Глава девятая
СИМПОЗИОН
Утром дождик. В Лизочкиной столовой "под дуб", с одним широким надворным окном - темновато. Завтрак смешной: дорогие сыры, закуски и фрукты из Милютиных лавок, прекрасное вино, а из горячего только и есть, что яйца всмятку.
Но Юрию и Лизочке это нравится, им весело, они смеются.
Подает на стол высокая, черноватая горничная, совсем молодая еще, но худая, точно болезненная. У нее короткий нос и лицо совсем не неприятное, волосы острижены и вьются.
- Верка! - кричит ей Лизочка. - Ей-Богу, вот смешной-то! Так и катит, так и катит! А видать, что ни скажи, - сейчас поверит! Дурынды они все, должно быть. И выдумает же этот Рулька, право! В курсистку играть!
Верка смеется, показывая тесные, белые зубы.
- Да как же ты? - пристает Лизочка. - Расскажи по порядку.
- Уж забыла, должно быть. У меня после больницы, от тифа этого, память такая стала…
- Ну, не ври! Чего тут, садись с нами. Я тебе икема налью. А ты расскажи. Мне интересно, потому что я вчера в Эльдорадке этого Морсова все слушала. Садись, садись.
Верка - давняя Лизочкина подруга. Года полтора тому назад, когда Юрий знал ее, она хорошо была пристроена, с богатеньким офицером, и даже Лизочке покровительствовала. Лизочку - тогда еще глупенькую, еще черноволосую девочку, Юрий однажды у нее видел мельком. С тех пор дела повернулись. Верке сильно не повезло. Запуталась в какую-то глупую историю, потом заболела воспалением легких, а выздоравливая, - схватила в больнице тиф. К весне едва выписалась. Ни кола, ни двора. На улицу идти у Верки свой гонор, да и соображенье есть.
Лизочка - добрая душа, а тут и Юрий посоветовал: "Да возьми ты ее к себе в горничные. Сама все ноешь, что с "хамками" не можешь сладить. Кухарку брось, дома ведь никогда не обедаешь, лакей у тебя при карете, а с Веркой отлично будет. И мне уж надоели эти соглядайки. Не повернись".
Так и устроились. Верка была довольна. Она после болезни слабая. А в белом переднике дверь дяде Воронке отворить, да с граммофона пыль смахнуть - отдых, а не работа. Они обе - Лизочка-госпожа и Верка-горничная очень естественно приняли данное положение. Так оно есть - чего же еще? Верка называла Лизочку "барыней", а Лизочка, при других, говорила даже ей "вы", как следует.
Порой они ругались, Верка "отвечала", но не более, чем настоящая горничная.
Старые "дела" Юрия с Веркой решительно никого не смущали. Они были забыты. Впрочем, Верка и прежде никогда Юрию не нравилась особенно. У нее осталась к нему послушливая преданность.
По приглашению развеселившейся Лизочки Верка, не жеманясь, села за стол и вино выпила.
- А ты его в гости не звала? - спросила она Лизочку про Морсова, переходя на дружеское "ты". - Вот интересно, еще узнал бы меня.
Лизочка захохотала.
- Никогда бы не узнал! Порожела ты с той поры здорово!
- Вот еще! Я поправлюсь, - сказала Верка, нимало не обижаясь.
- Ну ладно, ты мне расскажи обстоятельно! От него ничего толком не добьешься, - кивнула Лизочка на Юрулю. - Вот, сидит и смеется. Ну говорит, двоюродная сестра, ну курсистка, а ты что?
- Да я что? Мне тоже интересно. Он всегда, бывало, выдумывает… Научил меня, а память у меня была хорошая…
- Ну, ну? - нетерпеливо допрашивала Лизочка. - Чему ж он тебя научил? И как же там было?
Юруля, улыбаясь лениво, поощрил:
- Да расскажи ей, Верка. Я уж и сам забыл. Теперь уж этого и нет ничего.
- Нету? - спросила Лизочка с сожалением. - Что ж они? Рассорились все?
- Ну, много ты понимаешь. Я говорю про те вечера, на который я Верку повез. Да тебе не втолкуешь. Пусть Верка расскажет.
- А и смешно было, Лиза, - начала та с одушевлением. - Говорит он мне вдруг: хочешь, говорит, я тебя в самое что ни на есть утонченное общество свезу? Настоящие, говорит, аристократы, и ты между ними будешь. Я гляжу на него, а он смеется: аристократы. Как? духа, что ли? Это, мол, еще выше, да и забавнее. Наилучшие художники и писатели, говорит, строго между собой собираются и утонченно по-своему веселятся, и лишнего никто не допускает. А я тебя привезу.
- Ишь ты! - сказала завистливо Лизочка. - Я бы боялась. Выгнали бы еще скандально, если строго и на дому.
- Ну, я не боялась. Во-первых, что какие это там такие аристократы, точно мы их не видим, а затем он меня научил ловко. Оделась я в простую юбку и блузку белую, ну, пояс кожаный, однако все новенькое. Волосы наушниками, и будто я его двоюродная сестра, курсистка из Москвы. И будто я тоже, не хуже их, стихи могу писать, и стихи дал на бумажке, велел наизусть на случай выучить. А у меня память была о-отличная…
- Неужели помнишь? - воскликнула Лизочка. - А ну-ка, скажи! Скажи, душка!
- Теперь, после больницы, уж не знаю… Вспомню, так скажу. Ты слушай по порядку.
- Ну?
- Ну вот, и будут тебя, говорит, звать София, что значит премудрость.
- Сонька, попросту.
- Не Сонька, а София. И должны там все, самые солидные, и господа, и дамы, надевать костюмы, а меня, когда мне костюм станут предлагать, научил, что ответить.
- Что же?
- А вот погоди. И должны там все лежать…
- Это что же? - разочарованно фыркнула Лизочка. - Сразу же и ложатся?
Юрий усмехнулся.
- Глупенькая! Это они за столом должны возлежать… Это давным-давно такая мода была…
- Ну да, возлежать, - поправилась Верка. - На столе кушанья, вино, а они вокруг, только вместо стульев обязательно кушетки, на них и возлагаются.
- И ты возложилась?
- Погоди. Он научил меня: больше все молчать и глядеть строго и скромно. И если, говорит, пакости какие увидишь, - мало ли что покажется! - не обращай внимания, не хохочи, гляди строго, с благоволением, и не думай чего-нибудь: это они по примеру самых благородных древних фамилий.
Лизочка не выдержала.
- Нет, ну и дура же ты, Господи! Уж я бы не попалась. Это просто он тебя надувательски надул, вот и хохочет теперь! Просто повез тебя в самое последнее место. Хороша!
Верка смутилась было. Но Юрий, продолжая смеяться, сказал:
- Не бойся, Верка, не слушай! Я тебя ни капельки не обманывал! Настоящее было место, и аристократия настоящая.
Лизочка не унималась.
- Нет, Морс-то, Морс-то! Посмотреть - манеры самые деликатные.
- А ты на него напрасно, он ничего, ни-ни, вежливый, и все так гладко. И костюм на нем такой длинный был, пестрый, ногами даже путался. Другие многие, действительно…
- Похабничали?
- Ну… Мне что? Я гляжу да молчу. И все, милая моя, говорят, говорят… Вино в чашках. Чашку не выпьет, в руках держит, говорит-говорит, насилу опрокинет.
- И все стихами?
- Всяко. Я не слушаю, свои в уме держу, кабы не забыть. На головах венки из цветов, живые, ну и повяли, потому на проволоках.
- И ты с венком?
- Нет. Я не приняла. Ты слушай. Когда это уж достаточно поговорили и поугощались, Юрка вдруг встает и объявил: София, говорит, желает теперь высказать свою причину, почему она отказалась надеть костюм и остается среди всех в своем обыкновенном платье.
- Так и объявил? Ух ты батюшки! А ты что ж?
- А я уж знала. Взяла свою чашку, подняла вот так… - Верка подняла стакан с икемом, - ну и сказала…
- Да что ж ты сказала?
- Вот забыла, как сказала, - вздохнула Верка. - Вот уж и не сказать теперь так ни за что, хоть убей. С голосом учила. Я между вами, говорю, одна без костюма потому…. потому…
- Эх, да ну тебя!
- Потому, мол, что костюм - это… полумера, что ли?..
Она беспомощно взглянула на Юрулю. Но тот коварно молчал, улыбаясь.
- Одним словом, постой, - продолжала Верка. - Одним словом, что они все трусы, что желают все… да, освобождения от условий и, кроме того, красоты, а что для этого, - я будто чувствую и знаю, - надо собираться совершенно обнаженно, потому что в теле красота, а не в костюме. И в красоте чистота, и я, мол, одна это понимаю, потому что я вот, чистая девушка, сейчас бы готова на это, но вижу, что они еще не готовы, и сижу в своем платье скромно, а в костюм, однако, наряжаться не согласна, это, мол, только себя обманывать. Не истинная красота.
Верка проговорила все это одним духом, глядя на Юрулю. Тот покачал головой.
- Забыла ты, забыла, - сказал он. - Много чепухи наплела. Тогда лучше у тебя вышло.
Лизочка только руками всплеснула.
- Батюшки, срам-то какой! И неужели ж они тебя за этакие вещи об выходе не попросили?
- Ничегошеньки. Я думала не то. Думала скажу - да вдруг они все поснимают. А не то закричат: хвастаешь, так раздевайся, а мы не в бане. Мне же, признаться, не хотелось. Однако, милая моя, ничего подобного, а прямо фурор. За мое здоровье чашками так и хляскают, кричат, что я вернее всех сказала, что выше их понимаю, что они, действительно, не готовы. Говорили-говорили, Морсов в хламиде путается, другой там был, черненький, в коротенькой юбчонке, на кушетке лежит, кричит: мы старые люди, но мы идем к новому! Скандалили довольно.
- Весело, значит, было?
- Нет, милая моя, скучища. У меня уж глаза повылезали. Да и они - поговорит один, выпьет, другой об том же начнет. Вот и веселье. Ну, наугощались, конечно. А так чтоб особенного - ничего.
- Мне было забавно, - сказал Юрий. - Я все на Верку смотрел. Вот важничала, курсистка.
- Наконец, того - сон меня стал на этой кушетке клонить. А Морс пристает: София, скажи стихи свои!
- На "ты" уж к тебе?
- Все на "ты", по условию. Дамы там, солидные видно, им тоже все "ты". Ну, я сначала, конечно, ломаюсь. После говорю, хорошо, только что припомню из старого. Не будьте строги. Все он меня научил, да уж потом я и сама разошлась, вижу, как с ними надо.
- Неужели помнишь стихи? - спросил Юрий. - Помнишь, так скажи Лизочке.
Стихи тогда Юрий сам старательно - не сочинил, он не умел сочинять, а составил для Верки. Составил с расчетом и со знанием, как дела, так и вкусов тогдашних.
Теперь Юрий, конечно, не помнил ни одного слова. Так давно все это было, так устарело. Но ему забавны казались воспоминания Верки: ведь для нее это приключение осталось свежим и важным.
- Ах, не припомню я, - сказала Верка. - После больницы уж не та у меня память. Погоди-ка.
Она встала в позу, опустив руки, наклонив голову, и начала нараспев, густо. Голос у нее был довольно приятный.
Я вся таинственна,
Всегда единственна,
Я вся печаль.
И мчусь я в даль,
Как бы изринута
Из чрева дремного…
Не семя ль темное
На ветер кинуто?
В купели огненной
Недокрещенная,
Своим безгибельем
Навек плененная…
Душа скитальная…
Верка запнулась. И повторила беспомощно:
Душа скитальная…
- Ну? Что ж ты? - поощрил Юруля. - Вали дальше. Длиннее было.
Он тогда очень старался, чтобы стихи составить средние, чтобы не пересолить в пародию. И действительно, пародии не было.
Верка припоминала:
Душа скитальная…
- Так вот хоть ты что! Больше, ей-Богу, ни-ни, ничего не помню!
Лизочка была разочарована.
- Ну-у! - протянула она. - Я думала, интереснее что-нибудь. И так заунывно и говорила?
- Так надо.
- Что ж они? Понравилось?
- Должно быть, понравилось. Руки мне жали и объясняли, что это значит.
- Что же?
- Ну, я уж не слыхала. Устала, беда! Целый вечер на этой кушетке, да гляди строго, да молчи, - оно доймет!
- Ишь ты, бедненькая! - пожалела Лизочка. - Я бы не выдержала. И, главное, ради чего, коли веселья никакого не было.
- Нет, в начале смешно. После только наскучило. Ну, побаловались они еще, затем платья свои понадевали - и по домам. А уж потом я не знаю, было ли у них еще, нет ли.
- Может, они потом без костюмов, Юрка, а? - спросила Лизочка.
Юрию надоело. Он зевнул.
- Не знаю. Я больше не был. А потом за границу уехал. Да нет, теперь уж ничего этого нет. Мода прошла. Теперь не дурачатся, теперь серьезно, лекции читают.
- Ну, лекции…
- Ничего, ты пойди как-нибудь, послушай, я тебе билет дам.
- И мне дай, - попросила Верка. - Не выгонят?
- Нет, нет, в общей зале. Садитесь смирно и сидите.
- Скука?
- Еще бы. А надоест - уйдете. Вот, признаться, вы мне теперь обе ужасно надоели. У меня к тебе дело было, Лизок, да скучно, и некогда теперь. Как-нибудь после. Отдохну и поеду. Обедаю я в одном месте нынче.
Он встал и открыл окно. В столовой было накурено. Верка, превратившись в горничную, принялась убирать со стола.
В эту минуту в передней зазвонили.
Лизочка прислушалась и вдруг вскочила, подхватив ленты своего капота.
- Вера, Вера, - зашептала она. - Живо! Все со стола вон! Это Воронка, я его руку знаю! Ключа-то не даю, дудки! Не иначе как опять забыл что-нибудь утром, растеряха! В спальной не убрано? Ладно, я прямо в постель, скажи, барыня еще не вставала… Юрунчик, прощай.
Она подскочила к Юрию, на лету чмокнула его и исчезла.
В один миг стол опустел, как будто ничего на нем никогда и не стояло. Юрий неслышно скрылся. И Верка уже отворяла дверь, скромная и ловкая в своем белом переднике, извинялась перед барином, что не сразу услыхала звонок, докладывала, что барыня опять започивали и не велели себя будить.
Дядя Воронка доверчиво пошел сам в спальню. Он только на минутку. Он, действительно, забыл утром у Лизочки какой-то, никому, кроме него, не нужный портфель.
Глава десятая
НА ФОНТАНКЕ
Необыкновенно унылая квартира - квартира графини. Весь дом унылый, старый, - ее собственный. Такие бывают казенные дома, казенные квартиры. Окна темные, высокие, с мелкими и будто всегда грязными стеклами.
Комнат непомерно много, половина из них - бесполезны. Какие-то буфетные, какие-то угловые. У графини своя гостиная, своя столовая, где с нею обедает Литта и две чрезвычайно приличные приживалки. Николаю Юрьевичу подают особо, да, кажется, и готовят особо. Юрий, когда жил на Фонтанке, обедал тоже с сестрой и графиней.
К отцу Юрий чувствовал дружеское сожаление. Он болен и в зависимости от графини. Считал, однако, что отец малодушен и слишком рано озлобился. Мог бы, если б не капризничал, поддерживать некоторые связи, и вообще жить гораздо приятнее.
Он ласково и шутливо выговаривал ему подчас. Николай Юрьевич махал рукой, но потом оживлялся и даже начинал доказывать себе и Юрию, что вовсе он не так опустился и вовсе не так уж его забыли. Вряд ли он любил сына, однако ценил посещения: они развлекали и утешали его. Веселый, красивый, уверенный и здоровый Юрий ему нравился.
На дочь Литту он не обращал никакого внимания. Графинина внучка.
В этот день Юрий пришел часа в два, посидел у отца, а после пил чай с сестрой. Графине нездоровилось, она не выходила.
- Отчего ты теперь не живешь с нами? - спрашивает Литта тихо.
В доме все тихо говорят.
Юруля смотрит на сестру, на ее еще по-детски распущенные волосы, бледные, связанные черным бантом, и улыбается.
От его улыбки в комнате делается уютнее.
- Почему не живешь с самой заграницы? - опять спрашивает Литта.
- Разве я не живу? Я часто ночую. Там, на Острове, мне ближе к университету, ты знаешь. И заниматься удобнее.
Но Литта качает головой.
- Разве здесь мешают? Твоя комната самая хорошая. Большая. И прямо из передней. Ничего не слышно. Да ведь у нас нигде ничего не слышно.
Юруля опять улыбается.
- Скучно у вас очень.
- Юруля, а я тебя боюсь.
- Неправда. Меня никто не боится. Это глупости.
Литта краснеет и делает сердитое лицо.
- Да, не боюсь. Это не то. Но как-то я тебя не понимаю. Не знаю.
- И я тебя не знаю, сестренка. А зачем знать друг друга?
Литта удивилась, но ничего не сказала. Помолчала, подумала.
- И от отца, и от графини - такая скука идет, - сказал Юруля искренно. - Я тут бы не мог все время жить. А иногда люблю.
- Юра, мне хочется в гости к тебе. Да ведь бабушка не пустит.
- Ничего, потом пустит. Ты с кем выходишь?
- С ней выезжаю, в Летний сад. Или, иногда, с Maрьей Владимировной.
Марья Владимировна - одна из важных графининых приживалок.
- Прежде было лучше, когда miss Edd жила, - продолжала Литта. - Но выдумала бабушка вдруг, - не надо гувернанток, порча - гувернантки, и вот я теперь одна-одинехонька. Только учителя и учительницы целый день, приходящие. Надоело уж.
Юруля глядел на нее и думал что-то свое.
- Ну, не ной, - сказал он. - Ты пока слушайся старухи. Понемножку будешь свободнее, со мной станет пускать. О гувернантках не жалей. Графиня это не глупо выдумала - вон их. Характер только портят. - И вдруг добавил, по какому-то внутреннему сцеплению мыслей: - Что, Саша Левкович у вас бывает с женой?
- Отчего ты спросил? Да, был раз, еще когда ты не приехал, когда только что женился. Ах, Юра! Она прехорошенькая, но ужасно странная. А ты, оказывается, давно с ней знаком?
- Давно, прежде… Когда еще отец ее был жив. Еще и Саша ее не знал.
- Ну, когда это давно? Ей и теперь с виду четырнадцать лет. Бабушке она не понравилась.
- А тебе?
- А мне… Видишь ли, сначала я ужасно обрадовалась. Думаю, вот Саша женился, grand-maman к нему благоволит, станут бывать у нас, я с ней подружусь… Она ведь такая молоденькая. Ну, а потом…
- Что же потом? Grand-maman не одобрила?
- Да нет… Не то. А она сама какая-то… Я, впрочем, раз только ее и видела. У нее такие манеры…
- Манеры! - засмеялся Юрий. - Ну, милая, ты сама по-бабушкиному заговорила.
Литта вдруг ужасно рассердилась.
- Как тебе не стыдно! Я вижу, ты ничего не понимаешь. Прежде, когда мы маленькие были, ты понимал, и я тебе все говорила, а теперь ты, как все. Вот и правда, что я тебя боюсь, то есть не боюсь, а не знаю, мы как чужие. Точно я об манерах забочусь! Я не про то. Но и пусть мы чужие, если так. Я сама тебе теперь давно не все говорю про себя, и не нужно.
Юрий нежно притянул ее за рукав.
- Ну прости, детка. Про манеры я тебе нарочно, это правда. И мы совсем не чужие. Хотя и думаю, что "все про себя говорить" никому не следует, и ты хорошо делаешь, что не говоришь. А на меня не сердись. Лучше расскажи про Муру, что она тут делала. Я уж пойму, почему она тебе не понравилась.
- Да не то что не понравилась… - начала Литта, усаживаясь ближе к Юрию и успокаиваясь. - А просто… дикая она какая-то. Вот приехали они, grand-maman к ней сначала ничего. И она ничего, только все вертится. Коса за спиной. Об отце ее grand-maman спрашивает - помню, говорит, генерала, - а Мура так странно: "Да, жалко старика!" Потом вдруг ко мне: "Пойдемте, покажите мне вашу комнату, познакомимся!" Пошли.
- Ну, что ж тут такого?