- Ну, спите, Хеся, ничего, - мягче сказала Наташа, опомнившись. - Ведь это не обида. Так… Я зла, очень зла. Оттого, что и я, может быть… тоже очень несчастна. Я никого не люблю и, кажется, не могу уж никого любить. Не знаю, нужно ли даже любить. Я - как Юрий… только в том и разница, что все ему дает радость, а мне все - страдание… Прощайте же, Хеся, спокойной ночи. Простите меня.
Она отвернулась и закрылась с головой одеялом, пряча глаза от лапчатых теней лампадки. Шумели березы. Деревянно и гулко стучали по крыше копыта дождя.
Глава двадцать третья
ТРОЕБРАТСТВО
В чайной на барке, где всякого люда бывает довольно и всякие разговоры ведутся, Михаил опять сидел со своим новым знакомцем - Лавром Иванычем. Это уже в третий раз они виделись.
Тогда, после собрания, Лавр Иваныч подождал Михаила на тротуаре, сразу с ним заговорил, потом они походили по улицам часа полтора. И стали встречаться. Михаилу понравились острые глаза, говор и то, о чем заводил беседы новый знакомец. Несмотря на привычку обязательного недоверия, Михаил не мог отнестись к нему с подозрением: видно было, что это человек совсем из другого какого-то мира, неизвестного, занят чем-то своим, занят Михаилом потому, что "о мыслях его любопытствует", а больше ничего.
Жизнь Михаила так сложилась, что он почти отвык от людей. Давно уже знал немногих и все одинаковых; разговоры между этими одинаковыми тоже были почти всегда одинаковые. И от Лавра Иваныча дохнуло на него если и не свежим воздухом, то во всяком случае другим, незнакомым.
Михаил уже знал, что Лавр Иваныч не "сектант" (как сначала подумалось), а бывший старовер. "После пошел в единоверие, ну, и это как-то у меня не вышло, - признавался он. - Ныне, можно сказать, ни там, ни здесь, прямо нигде, все книжки почитываю, мир пытаю". Он и в самом деле был очень серьезно начитан. "Времени много, торговля налажена, идет себе потихоньку, а человек я одинокий".
Михаил в этот вечер был пасмурен. Раздражал граммофон, раздражали и двое парней за соседним столиком, пьяных, которые, однако, говорили о "божественном". Старые мысли о себе раздражали, наянливые. "Что ж, думалось, и я, как Лавр Иваныч: ни там, ни здесь, прямо нигде".
- А вот еще желал я вас нынче спросить, - сказал Лавр Иваныч, - знаете вы тут троебратство одно?
- Троебратство? Нет, я ведь никого не знаю. Это что же, секта какая-нибудь?
- Нет, зачем? Так мы между знакомыми называем. Я нынче туда побывать хочу, в гости, так вместе, если угодно, поехали бы.
Михаил насупился.
- Я не могу ехать неизвестно к кому. Да и зачем мне?
- Отчего же? Вот мы с вами побеседовали, сдружились. Их бы поглядели тоже, коли не знаете. Это старец один, потом племянник его, хроменький, ну, и мастеровой еще с ними живет.
- Старец? Как же вы говорите - не секта? Учитель, что ли, ихний?
- Нисколько не учитель. Старец - я сказал в том смысле, что уж почтенных лет человек…
К великому изумлению Михаила, Лавр Иваныч объяснил, что "старец" - профессор и фамилия его Саватов.
- Как, тот самый Саватов, известный?
- Да, он многим известен. Теперь уж он лекции только на одних женских частных курсах читает. Неприятности у него в свое время бывали. Да он такой еще бодрый.
- А племянник?
- Племянник здоровья слабого. Он археологией, что ли, занимается.
- Я не понимаю, о каком же вы троебратстве? И при чем тут мастеровой?
- А они втроем живут, вместе и как бы в одних мыслях. Ничего, в согласии живут. И Сергей Сергеевич мастеровой этот, ихний же. Сергей-то Сергеевич семейный, да жена не захотела, не согласна, что ли, в чем-то, ну, так она отдельно живет с детьми, в гости друг к другу ходят.
- Странно! - сказал Михаил. - Какие же у них мысли? Право, на секту похоже.
- Мысли обыкновенные, разные, я к тому сказал, что они у них согласные. Вы сами спросите, коли поедете. Гостям там всегда рады. Между прочим, иные их еще "временщиками" зовут, ну, да это так: потому что у них свое мнение о временах.
- О временах?
- Да, насчет истории. Что всякое время свою правду оправдывает и нужно прежде всего времена узнавать, ну, и так далее.
- Пожалуй, поедемте, - сказал Михаил, вставая. - Я что-то вас не понимаю, но, если это Саватов, я могу поехать на часок. Куда ни шло. Только как же вы повезете незнакомого? Ведь и вы меня не знаете.
- Это что! - улыбнулся Лавр Иваныч, махнув рукой, и они отправились.
Дорогой, пока ехали в трамвае, Михаил старался припомнить все, что когда-нибудь слышал о Саватове. Но ничего определенного не вспомнил. Говорили о нем просто, как об "известном ученом"; когда-то он "пострадал", но это было давно и, главное, все вне тех интересов, которыми последние годы жил Михаил.
Идя по узкому переулку рядом с Лавром Иванычем, у самого дома Саватова Михаил вдруг вспомнил, что он одет нынче рабочим, в синей рубашке и в картузе. Стало стеснительно почему-то и кстати пришло в голову, что же о нем Лавр Иваныч думает?
- Я… в таком костюме сегодня…
- Это ничего, ничего, - ободрил его Лавр Иваныч. - Они и так узнают, какого вы звания человек.
Михаилу стало совсем не по себе.
- Что такое узнают? Что им знать? Да куда вы меня ведете?
Лавр Иваныч удивился. Поглядел остро.
- Экий какой у вас дух неспокойный, Господи Боже! - сказал он с грустным упреком. - Страха человечьего бояться - с человеками не знаться. Да вот уж мы и пришли.
Маленькая чистая квартирка в деревянном доме. В длинной столовой - накрыт чай. Дверь гостям отпер коренастый человек в такой же синей рубашке, как у Михаила. Провел их в столовую, сам сел за самовар.
Худенький старичок с подстриженной белой бородкой поднялся с кресла. Михаил заметил, что кресло было старинное, красивое. Тут же, у стола, сидел за книгой третий человек, рыжеватый, с бледными щеками и очень веселыми, темными глазами.
- Ага, здравствуйте, - сказал старик живо, подавая руку Михаилу. - Вы с Лавр Иванычем? Вас, Лавр Иваныч, я как будто давно не видал.
Лавр Иваныч отер бородку ситцевым платком и сел.
- Давно-с, давно. Зачитался я. Людей позабыл. Ну, как вы?
- Да ничего, помаленьку, - ответил человек в синей рубахе, Сергей Сергеевич. - У меня сынишка болен был на этой неделе, чуть не помер.
Рыжеватый весело улыбнулся.
- Отходили, теперь ничего, - сказал он.
Разговор завязался. Лавр Иваныч стал рассказывать о собрании, о речи Юрия Двоекурова и стал опять волноваться. Рассказал очень связно и понятно.
- Ну, не чертова ли кукла? - закончил он сердито. - Ну, статочное ли дело?
Саватов улыбался.
- Браниться-то не для чего, не для чего. Ведь никого не вразумили? А впрочем - что ж? И побраниться иной раз хорошо. - Подумал, прибавил: - Я этого студента знаю. Хорошо. И давно. Красивенький. Не очень интересный, а неприятный.
- Вот вы как, осуждаете! - сказал Михаил, все время молчавший. - И это неверно: Двоекуров именно приятный.
- Я не в осуждение сейчас сказал, хотя почему нельзя осудить? Студент, если хотите, не неприятный, а страшный.
- Почему это?
- Да потому, что он не интересен, а кажется интересным. Его, может быть, вовсе нет, а кажется, что он есть.
- Этой мистики я не понимаю! - резко сказал Михаил.
Рыжеватый племянник взглянул на него удивленно.
- Отчего вы сердитесь?
Они все трое глядели на него с удивленной ласковостью.
Михаил смутился, но вдруг вспыхнул.
- Оттого, что я не понимаю ни себя, ни вас! Для чего я к вам пришел? Точно у меня так много времени! И что вы все такое? Почему у вас троебратство, что за чепуха?
Старичок Саватов, глядя на него, тоже рассердился.
- Достаточно у вас времени, не торопитесь! Почему чепуха? Называйте как хотите, хоть пустогоном, от слова не станется. А почему нам не жить вместе, если мы этого хотим и нам это нравится?
Действительно, почему не жить? Михаил не знал.
- Если друг другу в глаза посмотреть, - сказал Сергей Сергеевич, - да увидишь там согласное, так уж захочешь вместе жить, да!
Племянник засмеялся.
- Сережа запроповедовал!
- Нет, какая проповедь! - начал торопливо Михаил. - Раз уж я здесь, то мне, действительно, хотелось бы понять, что вы за люди, какие это такие у вас "согласные мысли", что вас связывает и что вы делаете вместе?
- Сколько вопросов сразу! - засмеялся Саватов. - Мы люди самые обыкновенные. Мысли тоже у нас обычные, в некоторых самых главных мы действительно согласны. Это нас и связывает. А делаем мы вместе… очень мало делаем. Вот это беда! Очень мало.
- Куда нам! - грустно сказал племянник. - Мы книжные, мы тряпки. Живем - и все.
Сергей Сергеевич вздохнул.
- Что ж! Я бы поделал. Да не выкрутиться. Пристать не к кому. Свое заводить - некогда.
- Вот вы бы свое завели, - вдруг сказал Саватов, пристально глядя на Михаила.
Племянник кивнул головой.
- Да, он непристанный. Ему бы хорошо свое. Рано?
- Что такое свое? Что рано? - опять рассердился Михаил. - Загадки какие-то! Ничего не понимаю.
Саватов поднялся.
- Пойдемте-ка, друзья, в кабинет. Там сидеть лучше. Поговорим попросту. Да не сердитесь вы, - кивнул он Михаилу, - мы сами сердитые, и между собой-то бранимся, а тут вы еще! У нас никаких секретов нету, вы простых самых вещей не понимаете!
Идя сзади, Сергей Сергеевич бурчал:
- В чужие-то глаза глядя, мы наметались людей признавать. Сейчас же уж и маячит. Привычка!
Давно ушел Лавр Иваныч, к полночи приближалось, а Михаил все еще сидел в тесном, мягком кабинете Саватова, уставленном книгами. Хроменький племянник умостился в кресле. Сергей Сергеевич на подоконнике - он курил толстые папиросы.
Говорили все, говорили о простых вещах, и так, будто и хозяева, и гость давным-давно друг друга знают. Случилось это незаметно. Михаил перестал недоумевать, зачем они живут вместе и зачем он к ним пришел.
Лавр Иваныч ему больше нравился; Саватов же казался похожим на старую, беспокойную птицу; рыженького он жалел за хромоту; но с ним и с Сергеем Сергеевичем говорить было свободнее, чем с Лавром Иванычем, который все гнул на возвышенное.
- Я сам был партийным человеком, - рокотал Сергей Сергеевич с подоконника. - Это дело хорошее. Ну, однако, приходит такой момент, что сколько слов одинаких ни говори, а настоящего согласия не получается. Тут ведь не такое какое-нибудь "товарищество" деловое, торговое, тут весь человек требуется. А партия - она на мнениях. Скажете - и на делах. Да ведь на каких? И по делам ничего не узнаете в человеке, если захочет он от вас скрыться.
- Как ты путано говоришь, - перебил Саватов. - Но, конечно, теперь слово "партия" должно больше обозначать, и чтобы крепко было, как прежде, нужно бы друг друга знать куда полнее. Основы глубже подводить.
- Не могут же триста человек так знать друг друга, как трое? - сказал Михаил.
- Отчего? Могут! Откуда взглянуть на человека. С одним два слова сказать, с другим чаю напиться, с третьим помолчать вместе важно. Вы не смейтесь, голубчик, я совершенно серьезно это говорю.
- Не думаю смеяться. Если у вас есть секрет, как узнавать людей, научите!
- Какой секрет! Да не бойтесь, сами научитесь, все придет. Не обойтись. Ширится человек - ну и надо на него повнимательней смотреть, не протокольно: где родился да когда скрывался, какой у тебя послужной список.
- Идеалисты вы… - усмехнулся Михаил и прошел по комнате.
- Мы книжные, - вздохнул хроменький, - это правда. Поздно уж самим в жизнь опять бросаться. Но идеализмом я эту нужду в более серьезном и широком сближении людей не считаю.
- Нужда великая! - проговорил Сергей Сергеевич. - И что ж! Я-то пошел бы еще, поработал бы с хорошими людьми. Вот к вам бы пошел, - прибавил он, глядя на Михаила. - Люди есть. Небось и у вас есть, да не знаете вы их.
Михаил опомнился на минуту. О чем они говорят?
- Есть, есть люди, - подхватил Саватов. - Люди всегда есть. Хотя бы учениц моих взять, курсисток, - сколько их у нас бывает! Я это говорю для примера. Во скольких великолепный огонь горит! Двадцать пять лет тому назад она бы Перовской, Верой Фигнер очутилась, а теперь уж ей этого мало; у нее душа-то шире; надо идти, - а некуда, не к кому. И бросится скорее, не знаю куда, в Троице-Сергиевскую лавру пешком пойдет, вконец и себя, и огонь свой погубит, а в Веры Фигнер не пойдет. Хоть и святое место, да уж прошлое, остыло оно. Нынешние хорошие люди там не помещаются.
- Значит, на прежних-то людях крест поставить?
- Ну, какой крест! Человек во времени всякий меняется.
Хроменький вышел, ковыляя, принес бутылку белого вина и четыре стакана.
- Экий ты какой, - сказал Сергей Сергеевич и посмотрел на него нежно. - Сказал бы, я бы сам принес.
А Саватов опять к Михаилу:
- На вашем месте вам перегодить хорошо. Осмотреться. Что ж так бежать, по инерции.
- Уйти, что ли? Как? Различно уходят. Юрий Двоекуров ушел… просто надоело. Сестра моя ушла… или уходит - руки опустились. Да что об этом говорить: нельзя мне уйти. Некогда осматриваться.
И он опять рассердился на себя.
- О чем мы говорим? И с какой стати?
- О вас говорим, - сказал хроменький. - Право, не торопитесь. Будет вернее. Как же не оглядеться? Времена уж двинулись, и у самого-то у вас, должно быть, требований прибавилось.
- Нет, что мы намеками да намеками, - произнес Михаил взволнованно и сел. - Я вижу, вы кое-что знаете, но мало, как все со стороны. Я верю, что вы друзья (вот, толкую с вами!). Но и вы мне поверьте: не могу я уйти теперь, именно теперь, именно я! Не могу. Все равно, что там во мне ни делается, это все равно. Это я должен в карман спрятать, как будто и нет ничего, и не ради же себя! А ради тех, которые не переменились, не выросли, но и не изменили! Куда же я их-то деваю? Расшаркнуться, до приятного свиданья, я по-своему буду делать, у меня, мол, кругозор расширился, вам за мной не угнаться? А как они это поймут? И они не виноваты, что поймут, как предательство. Ведь я не их мнения о себе боюсь, я действительно боюсь предать их, бросить, непонимающих, разбитых, на тяжком повороте дороги. Шли-то вместе? Не могу я их тут оставить, ведь это даже не перед одними живыми будет измена, но и перед мертвыми!
- А если дело требует? - крикнул на всю комнату Сергей Сергеевич. - Небось думка-то уж есть, не отвертитесь, что на старых дрожжах, в старой корчаге тесто замешивать, - старые хлеба взойдут? Есть думка? И взойдут. Тогда как?
- Пусть, - дерзко сказал Михаил. - И я не дорого стою. Куда мне! Высоко не залечу, все равно. Меня к земле тянет. Лучше со своими солдатами помереть, чем улепетнуть, чтобы свежий полк набирать. Где мне? Пусть уж свежие, как знают.
Наступило молчание.
- Впрочем, что ж? - сказал Михаил тише и поднял голову. - Я скрывать не стану, мне и без вас об этом обо всем думается. Оттого, может, и разговорился тут… Вперед лбом я теперь и хотел бы, так не мог бы уж сунуться. Я жду, жду, пока есть малейшая возможность. Совсем в потемках нельзя. А потемки я вижу. Надо ждать. Вы мне верите?
- Верим, - сказали Саватов и хроменький. А Сергей Сергеевич прибавил:
- Трудно это, на точке долго удерживаться. Ну, может надо еще. Много чего нынче в потемках вьется. Кабы глаза кошачьи, так рассмотреть можно.
Михаил вдруг поднялся порывисто.
- Ну, прощайте. Поздно. Я пойду. Спасибо вам… Не знаю, за что, а спасибо. Сергей Сергеевич, правда: нет у нас кошачьих глаз, и даже человечьих нет, чтобы человека видеть, как надо. В этом и беда вся.
Хроменький улыбался ему весело.
- Будут, будут глаза. Это все будет, не бойтесь. Пока-то держитесь крепче. В свое, что есть в вас хорошее, верьте.
- Мало хорошего! - печально усмехнулся Михаил, и тут же, словно за нитку кто перед ним продернул, увидал он свои дни и себя в них, то самоуверенным, то бессильно злым, то порывисто-самоотверженным, то мальчишески-дерзким, часто пошлым, часто холодным, но всегда, тупо ли, остро ли, страдающим.
- Что ж, я привык… один, - пробормотал он, отвечая на какую-то свою неясную мысль.
Все пошли провожать его в переднюю.
- Нет, одному нехорошо, - сказал Сергей Сергеевич. - И привыкать не к чему. Одному - это уж нехорошо.
Хроменький предложил:
- Может, ночевать останетесь? У нас в квартире никого. Прислуги не держим. Приходит утром старуха…
- Нет, нет, спасибо, я пойду, - отказался Михаил. - Спасибо вам.
- Зайдете еще когда?
- Вряд ли… теперь. Вряд ли увидимся.
- Увидимся, - с уверенностью сказал Сергей Сергеевич. - Не теперь, так после. Я бы с вами пошел бы еще, поработал, право! Старые-то дела да на новых дрожжах, ух как взошли бы!
Михаил только вздохнул.
- Прощайте. Мне вот одно жаль: говорил столько о себе… А об вас ничего толком не знаю. Порассказали бы, что вы, как так живете.
Друзья рассмеялись.
- Да что ж тут рассказывать? - удивился хроменький. - Каких видите, такие и есть. А о чем думаем, живя, - это мы и друг другу не все успеваем рассказывать. Ваше же дело спешное.
Сергей Сергеевич подумал-подумал, поставил свечку на подоконник и поцеловал Михаила.
- Ну, простите. До свиданья, до будущего. Пошли вам…
Старик Саватов, когда Михаил уже взялся за ручку двери, окликнул его:
- А я вам не говорил, как я этого студента знаю, Двоекурова? Я ведь у графини бываю, у старухи. Редко, но бываю. Древнее у нас, древнее знакомство. Графиня - особа ясная, жесткая, но она с неожиданностями. А девочка, внучка, приятельница моя, очень она хорошая. Глаза такие молчаливые.
- Вы ее видаете? - быстро спросил Михаил. - Да, хорошая девушка, я знаю.
- Вот еще что, милый: если бы вам что понадобилось… мало ли что, может же случиться… если прислать кого… или известить кого… Ну так прямо сюда, на имя племянника. Орест Федорович Ден. Это я на всякий случай.
Орест закивал головой, улыбаясь:
- Да, да, на всякий случай.
Глава двадцать четвертая
ЧЕРНЫЕ УЛЫБКИ
Когда старая графиня узнала, что Саша Левкович ранен и лежит в больнице, то сжала сердито губы, помахала в лицо батистовым платком и произнесла многозначительно:
- Rien de plus naturel! Несчастный глупый мальчик! Я этого и ожидала. Стоит раз увидать эту… на ком он имел глупость жениться…
Юрий, который докладывал графине о происшествии (очень кратко, в общих чертах, просто, что Саша неопасно ранен и случилось это у него, Юрия), удивился. Невольно подумал, что старуха не лишена проницательности.
- И что за манера! - продолжала графиня. - Ездить по чужим квартирам! Мог бы и дома делать свои глупости.
Помолчала сердито и прибавила:
- Таких женщин, как его жена, надо уметь воспитывать. Нужно уметь на них руку положить, - перевела она с французского. - А не умеешь - так не женись! Не женись!
Юрий весело улыбнулся. Решительно графиня рассуждала с толком.