Раевский и Рыжиков, хотя познакомились, не сказали друг другу ни слова. Перекидывались молчаливыми взглядами; поэт "конца века" судил поэта "начала века" и обратно; оба друг друга, видимо, презирали. Раевский, "лирик дореволюционного периода", презирал Рыжикова за то, что он пьет пиво, скверно одет, худ и молод; эстет "новейшего периода" так же искренно презирал Раевского за его элегантность, непомерную толщину и французские словечки. Впрочем, в презрение Раевского вмешивалась зависть: он чувствовал, что от чего-то отстал. И чрезмерность полноты его немного мучила, хотя обыкновенно он утешал себя сходством с Апухтиным.
- Я провожу удивительные вечера в кругу молодых моих друзей, - продолжал катить Морсов колеса и кивнул в сторону Рыжикова. - Как мне жаль, что поэты предыдущего поколения, поэты уже определившиеся, уже сделавшие много, вроде глубокочтимого Анатолия Борисовича, - тут он кивнул в сторону Раевского, - не помогают начинающей молодежи, не соединяются с ними, уходят в уединение, прочь от литературной семьи…
Раевский, точно еще никогда не сдавался на приглашение Морсова, избегал всяких новых "литературных" вечеров, хотя никак нельзя было сказать, что он живет в "уединении".
- Вы, дорогой Юрий Николаевич, знаете наши интимные вечера прошлого сезона, вы бывали, - не унимался Морсов. - Должен сказать, что теперь дела идут несколько иначе. То, что было, - было прекрасно, однако время изменяет все. Приток новых сил и новые запросы духа…
Юрий улыбнулся, вспоминая.
- Да, запросы духа… - произнес он рассеянно и прибавил вдруг: - А вон Жюличка… Она одна? Лизок, позови ее к нам… Да нет, сама идет. Жужулинька! Не угодно ли присесть!
Подошедшая девица была брюнеткой, поплотнее Лизочки, хуже одета, вульгарнее, но тоже очень хорошенькая.
Она развязно улыбнулась всем, вдвинула стул между Рыжиковым и Морсовым, спросила раков и белого вина, отказавшись от шампанского.
Раевский не обратил на новопришедшую никакого внимания. Он давно уже и Морсова не слушал, и даже на Рыжикова не глядел: присоседившись к Стасику, он что-то говорил ему вполголоса, колыхаясь мягким телом. Тот отвечал, хотя строил мины, вскидывал ресницами. Порой, исподтишка, бросал трусливый взор на Юрулю, но Юруля не глядел в его сторону.
Все болтали между собою, кроме Морсова, который разглагольствовал для всех.
Пользуясь шумом, Юруля сказал Лизочке почти на ухо:
- Отчего ты здесь?
- Воронка телефонировал: в комиссии. Будет во втором часу. Чтоб его! Это значит - всю проваландается. Ты, коли надо, потихоньку.
- Ладно. Знаю. Вот молодец, что дома не высидела.
- Да, как же, буду я! Молчи, - прибавила она тише, - вон уж Юлька уставилась на нас. Ест глазищами… Ей-Богу, дуру ей сейчас скажу…
Но Юрий сурово толкнул ее под столом ногой, - он терпеть не мог бабьих выходок, - и Лизочка сейчас же весело заговорила о пустяках с Левковичем. Левкович ей, впрочем, почти не отвечал.
Воронка, или "дядя Воронка", про которого Лизочка сказала: "в комиссии", был очень богатый южный помещик Воронин, депутат. Юруле он приходился троюродным дядей со стороны матери. В доме графини изредка бывал, даже обедал; графиня к нему благоволила. Хотя Воронину перевалило за пятьдесят, он глядел еще молодцом и с Юрулей сразу вступил в приятельские отношения.
И так хорошо сошлось: у Лизочки покровитель был неважный, а дядя Воронка томился случайностями петербургской жизни давно. Юруля знал, что Лизочка ему понравится. Действительно, так понравилась, что дядя Воронка еще недавно, на лестнице графини, с лукавым взглядом поблагодарил Юрулю, а Лизочкина квартира на Преображенской стоит полторы тысячи, обстановка самая новая. Все остались довольны.
Морсов начинал иссякать, тем более что никто его не поддерживал, и приставал теперь главным образом к Юруле.
- Вы мне всегда казались художником, Юрий Николаевич. Я знаю, вы ничего не пишете, но разве нужно причастие к какому-нибудь известному искусству, чтобы быть художником? Отнюдь. С таким лицом, как ваше, с таким… я бы сказал, рисунком всей вашей личности, можно не написать ни одной строки, но не быть поэтом - нельзя. Вы занимаетесь философией…
- Нет, - сказал Юруля. - Я занимаюсь химией.
Морсов запнулся.
- Как, химией?
- Да, у X… в Париже. Очень серьезно. И буду продолжать.
- Химией? Да… Ну, все равно. Разве химия - не та же поэзия? Важно отношение. Вы увлеклись химией…
- Да нисколько я не увлекся… Простите, ради Бога, одну минуточку… Здравствуй, милый, - сказал он, вставая и подавая руку подошедшему к нему высокому студенту, мешковатому, с болезненным, темным лицом.
- Мне надо тебя на несколько слов…
- Сейчас, Кнорр. Ты спешишь?
- Нет.
- Ну так присядь к нам. Я вместе с тобой выйду. Мне тоже скоро надо.
Кнорр знал почти всех, а у Морсова даже бывал, потому что раз написал целую поэму. Он сел, залпом выпил бокал шампанского. Слегка опьянел, лицо сделалось еще бледнее и еще трагичнее.
Лизочка глядела на него со страхом и отвращением. Грубоватая Жюлька захохотала и не высунула ему язык только потому, что Юруля был с ним ласков. Потом опять обернулась к Рыжикову, с которым они давно оживленно переговаривались короткими и выразительными словечками.
- Я с удивлением только что узнал, что Юрий Николаевич изменил философии ради химии, - завел опять Морсов, обращаясь уже к студенту Кнорру. - Я говорю, что самое разнообразие запросов духа в наше время…
Кнорр грубо прервал его:
- В Эльдорадо за раками о запросах духа еще начнем разговаривать…
Нежданно уязвленный Морсов не успел ответить, вмешался Юруля.
- Везде можно разговаривать, о чем угодно, Кнорр, не в том дело. Георгий Михайлович не дослушал меня. Я, действительно, химией занимаюсь, но вовсе не потому, что особенно увлечен ею.
- А почему же? - с любопытством спросил Морсов.
Юруля объяснил просто:
- Да видите ли, я давно рассчитал, что к зрелым годам у меня явится желание некоторой, хотя бы просто почтенной, известности, некоторого уважения… А об этом надо заранее позаботиться. Выдающихся способностей у меня нет, на гениальные выдумки я рассчитывать не могу. Химия, как я убедился, скорее всего другого позволит мне приспособиться, сделать какое-нибудь даже открытие небольшое… В меру моего будущего сорокалетнего честолюбия… За многим я не гонюсь, я человек средний…
Раевский вслушался и повернул к Юрию грузное тело.
- А-а! Biaise Pascal! Да, да, вспоминаю: "Qu'une vie est heureuse grand elle commence par l'amour et qu'elle finit par l'ambition!"
- Вот именно! - улыбнулся Юрий.
В Морсова это объяснение, несмотря на всю его простоту, как-то совершенно не вошло.
Рыжиков неожиданно закричал: - Какая поза! - Но, встретив удивленный взгляд Юрули, сник и прибавил: - Это, конечно, расчетливо…
Кнорр не слушал. Долго не сводил глаз с Юрия, облокотившись, положив голову на руку, и вдруг сказал:
- Черт тебя возьми, какой ты красивый, Рулька!
Юрий спокойно улыбнулся.
- Счастливый. Потом все такие будут.
- Красивые?
- Счастливые.
- Это когда мы рылами несчастными сдохнем?
Юрий развел руками.
- Ну, конечно. Надо людям еще очень долго умнеть…
- Поехал на свое.
- Это не мое, а общее. И что ты с красоты начинаешь? Ты начинай с ума и счастья…
Кнорр опять закричал капризно:
- Не хочу я в Эльдорадо с девчонками о счастье разговаривать! Не хочу! Не место здесь никаким "вечным вопросам". Не желаю!
Лизочка, как всегда, ровно ничего не поняла, но горячо вступилась за Юрулю. Перебранка ее с Кнорром делалась забавна, когда Морсов, вдруг осененный новой мыслью, принялся уговаривать Юрия непременно прийти на одно собрание через десять дней.
- Новое общество "Последние вопросы"… Вы не были?.. Закрытое, но очень, очень многолюдное. Приходите, приходите. Я пришлю повестки. Будет собеседование по поводу "Приговора" Достоевского. Приходите, говорите. У нас все говорят…
- Я приду, - мрачно сказал Кнорр.
Морсов начал приставать к Раевскому, который не слушал.
- А? Что? Куда? - поднял он жирные веки на Морсова.
- Вот если и вы, молодой человек, интересуетесь, пожалуйста… - обратился тот к Стасику.
Стасик взволнованно согласился, польщенный. Раевский тоже стал благосклоннее. Юруля молчал, а Морсову именно его-то ужасно захотелось.
- Обещайте! Придете?
Был уже двенадцатый час. Сад не то что оживился, но весь как-то двигался, за столиками почернело; на сцене, с прорывающимся сквозь музыку шипом, тряслись серые тени, серые мертвецы кинематографа.
- Посмотрите, не символ ли это нашей сегодняшней, белопетербургской, ночной жизни? - спрашивал Жюльку сильно подвыпивший Рыжиков.
Но та равнодушно отвертывалась.
- Надоел уж синематошка-то… Повсюду теперь это… Нашли, чем угощать.
- Мне пора, господа, извините, - сказал Юрий, поднимаясь. - Георгий Михайлович, милый, если мне захочется - я непременно приду в ваше общество. Не очень их люблю, но иногда мне весело покажется, и прихожу.
- Порассуждай, порассуждай о "вечных вопросах", - мрачно усмехаясь, сказал Кнорр.
Морсов обещал прислать Юрию как можно больше повесток.
- Нет, что у нас за аудитория!
Раевский тоже поднялся, тяжело, собираясь уходить. Нерешительно кусая розовые губки, поднялся и Стасик, стоял поодаль.
- Саша, - тихо сказал Юрий, наклоняясь к Левковичу. - Что с тобой? Какое у тебя лицо. Молчишь все время…
Левкович весь опустился.
- Так, неприятности… Заботы.
- Какие?
- Хотел сказать тебе. Да не стоит, брат. И неудобно здесь, сам видишь. После.
- Зайди ко мне, Саша. Или я приду…
Левкович вдруг вспыхнул.
- Нет, нет. Я сам приду, сам.
Юрий неуловимо пожал плечами. Начинается досада!
Лизочка взглянула на него искоса, быстро; Юрий таким же быстрым взором ответил ей "да, да", - и отвернулся к другим.
У Лизочки времени было мало, но она еще осталась на минутку и рассеянно слушала вежливые нежности Морсова.
Юрий ушел с Кнорром.
Глава седьмая
СОЛОМА НА БАШМАКЕ
Когда они миновали мало освещенную выходную аллею, Юрий заметил, у самой будки, скверно одетого господина, рыжеватого, с веснушчатым лицом и синими подглазниками.
Он только что входил в сад и прошел мимо очень быстро, но Юрий успел заметить, что они с Кнорром переглянулись.
- Этот еще тут что делает! - морщась, сказал Юрий, когда они через кучу карет, извозчиков и автомобилей выбрались на проспект.
- Кто? - нерешительно произнес Кнорр. Хмель с него давно соскочил.
- Ну, кто… За тобой, что ли, следит? Верно ли поручения исполняешь?
- А ты… узнал?
- Эту-то прелесть вашу не узнать? Всегда он мне был неприятен.
- Отчего ты Яшу так… - начал Кнорр.
Юрий вдруг остановился.
- Послушай, Кнорр, у меня нет времени. Я должен ехать далеко, переодеться и успеть еще попасть в одно место. Говори скорее, что тебе нужно. Ты, как я вижу, не от себя…
- Я от Михаила.
- Ну отлично. А всего бы лучше, оставили бы вы меня в полном покое! Я совершенно не интересуюсь ни вашими делами, ни вашими настроениями. Был бы рад и не знать ничего. Ведь я вам не мешаю.
Кнорр нервно поправил фуражку.
- Конечно, если ты этого хочешь… Никто не будет насильно… Я так и скажу Михаилу. Извини.
- Да говори уж! - досадливо крикнул Юрий. - Я очень жалею Михаила и Наташу, и если я могу что-нибудь сделать для них мне не неприятное, я сделаю. Не понимаю твоей роли. Ты ведь всегда был сбоку припеку… Говори скорее… А то я уеду.
- Михаил у тебя тогда был. Сказал, что надобность пока миновала.
- Ну? Михаил у меня раза три уже был.
- Так вот… А теперь явилась надобность. Дело в Хесе.
- А! - холодно проговорил Юрий. - Тем хуже.
- Выслушай, прошу тебя! Ради меня. Я не вижу исхода, если ты… Яша говорит, что…
- Для Яши я ничего не сделаю. Да раз дело касается Хеси, то я и для Михаила тут ничего не стану делать.
Кнорр весь потемнел, хотя и без того был зелено-серый во мгле дневной ночи.
- Не Яша, не Яша, - залепетал он. - И не ради дела, я знаю, ты от него ушел. Ради меня, просто… Ты знаешь, и я ведь к делам их не так уж близок. Просто… Но, конечно, если ты и слушать не хочешь… Пусть сам Михаил.
- Пусть.
Они прошли молча несколько шагов. Юрию стало жаль Кнорра: жаль той досадной, скучной жалостью, которую он чувствовал к несчастным и глупым. Кнорр мешал ему, влекся за ним, как солома, приставшая к башмаку. Хотелось сбросить его во что бы то ни стало - и сейчас.
- Кнорр, - сказал Юруля кротко. - Ты объясни, в чем именно дело. Воспоминание о Хесе мне неприятно, потому что она тогда влюбилась в меня, а мне совсем не нравилась, и это создавало прескучные истории. Но я ничего не имею против нее. Ты, я знаю, любишь ее или воображаешь, что любишь. Мне это все равно, но тебя я жалею. Скажи, в чем дело.
Кнорр забормотал:
- В подробностях пусть уж Михаил… А я только два слова. Они ее сюда вызывают. Или не вызывают, но только она должна сюда приехать на некоторое время. И ей очень, очень рискованно, именно ей. Надо ее хорошо устроить. Места же теперь нет такого. С внешней стороны она обеспечена, а места вот нет…
- Что ж так обеднели? - презрительно спросил Юрий. И добавил: - Не понимаю, при чем я тут…
- Ты в стороне… Графиня…
Юрий рассмеялся.
- Что же, я ее графине в виде любовницы своей представлю? Или в своей комнате на Васильевском поселю?
- У тебя знакомые…
- Брось, Кнорр, это все ребячество. Да, наконец, зачем я стану?.. - Спохватился и опять кротко прибавил: - Ну, я подумаю… Спрошу еще Михаила… А теперь прощай. Вот последний порядочный извозчик, там уж не будет. И без того опоздал.
Не предлагая Кнорру подвезти его (еще согласится!), Юруля быстро вскочил в пролетку и поехал на Остров.
Только его Кнорр и видел.
А по дороге на Остров Юруле пришла вдруг в голову забавная мысль… Правда, почему нет? Они будут довольны, для Хеси это будет невинно-поучительно, а Юруле, - и это главное, - будет весело. Отлично, так и решим.
А пока - ну их всех к черту, и Кнорра, и Хесю, и всех. Юруля спешит к себе. Надо снять мундир. Неловко.
Глава восьмая
БАЙ-БАЙ
Проходят, проходят ночные часы.
Тихий стук, щелк французского замка. Тихий, тише нельзя.
Кругло вспыхнул свет в передней, мелькнул котелок на подзеркальнике, рядом с белыми перьями широкой шляпки кругло вспыхнул свет, на полмгновенья - и сгас. Отворилась, затворилась внутренняя дверь. Совсем шепотом. Точно ничего не было. Так, просто тишина вздохнула.
Но кто-то чуткий слышал.
Прошуршали по коридору быстрые мелкие шаги, - босые ножки, точно мышиные лапки. Опять отворилась та внутренняя дверь.
Лизочка просунула в нее свою кукольно-белокурую голову.
- Юрик, ты? - позвала чуть слышно.
На дворе теперь обнаженно светло и страшно, потому что по-ночному мертво. Но в комнате шторы сдвинуты, горит граненое яйцо на потолке. Юруля - в кресле, усталый; как был - в черном пальто, мягкую шляпу только сбросил.
В комнате хорошо пахнет, ковер, низкий диван, за бледной ширмой свежая постель.
Притворила дверь, босая, вошла, в открытой сорочке, с продернутой в кружева лиловатой лентой у плеч.
- Я проститься… Дрыхнет Воронка. Терпеть этого не могу, когда он на всю ночь располагается. Ну что?
- Все продул, Лизок.
И Юруля устало и весело улыбнулся, сладко зевнул. Она тоже улыбнулась.
- Экий какой! А весело хоть было?
- Весело. Я тебе завтра расскажу. Все четыреста просадил. А сначала - вот везло!
- Четыреста? Не больше?
- Откуда ж больше?
- То-то. Мне Юлька третьеводни хвасталась… Да врет? Смотри, ты не ври. У Юльки ничего не брал?
И она вдруг ревниво сдвинула брови, смешно черные под кукольными волосами.
Юрий устало протянул руки и посадил ее к себе на колени.
- Вот глупая! Если тебе веселее, чтоб я твои деньги проигрывал, так зачем мне лгать? Да мне сегодня больше и не надо было.
Лизок обнимает его голыми, похолодевшими руками и счастливо смеется. Шершавое сукно пальто царапает ей тело, цепляет кружева.
- Ужасно я в тебя влюблена. Ты такой… такой… - Не нашла слова, подумала. - Не знаю, какой. А только все бы сейчас тебе отдать и чтоб ты был доволен. Юлька вон так и ест тебя глазами. Тоже! И врет, врет… Коммерсант, говорит, у меня… А сама прошлогодние перья на шляпку нацепила. У ней за душой и с коммерсантом всего ничего.
- Вот постой, я ей получше кого-нибудь найду, - шутливо сказал Юрий.
Лизочка вся вспыхнула, дернулась, чуть не заплакала. Юрию не захотелось ее дразнить.
- Ну, хорошо, хорошо, - протянул он сонно. - И Юлька славная. Ты мне больше нравишься, вот и все. Знаешь меня, понравилась бы Юлька больше… Будь довольна тем, что есть. А теперь уходи, я спать хочу. Вот увидит еще Воронка, что тебя нет…
- Не проснется, храпит, как медведь. А веселый какой приехал, шут его дери, и даром, что прямо из комиссии, ухитрился, заранее прислал цветов, дорогие, белые, роскошнейшие! В горшке. Вот завтра, коли хочешь, тащи своей хамке!
Лизочка знала немножко про шалости Юрия с переодеванием. Не сердилась, - да и разве бы помогло? - а умирала-хохотала.
- Цветы? Так куда это я их с горшком потащу?
- Оборви, да и неси! Вот еще!
- Ну, завтра лень… - Он зевнул и прибавил опять: - Иди же, Лилька, право! Ну, гоп!
Она поцеловала коричневую волнистую прядь у него на лбу и соскочила.
- В тебя все влюблены, а вот ты со мной. И комната твоя у меня. А я больше всех влюблена. Ну прощай, спи и то. Небось уж час пятый, коли не больше.
У дверей она еще обернулась.
- Спи поздно. Мой-то часов в десять уедет. А мы завтракать станем.
- Ладно.
Она, вспомнив, засмеялась.
- Какой этот твой потешный, говорун-то… Сегодня в Эльдорадке… Так и плывет из него, так и плывет… Ведь это он и есть, к кому ты Верку нашу тогда возил? Расспрошу ее завтра…
- Да иди ты, наконец!
- Ну уж и Кноррище этот… Вот ненавистный! Чисто чугунный! Иду, иду, спи!
Тихо, опять по-мышиному, убежала. Юруля с наслаждением зевнул еще несколько раз, вскочил, сбросил с себя все, повернул кнопку - и огонь электричества провалился.