- Вы не унывайте, Норик, - сказала она тихим, ровным голосом и опять взяла его за руку. - Говорят, вы унываете. Не надо. Я вас помнила. Совсем еще вот недавно говорила о вас. Я бы вас нашла.
Кнорр прокашлялся.
- А зачем я вам нужен? И как вы здесь, Хеся?
- Да уж нужны. Главное, не падайте духом. Вон вы какой. Пожалуйста, будьте бодрее. И мне не весело, а раскисать неблагородно.
- Почему вы здесь?
Хеся грустно улыбнулась и замигала глазами. Глаза у нее были большие, с длинными ресницами; улыбаясь, она всегда мигала часто-часто.
- Вы же знаете, мне надо было. Двоекуров устроил меня портнихой к этой… госпоже.
Кнорр вспыхнул.
- Как он смел?
- Оставьте, оставьте, - зашептала Хеся. - Пусть, это хорошо. Иначе нельзя. Я скоро уеду. А иначе нельзя было.
В эту минуту в передней слабо позвонили.
- Мне сейчас нужно уходить, - сказала Хеся поспешно. - Дайте мне слово, Кнорр, обещайте мне… Что вы не будете такой, что вы ободритесь. Опять с нами будете…
- Разве я могу помочь? Да и хочу мало.
- Ну, хоть для меня, - сказала Хеся печально и равнодушно. - А Яков совсем недавно говорил о вас.
Звонок повторился. Хеся замолкла, глядела тревожно. Слышно было, как Юрий пришел в переднюю и отворил дверь.
Отворил, тотчас же сказал удивленно и грубо:
- Что это? Зачем вы сюда?
Ответили ему совсем тихо. Голос Юрия настойчиво повторил:
- Да что вам от нее нужно?
- Два слова. Необходимо, - с нетерпением, хрипловато сказал пришедший.
Хеся бросилась в переднюю, шепнув Кнорру:
- Это Яков. Что-нибудь случилось.
На пороге, под рожком электричества, стоял элегантно одетый молодой человек с противным, бритым, зеленоватым лицом. Он не то улыбался, не то гримасничал, обнажая редкие зубы.
- Да вот же она! - воскликнул он, увидав Хесю. - Барыню мне, пожалуй, и не нужно. - Обернулся к Юрию. - А вы что же здесь распоряжаетесь? Я и не знал, что вы хозяин.
- Во всяком случае - хозяин положения, - ответил Юрий холодно. - Говорите ей ваши два слова и затем убирайтесь к черту!
Яков любезно раскланялся. Хеся зашептала:
- Двоекуров, пожалуйста, ничего, он сейчас уйдет… Яков, что случилось?
Юрий повернулся и вышел, захлопнув за собой дверь.
- Вот как! И Кнорр здесь, - сказал Яков, успевший заглянуть в гостиную. - Отлично, голубчик. Чего это вы пропали? Хеся, а я пришел сказать, чтоб вы сегодня туда не ходили, куда собирались. Ловко застал. Надо будет в другое место поехать. А раз уже Кнорр здесь, так и его можно прихватить.
- Куда? - спросила Хеся.
Яков сказал.
- Хорошо. Идите с Кнорром. Я выйду по черному ходу.
И она исчезла.
Кнорр молча взял фуражку.
- Местечко тоже, - проворчал Яков сквозь зубы. - И этот субъект еще важничает.
- Как ты мог, Яков, - начал Кнорр, - чтоб Хеся…
- С паршивой собаки хоть шерсти клок. Ну, да ладно. Идем.
Они ушли. А в столовой Лизочка шептала Юрию:
- Знаешь, я все для тебя, а сама боюсь до смерти. Не иначе как вляпаешься с ними в историю. Мне что, наплевать! А я за тебя дрожу. Ночью проснусь, и то дрожу. Убери ты от меня эту жидовку. Ну их! Пусть пропадают сами, людей чтоб только не впутали.
Юруля нежно обнял Лизу и поцеловал ее кукольную головку.
- Верно, умница моя! Мне и самому они надоели. Пристают, пристают, я от жалости и глупею. Жидовочку мы от тебя уберем, коли сама не уберется. Она ничего, жалкая только очень. Кнорр тоже… Ну, и пусть их…
Он встал и зажег электричество. На столе был приготовлен чай, стояло вино и тарелка с орехами.
- А Верка-то пропала! - закричала Лизочка. - Самовар, верно, вскипел. Пойдем, сами его из кухни притащим!
Но Вера уже входила с закусками.
Сейчас будет самовар. Лизочка и Юруля мирно станут пить чай дома, точно барин с барыней. Никуда не поедут, за разговорами время пройдет. А потом Лизочка возьмет Юрулю к себе в спальню и до самого утра не отпустит. Он у нее не ночевал давно, с тех пор, как эта портниха живет… Вот еще! Очень нужно было стесняться!
Глава восемнадцатая
ОБЩИЕ МЕСТА
- Наташа, уезжай, - опять говорит Михаил тихо, наклоняясь к ее плечу.
Она молчит, идет, не прибавляя шагу, по влажной полевой тропинке.
Только что прошел дождик, остро, утомительно грустно пахнет весеннее поле, пахнут белокурые березы. Рассеянно покоится на вершинах позднее солнце.
Наташа уже давно не француженка. Она живет здесь, в этом забытом дачном местечке по Варшавской железной дороге, таком забытом, что и дачи там все сгнили, развалились и стоят, точно после погрома. На берегу речушки есть две-три хибарки около бедной деревни. В одной из них и приютилась Наташа, снимает комнатку у вдовой дьячихи.
Сегодня Наташа с утра ждала Михаила. Он приезжал уже раза два, они вместе бродили по грязному, свежему и болотистому лесу, а потом Наташа провожала брата через поле на полустанок.
Меньше всего она ждала, что он приедет не один. И вдруг сегодня приехал с Яковом и Хесей. Как это могло случиться? Зачем Михаил сказал им, что она здесь? Или сами узнали? В чем дело?
Был долгий, тяжелый разговор. Тяжелый для Наташи, потому что она не хотела говорить с ними так, как с Михаилом, да и не смела при нем. Какие они те же! Все те же. Хеся печально мигала длинными ресницами. Яков держал себя так, точно они вчера виделись. Говорили о Юрии Двоекурове, между прочим. Михаил в первый раз твердо высказался против того, чтобы пользоваться его квартирой, его услугами… Но на грубый намек Якова резко возразил, что Юрия он не боится и подозревать его не позволит: не хочет же просить его дальнейших услуг лишь потому, что Двоекуров сознательно с ними разошелся.
Вспыхнула и Хеся.
- Как вы можете, Яков! Даже шутя не надо говорить таких вещей о Двоекурове! Вы его не знаете.
Яков только пожал плечами.
- Ваше дело. Как бы не покаяться.
Теперь они идут все четверо на полустанок. Хеся и Яков впереди. Маленькая Хеся едва поспевает за Яковом, тонконогим. Хеся привыкла ходить по городским камням; на полевой дождевой тропинке скользит и спотыкается. А Михаил опять печально шепчет сестре:
- Наташа, уезжай. Ведь уж все равно.
Легкое покрывало Наташи зацепилось за ветку, и огнистые солнечные капли падают ей на голову. Остановилась, освобождает покрывало.
- А ты?
- Уезжай, Наташа. Ты обо мне знаешь… почти все.
- Что я знаю? Ты говорил, я слушала. Как будто понимала. Но я перестаю понимать. Не то хочешь делать дело, не то не хочешь.
- Я жду.
Он взял ее за руку, и опять они двинулись вперед, в полевой тишине.
- Наташа, я тебе говорю то, чего почти себе не могу сказать. Не думай, тот ужас неверия людям, когда мы, как потерянные, выслеживали друг друга и себя, когда многие упали и не поднимутся, - то я давно пережил. Прошло. Осталась еще более крепкая вера в правду дела и в правоту погибших. Святой долг перед ними, неизбытный и радостный. Только новый какой-то смысл для меня в прошлом и в будущем открылся…
Наташа пожала плечами.
- Новый смысл… Новый смысл… Это общие слова, Михаил. Я не виновата, что не понимаю тебя. Общие слова никаких дел не дают.
- Ну, а не общих слов у меня еще никаких для тебя нет. Не понимаешь - верь просто. Не понимаешь - оттого я и прошу тебя скорее уехать. А я - буду ждать.
- Прости, Михаил. Договори о себе. Скажи только, ты сам-то для себя знаешь, что надо делать?
- Знаю. И хочу делать, - но не могу… с ними. Люди - старые, Наташа, те же, точно ничего не пережили, точно не открывали глаз.
- И я старая? - сказала Наташа, усмехнувшись.
- Да… И ты… Пойми: нас разбросало в стороны; одни ужаснулись, не хотят больше ничего, ушли; другие остались, но они почти и не почувствовали толчка, упрямо и тупо стоят в том же болоте. Ты - одна из ушедших. Оставшиеся хотят делать, но они с головой старые, в старом, - значит, ив старых возможностях. И ведь будет, будет опять то же!
Поезд длинно, жалобно свистнул вдали. Яков и Хеся далеко ушли вперед, едва виднелись.
- А я все-таки с ними, - продолжал Михаил. - Я пленник, правду сказал Двоекуров. Только пленник не дела своего, не веры своей, - а пленник этих людей, в которых я не верю, которые хотят делать то же, что я, но без моего внутреннего знания. Может быть, они меня погубят и себя погубят, бесцельно. Но уйти сейчас нельзя. И я жду.
Наташа остановилась.
- Михаил, уезжай! Это тебе надо уехать! Ты говоришь о внутреннем, но ведь есть и внешнее. Да, это старое, все может повториться. Да, и я им не верю… И вот вглядись, Яков…
- Молчи, - строго сказал Михаил. - Никуда я сейчас не уеду. И не называй никого. Я увлекся в догадки и чувства. Не хочу я верить в бессмысленную гибель. Не бойся, я жду, я не брошусь вперед слепо, но и не пойду назад. Сейчас - пленник, но пусть, иначе нельзя, надо жить до конца.
Наташа прибавила шагу. В перелеске было совсем сыро и скользко. За кустами уже краснела крыша маленькой станции.
- Михаил…
- Что, милая?
- Чего же ты ждешь? Новых людей?
- Нет, нет! Вот это настоящие "общие слова". Не надо новых людей… Как "новых" дел нельзя ждать, пренебрегая старыми, так и новых людей. Надо, чтобы в старых, в прежних что-то переломилось, перестроилось… Вот что надо. А новых людей ждать - это, во-первых, на себе крест поставить и руки сложить…
Наташа недоверчиво улыбнулась.
- И ты ждешь, что вот эти, вот Хеся, Яков, Юс и остальные - что они переменятся? Как, почему? Ты сам не знаешь, чего ты хочешь.
- Я жду, чтобы видеть яснее. Больше ничего. Если не они, так есть другие, должны быть другие! Свободно растущие, открытые к движению жизни. Но на ком поставить крест? Как осмелиться? Для этого надо лучше видеть, больше знать. Я и жду, смотрю. В себя и в них.
Наташа задумалась.
- А о "новых людях", совсем новых - ты прав. Их ждать страшно. Кто знает, какие они, новые-то? А если вроде Юрия Двоекурова?
- Двоекуров? Да, он совсем новый. Или уж совсем старый. Человек ли?
- А кто же?
- Существо… Организм… Особь…
- Рода человеческого? Михаил, а мне иногда кажется, что мы все, такие, как мы были и есть, - выродки, случайности, что мы дикие еще, а вот Юрий - это нормальная особь человеческая, и будущее для таких, как он…
- Брось, пожалуйста, - перебил ее брат, смеясь. - Мы пришли, сейчас поезд. Простимся лучше, некогда болтать.
Яков и Хеся дожидались их у последнего поворота, на тропинке.
- Вот мой поезд, - сказал Яков. - Прощайте. Бывайте здоровеньки.
Справа, за кустами, беззвучно подкатывался толстый, черный, большетрубный поезд.
- Вы разве в эту сторону? - спросила Наташа.
- Да, уж лучше в эту.
И Яков, придерживая пальто, надетое внакидку, вбежал по деревянной лесенке на платформу и скрылся за будкой.
Поезд, вздохнув, остановился и через полминуты, опять шумно вздохнув, пополз дальше.
- Я пройду с вами, - сказала Наташа, - сейчас будет другой.
На мокрой деревянной платформе было пустынно. Грязный мужик возился у забора, около тачки. Собака, желтая, худая, бродила между рельсами. Солнце хотело и не могло закатиться. Старалось изо всех сил - и все-таки светило. Пронзительно, точно кузнечики, пели вечерние жаворонки. Под насыпью из канавы уже белый вечерний пар подымался. Больная сырость. А солнце все так же золотило мокрые березы.
Они трое ходили по платформе, не зная, что делать, что говорить.
Хеся, между ними двумя, казалась особенно маленькой и беспомощной. Михаил ласково смотрел на нее, но Наташа с ужасом чувствовала, что начинает ее ненавидеть. Зачем - она? Что она путается под ногами? Каких таких перемен ждет от нее Михаил? Напрасно. Наташе хочется еще многое Михаилу сказать, а при ней нельзя. И, однако, он едет с Хесей, а Наташа остается. Да, он пленник. Вот кто держит его, вот такие Хеси, которых нельзя покинуть… и с которыми все равно он не пойдет вперед.
- Вы уедете, Наташа? - спросила вдруг Хеся. Наташа взглянула на нее жестко.
- Не знаю. Должно быть, уеду. Мне хочется уехать.
Опять они ходят молча. Слушают жаворонков, трещащих как кузнечики, глядят на мокрое солнце, которое не хочет закатываться, и ждут поезда, который увезет Михаила и Хесю.
Наташа хочет спросить у Михаила, когда они увидятся, увидятся ли еще, - и молчит.
Глава девятнадцатая
ПРИГОВОР
Юруля превесело провел несколько дней. Никто ему не надоедал, он дурачился с Лизочкой, два раза, и опять очень удачно, виделся с Машкой, преображаясь в приказчика цветочного магазина. Машка его еще забавляла; и даже трогала своей первобытной беззаботностью и малыми претензиями. Ей, кажется, и в голову не приходило спросить франтоватого приказчика, женится ли он на ней. Эта радость сегодняшнему дню и нравилась Юрию.
"Не понимает ведь ничего, - а как верна настоящему человеческому инстинкту! - думал он весело. - Лизочка уже подмочена, да ничего, и она славная!"
Хесю у Лизочки Юрий не заставал, спросить о ней забыл, а так как Лизочка не заговаривала, то он и решил, что портниха, слава Богу, исчезла с горизонта. Ну их совсем! И Кнорра не видно. Должно быть, пристроила его Хеся опять… Тем лучше. Юрий очень рад, что увез его тогда от слюнявой пули прочь. Чем бы дитя ни тешилось!..
Одно только неприятно вспоминалось Юрию: Саша Левкович. Без глупых хлопот не обойтись. Уж очень Мурочка ненадежна, уж очень Саша угрюм. Чем-нибудь разразится. Припугнуть бы Мурочку? Да лень сейчас к ним ехать. Там посмотрим.
Получив кипу повесток в закрытом пакете, Юрий вспомнил, что это из общества "Последних вопросов", где завтра будет заседание. Он хоть и не дал Морсову обещания быть, но самому захотелось пойти, любопытно вдруг сделалось: что они там?
Послал повестки, кому только вздумалось. Хорошо бы сестру Литту у графини из-под носу утащить. Позабавится девочка, "умные разговоры" послушает. Возиться с ней нечего, только привезти да отвезти.
Поехал домой и стал улещивать графиню-бабушку. Так ловко повел дело, что старуха согласилась. На повестке стояло: "Собеседование о "Приговоре" Достоевского". Юрий, чтобы не пугать графиню именем Достоевского, не показал ей повестки, а только уверил, что общество "научное" и основано "лучшими нашими силами", да к тому же еще "закрытое". Литта замерла от волнения: не верила, что пустят. Но графиня даже не навязала Литте ни одной приживалки, отпустила без условий. Юрий заслужил ее доверие.
- Будь завтра готова, деточка, - говорил Юруля в передней. - Подбери волосы, чтобы взрослой казаться. Да ведь ты уж взрослая. Вот тебе еще две лишние повестки, захочешь - отдай кому-нибудь.
Раскрасневшаяся девочка молча кивнула головой. Подумала, что отдаст Михаилу завтра… если он возьмет, если… ему можно.
"Однако, что это, черт, за "Приговор"! - подумал Юрий. - Ничего решительно не помню. Канитель какая-нибудь метафизическая"…
В эту минуту Литта, будто угадав, о чем он думает, сказала:
- А я знаю "Приговор", Юруля. Это такое коротенькое, в "Дневнике"… Это о самоубийце… Я ведь всего Достоевского очень знаю, у тебя же брала в кабинете. Как интересно. Только страшно.
- В "Дневнике", ты говоришь?
- Да. Я знаю где. Хочешь, принесу?
Через минуту она принесла ему потрепанный томик старого издания и перегнула его на нужном месте.
- Помнишь?
Юрий взглянул.
- Захвачу с собой. Пробегу дома. Забыл, в чем тут дело.
На Острове Юрию сказали, что был Левкович, ждал его, но потом ушел. Досадно. А может, к лучшему.
Вечер у Юрия был занят, но он успел проглядеть забытые странички Достоевского. С первых же строк понял, что должны тут говорить Морсов и его присные, - и стало еще веселее. "Приговор" ему понравился своей простотой; как просто и легко его… если не наизнанку вывернуть, то в настоящую сторону подвинуть.
Юрий совсем не прочь иногда от "умных разговоров"; это ведь тоже игра, да еще какая! Единственная, допускающая искренность, правдивость; игра без условностей - и все-таки самая настоящая игра. Юрий за то и жизнь любил, что такое в ней разнообразие игр.
Глава двадцатая
ЧЕРТОВА КУКЛА
Собираются.
Пожалуй, уж и собрались - такая куча народу. Почти все толпятся в столовой, в смежных комнатах, - в зал еще не идут. В зале торопливо занимают места только старые, - худые и толстые, - дамы и скромные посетители из новеньких.
Помещение обширное и какое-то глупое, неизвестно для чего приспособленное. Впрочем, есть и библиотека, позади, темноватая и прохладная. А залу, когда в ней собирается общество "Последних вопросов", устроители налаживают по-своему, довольно странно: длинный стол с эстрады несут вниз, на середину комнаты, а стулья для публики ставят кругом, в несколько рядов. Это не очень удобно, - зала длинная и узкая, - но уж так решил Морсов и его помощники: они ненавидят "эстрадность" и даже хотели бы совсем искоренить "публику"; им мечтается собрание, где каждый подает голос и во всем принимает участие.
Это, конечно, мечты, и большинство собравшихся именно "публика"; не совсем обыкновенная, но публика.
Юрию все очень понравилось, едва он вошел.
Усадив испуганную Литту в зале, где нагло-яркий свет ее еще больше смутил, Юрий через столовую медленно пробирался дальше. Какое странное собрание! Что могло толкнуть этих людей на одни и те же половицы? Мода? Безделье? Интерес к "последним вопросам"? Наивность? Игра? Что?
Юрий должен был сознаться, что, вероятно, есть всякое: интерес и безделье, игра и скука.
"Литературы" очень много. Вот и толстый Раевский, похожий на Апухтина, поэт "конца века", мирно разговаривающий с неприличным Рыжиковым, поэтом "начала века". Вот бесстрастный и любезный Яшвин, везде одинаковый - у себя дома, в гостях и в собрании, всегда ровный - в полдень, в обед и за ужином в пять часов утра. Ему что-то медлительно объясняет бритый и лысый беллетрист Глухарев. Этот Глухарев издумал собственную религию, исповедует ее, но, впрочем, никому не навязывает и спорит всегда небрежно.
Вот маленький профессор Рындин, у которого в толпе такой вид, точно он сейчас же убежит, потому что толпу он очень любит, но в отдалении, лучше всего с кафедры. Пылкий черненький историк Питомский уже спорит с целой плеядой журналистов, плотно засевших за чай.
Юрий стал пробираться к Питомскому: он ему поможет найти Морсова. Оглянулся налево: там у дверей стояли совсем другие люди: все степенные, молодые и старые, в сборчатых поддевках, в больших сапогах. Невдалеке Юрий заметил блеск священнического креста за чьей-то синей рубахой навыпуск.
Юрий даже к лицам не успевал приглядываться, так они были разнообразны; пожалуй, разнообразнее одежд. Шмыгали девицы, вроде курсисток, и даже была одна женщина, не "дама", а явная женщина. Она, впрочем, стояла у стены, не двигаясь.
"Вот так сборище!" - весело думал Юрий. - Чего хочешь, того и просишь!"
Совсем около Питомского Юрий столкнулся с молодым, очень талантливым поэтом. Поэт обратил к нему красивое деревянное лицо.
- Здравствуйте.
- Как, и вы тут! - удивился Юрий. - Вы такой отшельник.