ним поговорю - вот и все... Эка невидаль.
Максим Петрович лежал на диване, когда Сережа ввел к нему Руднева.
- А! медик! - сказал будто сухо старик, протягивая ему руку. - Устали?..
- Нет, ничего, Максим Петрович. - А ваше здоровье как?
- Мое здоровье?.. Да что вам сказать! - Сережа! тебя тут спрашивали?.. Пошел к чорту, болван. Убирайся к шуту, - спокойно и с благодушным выражением лица сказал старик. В глазах его видна была даже ласка.
Сережа ушел не торопясь и вовсе не обиженный.
- Как вы находите, умен Сережка этот или глуп? - спросил отец.
- Он напустил на себя что-то, - отвечал Руднев.
- Вы находите... Да вы совсем не о том думаете, я вижу... Глаза у вас бродят... туда-сюда...
- Нет, нет... Я слушаю... Я говорю, ваш сын что-то напустил на себя... Небрежность, что ли, неуместную...
или просто скучает... А что же, Максим Петрович, ваш бок?
- Да что бок... Все хлопочу о том, как бы без мушки обойтись...
- А сильно болит?..
- Да, болит-таки! А вы вот послушайте... Вот... Ну, что там есть?..
- Позвольте, позвольте - вы помолчите... Дышите только...
- Ну, ну... дышу...
Старик покачал головой и радовался, думая, что Руднев будет уверять, что слышит шум или свист, когда у него вовсе и не болит бок.
Однако Руднев не нашел, разумеется, ничего и сказал: "Должно быть, это - наружная простуда... и просто вы потритесь чем-нибудь... или горчишник", - прибавил он, думая, согласится ли старик терпеть его задаром или нет...
- Хорошо, я ужо поставлю горчишник.
- Впрочем, зачем же?
- Нет, нет, поставлю ужо... Сергей, а Сергей, вели приготовить горчишник. Да небось озябли, выпьем пуншу?.. Пуншу, Сергей... Али уж Любашу подождать... Она лучше делает чай. Подождать Любашу, Сергей. . Слышишь, слышишь?
- Ну, слышу... слышу... Что пристали...
- Болван!
Выгнав сына, старик опять обратился к своему любимцу и, проницательно вглядываясь в его лицо, спросил: - Дядюшка-то ваш здоров?
- Здоров... благодарю.
- Не в благодарности дело. Я серьезно спрашиваю: каково вообще его здоровье... Постоянно ли он здоров или болеет когда? Я давным-давно его не видал... Э-э! еще когда! Когда жена-покойница была жива... Он всегда хилый был, а ведь препочтенный человек... и пребедовый делец. Много постарел?
- Не скажу... Кажется, у дяди такая наружность, что и в молодости не молод и в старости не стар.
- Не ослабел?
- Незаметно.
Максим Петрович еще помолчал, прошелся по комнате; повздыхал, побарабанил в окно, еще повздыхал, сел и вдруг так глубоко задумался, что Рудневу стало тяжело на него смотреть, и он вышел вон... Перешагнув за бездну порога, Руднев от людей узнал, что Авдотья Андреевна ушла с Анной Михайловной ко всенощной; что Сережа тоже куда-то пропал, а Богоявленский еще утром уехал к Шемахаевым.
Но мысль его не могла долго останавливаться ни на Богоявленском, ни на Максиме Петровиче, ни на Сереже. Глаза его не могли оторваться от окна и от грязного снега той дороги, которая, загибаясь за церковь, вела к Полине. Что чернеется, что белеется - все высматривал, все ждал с тревогой, но эта тревога казалась ему блаженством после той тревоги, которую он только что перенес.
Наконец всадница выехала шагом из-за церкви, въехала и на двор... И что за счастье, что за невыразимая радость: старухи у всенощной, Сережи нет, Богоявленского тоже нет... Максим Петрович только... Недолго, однако, и это его тревожило. Любаша тотчас же сбегала к отцу, воротилась и сказала, указывая на часы: - На два часа мы одни, на два часа... Пойдемте на нашу ель смотреть...
- Вы будете амазонку еще снимать? - сказал с горестью Руднев.
- Очень нужно. А пуговицы на что? Помогите их кругом пристегнуть...
Устроили все: пуговицы пристегнули; положили развернутую книжку на окне - на всякий случай... и сели. Ель была на месте; только уже не в снегу или инее, как зимой, а кой-где бурая подсохлая, кой-где зеленее зимнего.
- Я все это так только баловалась; а люблю-то я вас, - сказала Любаша.
Руднев взял ее руки и, припавши к ним, умолял ее не играть его чувствами, не обмануть его, не измениться! Они просидели вдвоем больше часу, разговаривая и молча, и мучаясь страхом, чтобы им не помешали.
Наконец пришел Максим Петрович и позвал Руднева к себе. Старик был смущен.
- Вы - хороший доктор, - сказал он, - я вас дави-ча хотел обмануть; а вы сейчас узнали, что у меня внутри ничего нет. У вас будут деньги! Вы говорили с Любашей?
- Говорил, Максим Петрович.
- О! Боже, Боже! - прошептал старик и прошелся, опустив глаза в землю, несколько раз по комнате.
Потом постоял перед Рудневым, посмотрел на него и сказал: - Матушка Авдотья Андревна - женщина крутая... Она умная, способная старуха, да княгиню очень любит... Смолоду дружны. Княгиня и так, и сяк... И женила бы сына, и нет! А матушка уж из одного того, чтоб ее не огорчить, не пойдет против нее... И то сказать - княгиня раз, как у нас неурожай был, сто четвертей хлеба прислала; вот хвалят все Любу, что она одевается хорошо... а ведь это княгиня ее выучила: сама сколько ей шила и кроила. Ну, и матушка ей была не без пользы! Ротозей-то, соня, соперник ваш, еще в корпусе был, а у княгини люди забушевали, не слушаются; той где справиться! Истерика! Вот матушка приехала к ней; да кого сама за загривок, а кого на конюшне обработала без станового! Баба лихая! Теперь еще случаи были... Та ни леса не сумеет продать, ни сделки никакой сама сделать, а матушка со всяким гуртовщиком или с торгашом простым будет чай пить... Попьет-попьет и устроит все - и для себя, и для княгини... Видите сами, пойдет ли матушка против нее?.. А коли сын решился - значит, мать позволила и заодно с ним... У меня, милый мой, гроша нет... Приданое Любе - бабушка даст... Надо молчать и ждать, и практику заводить... Понемножку-понемножку попадем мы на дорожку! Да-с, сударь мой! Терпи казак! а уж мы с Любой - подождем, потерпим, я за это ручаюсь; а пока отправляйтесь-ка домой, пока не заметили ничего! Вы куда теперь - в Троицкое или в Деревягино?
- Нет, мне еще в округе дело есть, я не раньше недели вернусь домой.
- Ну, с Богом! Да, постойте! Милькеев-то приударял за Любой или нет? Она говорит - да...
- Как вам сказать, право, не знаю!.. Он - человек, впрочем, очень благородный.
- Чорт ли мне в его благородстве! - сказал старик, - не мудреное благородство, коли она любит не его, а вас. Я разве боюсь его, что ли?! Я рад только, что он на бобах будет.
- За что вы его не любите? Я давно это замечаю, - спросил с удивлением Руднев.
- Не люблю, вот и баста! А ну, отправляйтесь-ка подобру-поздорову...
Прощаясь, старик обнял Руднева и подставил ему для поцалуя свою розовую щоку и белую бороду.
Авдотья Андреевна вернулась из церкви и узнала от людей, что Руднев был тут и долго сидел в темноте с Любашей. Она тотчас же пришла к сыну и сказала ему: - Коли у тебя есть чем дочь снарядить и не жаль тебе, что она за прохвостом замужем будет., отдай хоть сейчас... Я ваши шашни вижу. Отдай ее не только за Руднева, пожалуй, хоть за Филатку-кучера... Только ни ты, ни она, ни женишок от меня тряпки старой не увидят, и Рудневу дверь моя заперта отныне! Имеющие уши - да слышат!
- Чего вы, чего вы, матушка! - отвечал Максим Петрович, - спросите хоть у Любы самой; Руднев ей ни слова не говорил любовного; а вот Милькеев - другое дело: этот точно волочится... Да спросите у Анны Михайловны, она на вечере разве не была?
Анна Михайловна сказала, что это правда, что Милькеев весь вечер был с Любашей, а тот только одну кадриль танцовал.
- Не разберешь их, Ашенька! - сказала Авдотья Андревна дочери, оставшись с нею одна. - Не беспокоить же мне княгинюшку из-за этих прощалыг... И князь такой милый, такой приятный человек... Что сталось с нашей девчонкой - непостижимо! Во всяком случае, вели Иринашке, чтобы когда Руднев или Милькеев приедут, для обоих нас нет дома...
- Особенно Милькеев, особенно Милькеев! это - такая звезда! - воскликнула Анна Михайловна, - я сама видела, как он Лихачеву на меня головой кивал. Так наглостью и пышет, так и пышет... А что он такое? Ничего, просто ничего!
- Бог с ними, Бог с ними! Лишь бы не ездили, да чтобы семинарист наш какие-нибудь записочки не стал бы передавать... Где он?
- Повадился к Варваре Ильинишне, к ней все льнет! - донесла Анна Михайловна.
- Час от часу не легче! - засмеявшись сказала старуха, - одну внуку за лекаря-мещанина отдать, а другую - за кутейника чахлого! Ну, да эта как знает; я люблю княгинюшку и князя моего милого; и кабы не они, я бы померла со смеху, глядя на людей. Без дураков да без глупостей - на свете тоска бы была смертная. Не правда ли, Аша?
- Oui, maman! хи, хи, хи! Правда, правда! Вы всегда правду говорите! Потеха, потеха! А я сейчас же побегу сказать Иринашке, чтобы не принимали ни Милькеева, ни Руднева. Сейчас же, сейчас!
XV
Пока Руднев странствовал по округу, сперва убитый горем, а потом вне себя от счастья, а Милькеев опять стал уединяться, читать и раздумывать, - Варвара Ильиниш-на принялась за дело. Богоявленский узнал, что в Троицком лекции расстроились и потому начал ездить через день к Варе и вместе с нею учить дворовых и крестьянских детей. Конечно, сразу дело не могло идти превосходно; дети слушали и смотрели с удивлением, боялись, смеялись некстати, затоптали, засморкали, заплевали весь пол; девочки закрывались руками, мальчики скорее ободрялись и затевали драки. Варя смущалась и говорила, что из этого не будет толку; топала, схватила даже одну девочку за ухо, когда та двадцать раз не могла сложить слово "тя-тя" и говорила "дя-дя". Но Алексей Семенович обращал все это в шутку, уговаривая ее быть спокойнее и не воображать, что все пойдет так плохо, как сначала.
- Подождите месяца два, и вы сами их не узнаете! прежде всего, чтобы они нас не боялись.
За порыв выдрать девочку за ухо он строго журил свою вспыльчивую невесту.
- Старый Адам, Варвара Ильинишна, старый Адам проглядывает; признайтесь, пристукивали иногда?
- Все случалось! - отвечала Варя, краснея. Богоявленский, может быть, не совсем выгодно для дисциплины, заставил ее покаяться при всех детях, что она поступила дурно, и скоро простил ей этот поступок, убеждаясь все больше и больше, что она хочет трудиться с честностью и рвением. Прежняя ученица Вари - Саша, помогала им и указывала самым отсталым детям большие и пестрые фигурные буквы на огромном листе, которые раскрасил в Чемоданове сам Богоявленский, пока господа занимались дальше с самыми способными.
- Не все помещичье надо бросать, - сказала однажды Варя, - вот у нас, у всех, знаете, привычка на масля-нице или на церковные праздники раздавать пряники и ленты девочкам; нехорошо только, что бросают как собакам, а они рвут друг у друга и дерутся за них. А я думаю, не будет ли практичнее по праздникам раздавать награды тем, кто хорошо учился.
Богоявленский покачал головой в раздумье.
- Видите что! Выходит, что они это для нас делают одолжение, а мы им за это платим; и потом надо от них требовать, чтоб они в самых занятиях приманку видели, а не в побочном. Скверная вещь эти награды - для награды учиться.
- Сначала только, - отвечала Варя. - Чтобы приманить, заохотить, пока скучно еще им; или вот что, не будет ли практичнее так: ленты - это точно награды, заметно очень; а пряники, постила и яблоки, так вроде десерта всякий раз, чтобы было веселее. Вот в Троицком мы еще до театра слушали раз целый вечер, все вместе, как Милькеев читал из истории Рима, а мы пили чай и даже мороженое ели - как-то бодрее слушали.
- Ну, это другое дело, это другое дело! - воскликнул Богоявленский, не сводя с нее радостного взгляда и думая: "Не ошибся я в ней!" - Правда, правда, - повторял он и, обнимая ее, долго цаловал и упивался неожиданным счастьем.
Катерина Николаевна звала еще раз Варю и, получивши ответ, в котором Варя отказывалась болезнью, подумала, что болезнь эта душевная и сама, объезжая всех благодарить за вечер, заехала к ней и приглашала опять; несколько раз хотелось ей навести Варю на откровенный разговор и приучить ее к себе, но страшно было так поступить с человеком, которого она считала раздражительным.
Варя отвечала ей, что она очень занята теперь, учит детей и что она вообще для света не создана.
- Отчего же? - сказала Катерина Николаевна. - И что за свет - Троицкое? Уж так просто! И я сама терпеть не могу всех этих стеснений и натяжек. И почему вы думаете, что вы не созданы для света?.. Вы скажите, что вы не привыкли к нему - это другое дело.
- О, нет-с! Я просто не создана! Во-первых, я по-французски не умею хорошо говорить, - с гордостью сказала Варя.
- Так это разве значит созданы, разве с французским языком родятся?.. Вы стройны, танцуете очень легко, легче Nelly и Любаши, - так говорили мне Милькеев и Лиха-чов-меньшой, и даже мой Федя... Федя находит, что даже слишком легко: "не слышно, говорит, ворочать нечего". Видите! лицо у вас такое, что везде заметно будет...
- Своим безобразием! - сказала Варя.
- Нет, оригинальностью, - ласково продолжала Но-восильская... - Полноте, вы сами знаете, что это так. Зачем вы от меня отдаляетесь? Наше Троицкое вроде болота: стоит только попасть в него, уж не выйдешь. Вот Руднев слишком год не ехал к нам, а теперь как с нами подружился. И Любаша, и Полина Протопопова стали часто ездить. Я вас уверяю, что Бог дал вам все, что нужно: рост, и талию, и развязность, и ум, и глаза выразительные, а это что вы говорите о французском языке, или вот еще уменье одеваться к лицу, эти вещи не -Богом даны от рождения, а приобретаются.
- Я не знаю, что Богом дается... Если Он и дает что-нибудь, так очень несправедливо: одним - много, другим - ничего. Вот Полине дано все - и красота, и богатство, и ловкость, и положение в обществе...
- Какое же общественное положение? Что ее муж был губернским предводителем и что она со всеми ревизорами и флигель-адъютантами танцевала в первой паре мазурку? Это ведь не всякому нужно... и по-моему, она не умна, и скучна, и суха... Да вот еще насчет французского языка я хочу вам сказать... Остроумие, находчивость, некоторые приемы, наружность и еще стройный стан - это везде и всегда будет годно; а язык этот скоро, поверьте, перестанут считать у нас необходимым для светской жизни... Что за вздор... Знает - хорошо, не знает, да все другое есть - не беда... Мало ли есть порядочных англичанок и итальянок, которые ни слова по-французски не знают... И русский язык теперь уж со времен Пушкина, Лермонтова и Тургенева приноровили так, что на нем и всякие эти легкомысленности очень мило могут выйти. Бросьте вы это недоверие и приезжайте к нам. После занятия с детьми еще лучше повеселиться... Наша молодежь тоже вся занята по утрам, и они могут вам много пользы сделать своими советами.
- Merci, - отвечала Варя, - мне не нужно - со мной Алексей Семеныч занимается... Впрочем, я подумаю и, если будет время, постараюсь... Я вам очень благодарна.
Новосильская уехала, упрашивая ее приехать не с церемонным визитом, а ночевать дня хоть на три, сначала, потому что деревни их за двадцать пять верст друг от друга; а Варя в тот же день виделась с Алексеем Семены-чем и рассказала ему, как она отклонялась от приглашений графини.
- Щемило сердце, ох как? - спросил он.
- О! нет, - отвечала Варя.
- Будто бы?
- Перестаньте, какой вы демон, - отвечала Варя. - У меня вот когда щемит, когда вы начнете через очки так пристально на меня смотреть.
- Так хочется?
- Да нет же, нет... Противный!
- Если хочется, - продолжал, спокойно наблюдая ее душевные конвульсии, Алексей Семеныч, - если хочется, - говорил он медленно, - то можно и съездить. Прятаться от людей, значит сознавать себя бессильным. Отречение - вздор, сидя в своей мурье, но отречение для высокой цели, на людях, при увлекающей обстановке - вот это дело. Умей, живя с людьми, презирать их пустые радости, бороться с ними - вот это дело: в Фиваиду удаляются только те люди, которые не могут вытерпеть, чтобы не скоромиться постом. Поезжайте... Поезжайте. - Развлечение и испытание.
- А если?.. А если?.. - спросила Варя.
- Ну, что ж? Что значит это "если"?
- Если? - повторила она, краснея. Богоявленский прошелся по комнате.
- Если? - повторил и он, - ну, что ж, тем лучше... Увидим, что делать дальше.
- А наше слово, - слово, которое мы друг другу дали?