Мура впопыхах, от испуга, от пережитых волнений, даже не спросила, какая рана, как все произошло. Но Юрий не тревожился: должно все обойтись хорошо.
Как он устал! Руки и ноги даже ломило. Спать, спать! Куда? На Васильевском, верно, беспорядок еще… К Лизочке лучше всего потихоньку, и запереться сейчас же, чтобы не прилезла.
Изморозь продолжалась, только вся побелела, и дома сквозь нее смотрели точно опухшие.
Спать! Спать!
Глава двадцать вторая
КОПЫТА ПО КРЫШЕ
- Я с пятницы его не видала, понятия не имею, - говорила Наташа раздраженно, стоя на крыльце своей дачной хибарки. Куталась с головой в рыжеватый платок, потому что было холодно, как осенью, шел дождик.
Неожиданно приехали гости: опять Яков, Хеся да еще двое других, - Наташа их знала раньше, но давно не видала: молодой, высокий, сутулый, по названию Юс, и пожилой, низенький - Потап Потапыч.
- Так не видали, не знаете? - приставал Яков. - Очень странно. Странно и опрометчиво так исчезать, когда он нужен.
Наташа сердито поглядела на него.
- А это не опрометчиво приезжать ко мне целой толпой? К чему, спрашивается?
- Ну, извините, - басом сказал Юс. - Я и то сомневался, да все Яков. Говорил, такое у вас здесь кладбище, что и собаки только одни дохлые. А Шурина, мол, у вас добыть можно.
Михаила часто звали "Шурином".
- Уж приехали, так идите в комнату, - проговорила Наташа и повернулась. - Не на дожде же мокнуть. Я попрошу хозяйку самовар поставить.
Гости двинулись за ней.
- Вот это ладно, - бросил Яков, снимая и встряхивая длинный мокрый кожан. - Я точно знал, две бутылочки рыженького захватил. Здесь ведь глушь.
Низенькая, просторная горница была темновата, но чисто прибрана. Наташа брезгливо покосилась на бутылки коньяку в руках Якова и вышла поискать свою дьячиху.
Гости расселись у стола с розовой скатертью. Хеся поодаль, молчаливая.
- Да коли этого… того… коли он уроки какие-то в графинином доме все давал… так графинин этот внучек должен знать… Ходы-то близкие… - медленно произнес Юс.
Яков так и вскинулся.
- Что? что? Какие уроки? Кто говорил уроки? Хеся, вы говорили…
Хеся пожала плечами.
- При чем же тут я? Ничего я не знаю…
- Да, может, напутал, - сдался Юс. - Я человек приезжий. Я к тому, что Шурина-то очень нужно. Не сидеть же нам зря без него? Либо так, либо этак.
Наташа вернулась, села к столу у мутного оконца и, положив голову на руку, неласково глядела на гостей.
- Давненько я вас, Сестрица, не видал, - обратился к ней Потап Потапыч.
- Кашляете?
- Да, это уж всегда. А теперь еще простудился на сырости. Вот чаю хорошо.
- С архиерейскими сливочками! - развязно подхватил Яков. - У меня и штопор в кармане!
За чаем опять Потап Потапыч стал заговаривать с Наташей. Она отвечала отрывисто, потом вдруг сказала, обращаясь ко всем:
- Я ничего не знаю и желала бы и впредь ничего не знать. Михаил со мной ни о чем не говорит, я виделась с ним как сестра, больше ничего. Отсюда я думаю через неделю уехать.
Потап Потапыч удивленно вздохнул и закашлялся.
- Уехать? - хихикнул Яков.
- Да. Совсем.
- Ого, Сестрица, вот как! - удивленно протянул Юс. - Это что ж, официально? Это новость.
Яков вмешался.
- Смотря для кого. Наталья Филипповна давно нам давала понять, что у нее… другие задачи. Шурин знал.
- Нет, какие же "другие задачи"… - заговорила Наташа, сдерживаясь. - Просто я утомлена, измучена, ни на что не гожусь… Решительно ни на что. Мне хотелось бы пожить где-нибудь одной, собраться с мыслями, заняться чем-нибудь для себя…
Потап Потапыч опять вздохнул, а Яков опять засмеялся.
- Ну да, ну да, всем нам пора бы собраться с мыслями да начать каждому о себе заботиться! Эту новую проповедь благополучия всех и каждого мы тоже слышали! Да и без проповеди уж на то пошло! Занятий много есть: кто науку избирает, кто искусству хочет послужить… Вы что же, Наталья Филипповна, цветы по фарфору в вашем уединении будете рисовать?
- Яков! Вон! - вскрикнула Наташа, поднимаясь со стула. - Как вы смеете так со мной разговаривать?
Все разом вскочили. Юс замахал руками на Якова.
- Ну, ну, что это, в самом деле? Сестрица, да ведь так нельзя! Плюньте, господа!
Яков уже сам струсил, побледнел и бормотал что-то извинительное.
Наташа махнула рукой и села. Потап Потапыч, кашляя, заговорил примиряюще. Понемногу обошлось. Гости веселели. Не то что веселели, а становились говорливее, Яков развязнее, хотя к Наташе прямо уже не обращался.
- А что, Сестрица, вы Петю видали прошлым летом? - спросил Потап Потапыч.
- Да, видела. Случайно. Недолго.
- И я видал, уж под осень, - сказал Юс. - Что, Сестрица, у вас насчет стенок, ничего?
- Хозяйка глуха. А работника нету дома.
- Я видал, - повторил Юс. - Ничего себе, он ничего. Назад ему все равно ходу не было, да он, как понял, и сам не требовал. Поверить же ему поверили. Ясное дело.
- Ясное дело! - подхватил Потап Потапыч. - Я при первых вестях о нем разобрал, в чем штука, и хоть посейчас ничего подробно не слышал, а знаю. Лучше ему кончить и нельзя было, раз уж пришло это в голову, свернулся.
- Дикая мысль, - сказала Наташа, кутаясь в платок. Она знала, что Петя был младший брат Потапа Потапыча, которого он чуть ли не воспитывал. Судьба Пети решилась этой осенью и была ужасна. Тем не менее и Потап Потапыч, и другие, и сама Наташа говорили о Пете спокойно, с привычной простотой и без большого интереса. Потап Потапыч с давнего времени не видал его, ну так сообщали подробности.
- Мысль не дикая, - промолвил Юс. - Понять можно. Сидели, засиделся немного, а тут его этой нашей катастрофой азефской сразу ошарашило. И на воле-то скольких пришибло. Он так понял, что всему общему конец, и каждый за свой страх пусть действует. Фантазия разыгралась, сдержки соскочили. Коли оттуда мог один человек столько дел наделать, так и отсюда может. Тот хороших людей обманывал для подлых дел, а я, мол, буду подлецов обманывать для хороших дел.
- Нельзя же так! Невозможно же! - заволновалась все время молчаливая Хеся.
Потап Потапыч кивал головой с довольным видом.
- Ну да, да, я именно так его и понял. Человек был молодой, нервный. Не всем под силу. Вон Бабушка, тоже сидела, как узнала про Ивана Николаевича. Эта выслушала, помолчала, подумала - плюнула: тьфу! И только. Осталась, как была. А что, - прибавил он, обращаясь к Юсу, - Петя-то что же говорил?
- Вот это самое и говорил. Сознавал уж, что свернулся и что назад ходу все равно нет. Ничего. Рассказывал, как трудно было выдержать. Его два раза из тюрьмы в охранку требовали и назад отсылали. Потом уж, когда ушел да с воли опять письмо написал, - поддались, поверили. С воли пишет - ну, значит, действительно. Да и то…
- А что? - спросил Потап Потапыч.
- Нелегко было. На умницу одного здешнего наскочил. Уж он его и так, и этак… Петя все держится. Наконец тот взял его за плечи, толкнул к зеркалу, - большое зеркало у него в кабинете, - и шепчет: "Посмотри. Хорошо вы рассказываете, а глаза-то у вас лгут. Ну да ладно!" Бросил Петю и вышел за портьеру. Петя не будь дурак, - к портьере - и заглянул. А там - двое… и кто!
Юс наклонился и шепнул что-то на ухо Потап Потапычу.
- Да нет? - изумленно проговорил тот.
- Право. Иван Николаевич и… сам. Петя утверждал положительно.
Потап Потапыч вздохнул и улыбнулся.
- Что ж, все возможно. Ну и как же?
- Да, так же, приняли все-таки. Умница-то, однако, себе на уме. Не пошел тогда на Выборгскую, к Пете в гости, цел и остался.
В комнате все те же ненастные, неподвижные сумерки. Самовар погас. Одна бутылка была уже выпита, давно начали другую. Яков заговорил у чем-то с Юсом в сторонке, кажется, собирался уезжать. Хеся бесшумно вышла из уголка и подсела ближе к Потапу Потапычу и Наташе. Должно быть, разговор о Пете, которого она знала мало, навел ее на какие-то тревожные общие мысли. Высказать их она, однако, или не хотела, или не умела.
Чай, коньяк, Наташа, такая строгая и куда-то уходящая, вдруг посторонняя, да еще воспоминания о Пете разнежили Потапа Потапыча. Ему хотелось вести обыкновенный, неделовой разговор, вспоминать о своем, хотя бы о том же Пете, но, главное, рассказывать бесполезно, просто чтобы рассказывать. Дьячихина комнатка - дача, куда он приехал в гости к этой милой барышне, уже не "товарищу", не "сестрице", а просто славной чужой девушке. Когда Потап Потапыч бывал "в гостях"? Он и не помнит. Хорошо бы даже совсем о чем-нибудь другом поговорить, но хочется говорить о Пете, да и не знает он ничего такого "другого".
- В Петиной жизни странные случаи бывали, - начинает он. - Если б написать - сказали бы, что придумано. Вот когда в первый раз… знаете, с рабочим Гришей?
- Нет, - откликнулась Хеся. - Я про Петю вообще мало знаю.
Наташа спросила:
- Он ведь в Заволжье был учителем сначала?
- Да, да, как же! Вы слышали?
- Мы сами с Волги, - тихо и тепло сказала Наташа. - Да, мы уж давно там не были… И место другое… Я так, стороной, слышала…
- Ну вот, это было после его учительства. Не очень давно рассказывал мне Петя, - чуть ли не в последний раз мы и виделись с ним тогда! - Хожу, говорит, я по комнате, хожу, а Гриша, рабочий, тут же в ступке… толчет. Толчет и растирает. Вечером дело было. Стал я думать: зачем это он так толчет? Лучше бы он поосторожнее. И хочу ему это сказать. Только что хотел - как сразу все провалилось, исчезло, и Гриша, и ступка, и я сам, точно меня не бывало. Однако, через сколько-то времени, чувствую - опять я; кругом темнота, но все же немного видно (ночь была светлая, и снежок). Лежу я на полу и как будто умираю. Разглядел близко Гришино лицо. Тоже лежит, а лицо такое, что этот-то, уже и сомненья нет - умирает. Тихо Гриша посмотрел на меня, шепчет: прости меня: я провокатор… И умер сейчас же. Я полежал еще немного и пополз.
- Какая же рана у него была? - спросила Наташа.
- В ноги и в живот. Он ведь и потом плохо поправился, больной был.
- Так как же он полз?
- А так, на руках. Ноги, как мертвые, за собой тянет. И, главное, ползти-то надо с лестницы, со второго этажа. Едва, говорит, сволок их, все отдыхал. И пока отдыхает - без сознания.
- Ну и выполз? Ушел?
- Выполз наружу, двором ползет и, наконец, уж этак задворками, по снегу. Вдруг слышит шум (после узнал, что долго не понимали, где взорвало) - и бежит ему навстречу баба. Бежит, запыхалась, увидала и начала кому-то: "Здесь, здесь, сюда, вот он, вот он!" Петя говорит - горько ему как-то тут стало, поглядел он на нее и только смог сказать: "Ты ведь женщина"… Она будто поняла, замолкла и зашептала вдруг: "Ну, ну, ползи сюда, ползи сторонкой…" - и указывает за сарай. Сама будто ничего, дальше пробежала. А он мимо сараев, у забора, в переулок выполз. Дальше ползет. Канава глубокая. Ему канаву не перелезть, ноги мертвые мешают. На перекрестке три мужика стоят, глядят - и ничего. Один говорит: "А ведь уползет". Другой говорит: "Нет, околеет". А третий: "Все равно начальство поймает". Подошел и ноги ему в канаву скинул сапогом. Ну, Петя в канаве без сознания сколько-то полежал, очнулся, вытащился и опять дальше. Уж как будто и к утру дело. Видит, извозчик порожний едет шагом и на него глядит. Петя взмолился: "Голубчик, возьми ты меня, свези вот туда-то!" Извозчик смотрит, что за ним кровь по снегу, и головой качает: "Нет, говорит, санки испортишь". - "У меня вот с собой пятьдесят рублей, возьми двадцать пять, только свези". Извозчик подумал, сошел с козел, деньги взял и говорит: "Ну, так и быть, лезь".
- Неужели довез, куда надо? - недоверчиво спросила Хеся.
Потап Потапыч махнул рукой и засмеялся:
- Довез! Он довез! Петя, как вскарабкался в санки, опять сознание потерял, и верно уж надолго. Очнулся - извозчик стоит, светло, галдят, кругом народ, мужичье, на санки напирают, а над Петей, как наседка, человек со светлыми пуговицами, лицо знакомое, кричит, зовет кого-то и своим телом Петю от народа заслоняет. Извозчик-то, не будь дурак, в участок его привез; народ собрался, озлобились и с Петей хотели расправиться, долго не дожидаясь. Исправник только и спас.
- Исправник?
- Да, надо же! Он этого исправника самого с год тому назад от смерти спас. В половодье тот Волгу переезжал, тонуть стали, а Петя ловкий был, сильный, кинулся, и его вытащил, и лошадей спас. Исправник тоже человек, он как узнал его - попомнил. Вот я и говорю, - удивительно! В романах даже и то так не случается.
Наташа печально посмотрела на Потапа Потапыча и ничего не сказала. А Хеся шепнула:
- Взяли его, значит, все же тогда?
- Взяли. Да дело всячески стали заминать, потому что, действительно, этот Гриша-рабочий был провокатор, боялись на суде этого не обойти. Не знаю, чем бы кончилось. Только Петя и тогда ушел, совсем еще больной на руки товарищам выбросился.
- Я одного не понимаю, Потапыч… - начала робко Хеся.
Ее прервал Яков. Они с Юсом все, должно быть, переговорили. Коньяку больше не было.
- Я двигаюсь, - сказал Яков. - Теперь сейчас идти - можно еще даже на дальнюю платформу попасть. До свиданья, Наталья Филипповна, благодарим на угощеньи.
- Да что ж, ехать так ехать, - поддержал Юс. - Я с тобой на дальнюю, а Потапыча мы сюда доведем, и Хесю.
Все поднялись. На дворе были те же незакатные, ненастные сумерки, нельзя было понять, рано или уж поздно.
- Ну, прощайте, милая вы моя, - ласково сказал Потап Потапыч. - Пошли вам судьба чего хорошего. Каждый в своей жизни волен, это не надо забывать. - И вдруг прибавил тише: - А вас как здесь зовут-то?
- Анна Максимовна. Разве не знаете?
- Прослышал. Так путь вам добрый, Анна Максимовна, спасибо за чай и за беседу, еще раз спасибо!
Он жал ей руку, и опять хотелось ему думать, что вот он побывал на даче, в гостях у своей знакомой, Анны Максимовны, попил чайку, как все добрые люди, и поболтал о своем.
Хеся поглядела-поглядела, помигала черными ресницами и сказала:
- А я, пожалуй, ночевать здесь останусь.
И взглянула на молчаливую Наташу. Наташе было не жаль ее, но почему-то страшно показалось остаться сейчас совсем одной в этой низкой, серой комнате. И она сказала:
- Оставайтесь.
Дождик к ночи усилился, с высоких берез ветер сгонял крупные капли на крышу, и тогда они стучали по дереву странно, и глухо и гулко, словно лошадь била копытом.
От розовой дьячихиной лампадки на цепочках (дьячиха зажигала ее у Наташи каждый день) ходили по потолку лапастые тени, оконца потускли.
Хеся лежала на полу (не согласилась лечь на Наташину кровать) на какой-то подстилке, укрывшись своим пальтецом. Наташе тоже не спалось. Ветер шумел в березах, стучали копыта по деревянной крыше.
- Как я его люблю, ах, если б вы знали, как я его люблю, Наташа! - говорила Хеся полушепотом, одним вздохом. - Вы не спите, Наташа?
- Нет, не сплю.
Хеся повернулась на подстилке, и видно было, как она закинула смуглые руки за голову.
- Простите, Наташа, я сама не знаю, зачем это я говорю. Но так тяжело мне. И ничего я, ничего для него не могу сделать. Эта… девочка, к которой он меня пристроил теперь, разве он ее любит? Нет, Наташа, и она его не любит, да и никто, никто его не любит! А он и не знает, какой он несчастный!
- Хеся, вы про Юрия говорите? Ну, так я вас не понимаю. Его, напротив, все любят, и, право, он счастливее нас с вами.
- Какая жизнь, Бог мой, какая жизнь! - продолжала шептать Хеся, не слушая. - У него матери не было, он матери не знал, Наташа. Я его, должно быть, за несчастие и полюбила. Матерью, сестрой родной хотела бы ему стать, вот бы чем! Разве я для себя?
Помолчала и снова:
- Я одно время, Наташа, думала, что вас он полюбит. И вы… вы бы поняли. Я так радовалась. Но ведь нету этого?
- Нет, - сказала Наташа медленно. - Нет. Да разве его…
Она хотела сказать: разве можно Юрия любить? Но не сказала, поправилась:
- Разве нужно его любить? Если для него, то ему никакой такой любви, о которой вы говорите, не нужно. У него своя мудрость, Хеся. Вы его не знаете. А я недавно вдумалась в то, что он говорит, и право… разве только позавидовать ему можно.
Хеся приподнялась в тоске и села.
- Ах, Наташа! Не надо этого! Не надо! Он сам себя не понимает, и вы его не понимаете, и никто, одна я, потому что люблю! Я сказать не умею. Вы вот завидуете его счастью; что же, вы его "мудрость" приняли, что ли? Вот вы из прежнего уходите, так хотите разве быть, как он?
- Нет… я хотела бы… но не могу, - с усилием сказала Наташа. - Я уж устала, измучилась, состарилась, отравлена… Но я бы хотела.
Хеся примолкла; не умела ответить; а Наташа думала, думала со злобой о том, что, действительно, она уже разбита и отравлена и ничего из ее новой жизни не будет. Разве она сумеет быть веселой для себя, просто веселой оттого, что живет? Разве сумеет легко влюбиться в первого, кто понравится, и потом забыть его, отвернувшись, искать игры и невинной пены дня? Одно это осталось, потому что прежнее обмануло; но на это сил так же нет, как и на прежнее.
"В самом деле, цветы, что ли, я по фарфору буду рисовать?" - вспомнила она и злобно усмехнулась над собой. Повернулась опять к Хесе.
- Хеся, скажите мне. Все равно, так уж случилось, что мы начистоту говорим. Скажите, отчего вы… не уходите из дела? Юрий ушел, вы бы все-таки ближе к нему могли быть, если бы тоже… Узнали бы его лучше… Может, он прав?..
- Нет, Наташа, - тихонько сказала Хеся. - Я уйти никак не могу. Как я уйду? Не умею выразить, но чувствую, что тогда и любить мне Юрия будет нечем. Не могу я все равно без идеи жить, - прибавила она жалостно и наивно. - Он в своем, он не думает, - так неужели я откажусь… не буду жить… и за него, и за себя?..
- Вы странная, странная… И глупая… Упрямая… - рассердилась Наташа. - Все это пустое. Самообман. Душеспасение, если хотите. Не могу жить "без идеи"! Скажите! А если идея-то гораздо лучше будет жить без вас? Тогда как? Идея должна двигаться, менять форму, должна крылья новые растить, а вы, может, ей только мешаете?
Хеся ничего не поняла, испугалась за Наташу.
- Я не знаю, о чем вы… - прошептала она. - Я не про то говорила. Да зачем нам об этом? Вы не сердитесь, ну, будем спать.
Молчание. Вдруг из темноты опять зашелестел было голос Хеси:
- Михаил…
- Молчите о Михаиле! Молчите!
Наташа чуть совсем не вскочила с постели.
- Ни слова о Михаиле! И я не знаю, что с ним будет, и вы не можете понять, где он теперь и чего хочет! Личиками еще мы с вами для этого не вышли, да и не надо! Но судить впустую я тоже не хочу. И не позволю.
Хеся совсем затихла, даже дыхания ее не было слышно.