XVIII
Милькеев вернулся от Богоявленского в десять часов утра, подождал Лихачева до полуночи и потом заснул как нельзя спокойнее. Лихачев только часам к четырем утра приехал домой. Сперва он часа два подряд убеждал Ше-махаева дать Милькееву денег; написал, наконец, расписку и подписался под ней сам; потом, довольный успехом и вспомнив приличное и выгодное для него поведение Варвары Ильинишны в Троицком зашел в гостиную и застал ее за пяльцами. Варя с улыбкой протянула ему руку.
- Вот это дело, Варвара Ильинишна, - сказал он, - если бы вы были всегда такие... Что ваша школа? Я слышал об ней в Чемоданове.
- Я думаю, там от нас с Алексеем Семенычем одни кости остались - так нас за это изгрызли... Я рада-радешенька, что нет охоты туда ездить теперь... Гораздо лучше... Посмотрите, хороша эта подушка?..
- Подушка недурна, а школа что ваша, я спрашиваю?
- Подушка недурна, а школа еще лучше... Три девочки и два мальчика уж без складов стали читать. Правду говорит Алексей Семеныч, что женщины способнее вашего брата.
- Я думаю оттого, что у них больше желанья нравиться и угодить, - отвечал Лихачев, вставая, - однако прощайте; у меня дома гость - Милькеев...
- Вот, гость! друг закадычный, а не гость... Подождет - посидите... Ну, посидите еще... Скажите, отчего вы не спросите, для кого эта подушка?
- Что же тут спрашивать - дело понятное, для кого... Для Богоявленского. Ведь вы за него замуж выходите?
- Кто вам сказал?
- Никто... Я сам догадался... Ну, прощайте...
- Постойте (она взяла его за руку и притянула его к себе ближе) - видите ли что... Я думаю, по старой друж - бе можно было бы и посоветывать что-нибудь. Вы подумайте - я одна-одинешенька! Кто мне от всего сердца добрый совет даст?.. Одна я, горемычная сиротинушка... А? разве неправда?
Варя говорила все это так естественно и полушутя, что Лихачев почти без опасения остался еще посидеть. Он сказал ей, что не по доброте, а просто для собственного спокойствия он очень рад этому браку и что верно они будут жить хорошими соседями. И хотя ему очень-очень хотелось, по привычке, подтрунить над ее планом, когда она сказала, что соседями они не будут, потому что она возьмет свое приданое и уедет с Богоявленским в Петербург - однако он на этот раз воздержался... А воздержаться ему от этой привычки трунить было так же трудно, как трудно было Милькееву не "развивать", Ба-умгартену не бранить русских, а Рудневу не видеть Лю-баши.
- Да-с, Александр Николаич, уедем мы от вас, - продолжала Варя, не поднимая глаз от работы. - Уедем, и помину не будет об нас... Дай-ка ты мне руку на прощанье, положи ее сюда на пяльцы, чтобы я видела, - сказала она вдруг.
Люхачов встал.
- Не буду, не буду! - воскликнула Варя, вскакивая и обнимая его. - Останься, не буду, милый мой, не буду. Последний разок.
- А теперь что ты делаешь... Оставь поцалуи; что только попусту тревожить себя...
Варя с отчаянием всплеснула руками.
- Неужели, неужели я так противна?! Неужели, когда у тебя уж и не просишь никакой любви, когда я должна выйти за другого - и выйду непременно, ты не можещь мне дать ни минуты счастья... Один вечерок по-старому... Один вечерок... Саша! голубчик мой Саша!
- Я не для этого приехал, Варвара Ильинишна, - отвечал строго Лихачев. - Вы знаете, что вы бы меня не дождались долго, если бы не нужно было по делу... Пустите же меня...
Но она уже забыла все - и Троицкое, и жениха, и стыд, и гордость... Его рука была в ее руках: она то подносила ее к губам, то к щекам своим, то прижимала к своей груди; каким отвратительным показался ей чемо-дановский семинарист: худой, бледный, ядовитый, в очках, с каким-то незнакомым, чужим воздухом вокруг себя...
- О, милый, милый мой! останься! Один вечер, один час... Господи, зачем я не Палашка, не Марфушка твоя какая-нибудь... Держал бы ты меня где-нибудь в чулане - я бы сапоги тебе чистила, снимала бы с тебя их.
- Варя, оставь; брат придет...
- Ты боишься брата? Очень нужно! Вот дурака бояться... Никогда не боялся прежде. Нет, я тебя сегодня не пущу, это вздор... Ты у меня наверху до полуночи просидишь... Я не пущу тебя...
Лихачев бережно отстранил ее, очень бережно, едва коснулся только, стараясь высвободить свою руку, и сказал: "Нехорошо смотреть на влюбленную женщину, которую сам не любишь! Отвратительно!" Он сказал это нарочно, чтобы совсем покончить дело, хоть оскорбительно, унизительно для нее, но она была неисцелима, неумолима, непреклонна.
- А, ты бьешь меня, толкаешь! - закричала Варя, - ты думаешь, я позволю тебе себя бить... Я сама умею... Вот тебе...
И, осыпая его грубой бранью, она начала бить его слабыми руками по груди, по плечам, по спине, куда приходилось.
Лихачев стоял неподвижно и смотрел ей в глаза с твердым упреком. Ни слова не сказал он ей и только покачал головой и вздохнул.
Как только она услыхала этот вздох, весь гнев ее пропал как дым; она упала перед ним на землю и обливала его сапоги слезами, цаловала его ноги... И... все-таки просила провести с ней один вечерок по-старому...
- Все будет кончено! Все - я буду на Фоминой жена его... Смотри, до Фоминой всего недели две осталось - больше не увидимся, коли хочешь.
- Нет, Варя, не надо, - отвечал Лихачев. - Не надо - и тебе не совестно его обманывать...
- Совестно, конечно! Совестно, - утвердительно сказала Варя. - Я чуть не сошла с ума в тот день, когда потихоньку от него написала к тебе записку, помнишь? А теперь уж сам случай вышел... Ну, я ему расскажу - ему это ничего, если бы только не обманывать его, а это ничего...
- Да, в прошедшем, быть может, ему и ничего, особенно когда у тебя пятнадцать тысяч приданого, а теперь, в настоящем - другое дело... Пусти меня, пусти, или я, наконец, толкну тебя... Нечего тебе перед свадьбой поднимать все старое...
- Да я бы уж сегодняшнюю ночь забылась, а там! Варя махнула рукой.
Лихачев был молод; ему показалась она прежней Варей, самой первой Варей, которую он когда-то встретил на Святках в штофном сарафане, с платком в руке и в удалую минуту русской пляски, той плутовкой, той черноглазой барышней-крестьянкой, которая отдалась ему молча и нечаянно, без обещаний и клятв и хитростей ни с той, ни с другой стороны. Он остался и поужинал с нею и братом, а после ужина пробыл с ней один до трех часов ночи.
- Смотри же, - сказал он ей, - не потеряй ты своего жениха; сказать неловко, а скрывать еще хуже: через людей дойдет... Опять, скажут, повадился... Смотри... Ведь я, ты знаешь, не люблю тебя...
- Знаю, знаю... - отвечала Варя, - и за это спасибо, что по-моему сделал... Я больше ничего не хочу.
Так она думала в эту минуту; но оставшись одна, когда Лихачев уехал, вдруг почувствовала всю слабость, всю вину свою перед Алексеем Семеновичем, все отвращение, которое проснулось вдруг к нему, - когда она вспомнила такое славное прошедшее...
Не раздеваясь, сидела она с ногами на диване, распевая любимые Лихачевым песни и раздумывая, что ей сделать... К утру она решила, что нечего делать: надо пойти в монастырь этим летом, а до тех пор пожить уж как хочется, а Богоявленский как знает! Ведь и она не виновата, что не может любить его, когда любимец истинный на глазах; а если не на глазах, то только мостик да плотина, да три-четыре версты полем, и до куреевского осинника, за которым стоит серый флигель, уж два шага!.. Какая же сила вынесет это!
- Ну! - решила она, наконец, перекрестясь три раза, и написала Алексею Семеновичу письмо: "Не могу! не могу! Алексей Семеныч! Вы уж простите мне; но я за вас замуж идти не могу и в Петербург с вами не поеду! Я думала, что забыла его; однако - нет, не могу! Уж там как хотите ругайте меня, а я слово свое беру назад. И школу знать не хочу! Чорт с ней совсем. Разорвите это письмо!" Богоявленский с наслаждением разрывал его, стоя бледный перед мужиком, которого прислала ему Варя.
- Вот тебе! - сказал он, вынимая из кармана гривенник, - не так-то я сам при деньгах, а то бы и больше дал за добрую весть. Куда это другая записка?
- Это к Александру Николаичу в Куреево, - отвечал мужик.
- Ну, это дело хорошее... Ступай скорей, брат! Он тебе больше даст. Постой, однако, я тебе тоже записку дам - в Куреево.
Перед обедом в Куреево вернулся Николай Николаевич Лихачев и прошел прямо в свой флигель. Молодые люди тотчас же пошли к нему. Молодой Лихачев еще поутру сознался Милькееву в том, как он провел вчераший вечер, и сказал ему, между прочим: - Конечно, Богоявленского мне ничуть не жаль... но забавно, что он ищет ее обратить в свою веру, а она за - благовременно ставит ему рога... Если мне жаль кого, так это ее...
- Позволь мне рассказать ему, что она его еще раз обманула.
- Зачем это?
- Я его зову с собой ехать... а он через нее колеблется.
- Ты зовешь его с собой? - с удивлением спросил Лихачев.
- Зову, отчего же. Это ему, должно быть, очень по душе.
Лихачев с усмешкой отвечал: - Конечно, это твое и его дело, а не мое... Но, в самом деле, старики правы, когда говорят, что мы в странный век живем... Наша губернская семинария и Неаполь; кардинал Антонелли и Александр Семеныч Богоявленский; Ламорисьер и ты!.. Ну, впрочем, твое физическое, если не духовное, величие еще годно и туда, а вот я удивляюсь, как ты не боишься, что он своим присутствием всю поэзию Италии испортит?.. Чорт знает что - Богоявленский в очках над кратером Везувия...
- В этом есть правда, - отвечал Милькеев, - но я надеюсь, что он как-нибудь там сам окрасится...
- Разве загорит, - сказал Лихачев.
Говоря так, они переходили через весеннюю грязь двора во флигель предводителя; Милькеев уже занес ногу на крыльцо, но Лихачев приостановился и сказал ему: - Смотри, ведь это от Вари мужик пешком плетется... вязнет; видно, проповеди твоего будущего спутника не очень-то плодотворны... По этакой распутице пешком мужика с любовными письмами посылать... Ужасно она груба!
Мужик, в самом деле весь мокрый и в грязи выше колен, снял шляпу, с которой лился пот, и достал из нее две записки: одну побольше, другую поменьше.
- Откуда тебя это пугнули, душа моя? - спросил у посланного Лихачев.
- Да барышня к чемодановскому поповичу послала. Братец лошадки не дал своей... Да какая тут лошадь! утопнет всякая... Я пеший в вершинке вон в той так и повалился навзничь - лежу, ей-Богу, ни-ни с места - ровно пьяный! К поповичу, Александр Николаич, к поповичу...
- Зачем же ты ко мне пришел?.. Разве я попович? Спасибо, брат, за это.
- И к тебе, Александр Николаич, и к тебе тоже... Я поповичу уж отдал письмецо; и он вот гривенник мне дал; снеси, говорит, в Куреево... там барин в гостях из Троицкого, высокий такой, курчавый... ему отдай...
Молодые люди взяли письма и прочли их тут же на крыльце. Прочли, посмотрели друг на друга и поменялись письмами.
"Сердись, не сердись; ругай и презирай меня, сколько хочешь, а я Богоявленскому отказала сегодня, - писала Лихачеву Варя. - Не бойся, я тебе надоедать долго не буду; даю честное слово, что уйду или уеду куда-нибудь летом, только ты хоть два раза в неделю, хоть раз приезжай к нам по-старому! Алексей Семенович зовет тебя "консерватором", и он мне объяснил, что это такое значит... Так ты должен старое любить... Видишь, какая я умница и милое дитя, шучу и об страстной своей любви к тебе не говорю ничего... Любить не надо меня, а только приезжай ради старого. Право, не надолго!
Твоя Варя Шемахаева".
"Я к вашим услугам, - писал Богоявленский Мильке-еву. - Хоть сейчас, хоть после Святой, когда вам угодно... У меня есть триста рублей с небольшим; у вас есть пятьсот. Отлично доедем. Будьте только осторожны, чтобы нас не задержали где-нибудь.
Ваш Богоявленский".
- Ну, что? - спросил Лихачев.
- А ты что скажешь?.. - спросил Милькеев.
- Пойдем к брату пока... - отвечал Лихачев... - ответа не надо никому, - продолжал он, обращаясь к мужику, - скажи, что получили... Вот тебе полтинничек. Да барышне скажи, чтобы еще тебе дала за труды... Скажи, Александр Николаич Лихачев говорит, нехорошо даром в такую дорогу людей посылать... Поди, отдохни сперва в людской да пообедай у нас...
XIX
Полина едва только узнала, что Любаша отказала ее брату и что Авдотья Андреевна долго не будет пускать Лю-башу в Троицкое, - принялась сейчас же выпытывать от огорченной девушки, кто ей нравится, и, догадавшись по очень ясным признакам, что нравится именно Руднев, еще яснее намекнула Рудневу, что можно и почаще сюда ездить теперь, так как они слышали стороной, что он уже детям уроков в Троицком не дает... Руднев все это время не встречался с Милькеевым; как нарочно приезжал из округа в Троицкое, когда тот тосковал и строил планы в Курееве, и написал ему длинное и теплое письмо, упрашивая забыть все и простить ему "глупую вспышку", тем более, - прибавлял он, - "вы сами виноваты, что недостаточно еще переделали меня, несмотря на все ваше искусство затрогивать мне душу. Я не горюю теперь; вы, может быть, сами догадаетесь, почему, и при свидании я, милый мой, все вам подробно объясню. У меня теперь вдруг, кроме всего остального, скопилось так много работ по округу! Воробьев свалил на меня два вскрытия скоропостижных; я успеваю только благодарить судьбу за то, что в троицком лазарете теперь нет ни одного опасного больного. Хочется мне с вами давно поговорить целый вечер, да, Бог даст, в конце Страстной буду свободнее! Я могу вас уверить, что ни одна женщина вас вполне не убьет в моем сердце!" В зале Полины, в минуты отдыха, у рояля, возобновились прерванные беседы... Сестра князя не мешала им: то за две комнаты от них вышивала в пяльцах, то няньчилась в детской с Колей, то читала; муж ее был беспрестанно в отлучках, да и дома, сидя в кабинете, не обращал внимания на нескладную музыку Аюбаши, которая чаще всего играла одной рукой, потому что другая была в руке полуживого от счастья и от страха за свое счастье - Руднева. Иногда он успевал прочесть что-нибудь громко ей одной или при Полине... И при Полине хорошо; он взглядывал часто сбоку через книгу и выдел около себя розовые щоки и русые волосы, знакомые ямочки и веселые глаза, опущенные к работе. Сидели и по разным углам, то в том, то в другом укромном местечке, пробовали и за плющом, и на эсе за печкой, и на другом эсе посреди гостиной для очищения совести перед свидетелями. Иногда она играла как следует на рояле, и он смотрел целый час на ее спину и спину хвалил про себя, не говоря уже об игре.
Он рассказывал ей то самое, что он решился рассказывать про себя Милькееву: про детское горе свое, про мать и дядю, про других недобрых родных, про разнородные муки молодости, которые теперь уже казались чем-то далеким и почти невероятным, наконец, про свою дружбу с Милькеевым...
- Хороший ли он человек? - спросила Любаша.
- Я другого такого не знаю! - отвечал Руднев с восторгом. И объяснил ей, почему он считает его таким, а не иным.
- Мне кажется, он такой самолюбивый и для самолюбия своего готов все сделать... И все-таки, я думаю, что он фарсит-таки, важничает немного...
- Бывает! но он имеет, по-моему, больше прав на это, чем другой!.. Скажите, любили ли вы его хоть на минуту?
- Разве можно любить на минуту? Любить можно только всегда; я с ним так шалила, шутила... Нравился он больше при других, в обществе...
- Как это странно, - заметил Руднев, - он то же самое мне говорил об вас; я спросил раз у него: хотел ли бы он на вас жениться, а он отвечал: нет, я танцевать с ней хочу на всех вечерах, и за ужином, и за обедом рядом всегда хотел бы с ней сидеть и воображать... воображать; что мы друг друга не сегодня завтра полюбим страстно и без последствий...
Любаша на это не отвечала, и легонькое облако пробежало по ее лицу.
- Это нехорошо, - сказала она минут через пять, - это нехорошо, что я чувствую; мне стало что-то досадно, зачем это он так сказал; к чему это я так почувствовала? Вы мне простите это?
Руднев только пожал плечами и угрюмо отошел прочь.
- Не уходите, - сказала она кратко, - не уходите, я разве дурно делаю, что во всем признаюсь вам? Я еще не привыкла к вашему лицу, не знаю, когда вы сердитесь и когда конфузитесь...
- Не ухожу! Не ухожу-с! Куда я пойду от вас? Ну, посудите сами, разве я в силах уйти от вас?
- Какой суровый, и какой молодой! - сказала Любаша, качая головой, - как строго глядит, и сам какой еще молодой; что за лицо у вас, нежное, как у барышни... ничего еще здесь почти нет...
И, задумавшись на минуту, она провела рукой по его подбородку и щекам.
- Братец мой младший, Сережа... нет, не Сережа - другой брат, Вася... Посмотрите-ка на меня. Отойдите от двери; что я вам скажу, чтобы никто не видал.
Руднев отошел от двери, и Любаша, вдруг указав пальцами на него и на себя, поспешно сказала: "это мой брат, Вася, а это я...", поцаловала его в губы, но слегка, истинно по-братски, и ушла спать, а Руднев простился с хозяевами и уехал к себе.
"Чем-то это все кончится? - думал он дорогой, - зачем бы это так долго ждать, чтобы старуха смягчилась!.. Впрочем, пусть будет так, как она желает и как советует Максим Петрович".
Дома он сказал тотчас же дяде, что надо будет завтра, наконец, в Троицком провести целый день... Стыдно на глаза показаться! "Через все эти разъезды да вскрытия", - прибавил он потом.
- Недурно бы, - отвечал дядя, - очень недурно бы!.. Спрашивали о тебе эти дни. Да и сюрпризик небольшой там есть... Есть сюрприз там ныньче!.. Красное яичко к Христову дню!
- Что такое?
- Граф вчера приехал с Кавказа. Вчера около полудни.
- Граф, сам граф?.. Ну, это вы шутите?..
- Отнюдь не шучу. Приехал вчера при мне. Сидели мы с Катериной Николавной, вбегает опрометью дворецкий... Шар-шаром катится... "Ваше сиятельство, граф изволит ехать!., я их узнал". Катерина Николавна взглянула на него, взглянула на меня, бледнешенька, вся побледнела. И Трофим тоже не без страха ждет ответа... Но, однако, этот минутный ужас продолжался недолго .. Она пришла в себя и встала с софы... Дети вбежали вслед за этим и кричат: "папа, папа едет!.." Уж что в их душеньках деялось - не объясню, не объясню!.. Не берусь за это! Но все как бы смущены и испуганы были... Кроме Юши, конечно, кроме Юши, который был уже на крыльце...
- И вы сами все видели это? Ну, говорите, что ж дальше. Как он приехал? на чем?
- Не по-барски, попросту, на перекладной... Толстейший, здоровый мужчина, нога выше колена отнята и на костылях; здесь, натурально, на плечах густота... Таким орлом глядит!.. Она его встретила сама на крыльце, и с Машей вместе не дали ни одному слуге прикоснуться - сами высадили его из телеги; а Юша уж на нем повис; а Федя и Оля стоят и глядят из дверей: Оля хмурится, Федя плачет...
- Боятся оба, верно: они ведь его не помнят вовсе, - заметил Руднев... - Ну, потом что, дядя?.. Милькеева не было?