- I! Ты здесь? - И еще тише, с закрытыми глазами, не дыша, - так, как если бы я стоял уже на коленях перед ней: - I! Милая!
Тихо. Только в белую чашку умывальника из крана каплет вода, торопливо. Не могу сейчас объяснить почему, но только это было мне неприятно; я крепко завернул кран, вышел. Тут ее нет: ясно. И значит, она в какой-нибудь другой "квартире".
По широкой сумрачной лестнице сбежал ниже, потянул одну дверь, другую, третью: заперто. Все было заперто, кроме только той одной, "нашей" квартиры, и там - никого.
И все-таки - опять туда, сам не знаю зачем. Я шел медленно, с трудом - подошвы вдруг стали чугунными. Помню отчетливо мысль: "Это ошибка, что сила тяжести - константна. Следовательно, все мои формулы -"
Тут - разрыв; в самом низу хлопнула дверь, кто-то быстро протопал по плитам. Я - снова легкий, легчайший - бросился к перилам - перегнуться, в одном слове, в одном крике "Ты!" - выкрикнуть все…
И захолонул: внизу - вписанная в темный квадрат тени от оконного переплета, размахивая розовыми крыльями-ушами, неслась голова S.
Молнией - один только голый вывод, без посылок (предпосылок я не знаю и сейчас): "Нельзя - ни за что - чтобы он меня увидел".
И на цыпочках, вжимаясь в стену, я скользнул вверх к той незапертой квартире.
На секунду у двери. Тот - тупо топает вверх, сюда. Только бы дверь! Я умолял дверь, но она деревянная; заскрипела, взвизгнула. Вихрем мимо - зеленое, красное, желтый Будда - я перед зеркальной дверью шкафа: мое бледное лицо, прислушивающиеся глаза, губы… Я слышу - сквозь шум крови - опять скрипит дверь… Это он, он.
Я ухватился за ключ в двери шкафа - и вот кольцо покачивается. Это что-то напоминает мне - опять мгновенный, голый, без посылок, вывод - вернее, осколок: "В тот раз -". Я быстро открываю дверь в шкаф - я внутри, в темноте, захлопываю ее плотно. Один шаг - под ногами качнулось. Я медленно, мягко поплыл куда-то вниз, в глазах потемнело, я умер.
* * *
Позже, когда мне пришлось записывать все эти странные происшествия, я порылся в памяти, в книгах - и теперь я, конечно, понимаю: это было состояние временной смерти, знакомое древним и - сколько я знаю - совершенно неизвестное у нас.
Не имею представления, как долго я был мертв, скорее всего 5 - 10 секунд, но только через некоторое время я воскрес, открыл глаза: темно и чувствую - вниз, вниз… Протянул руку - ухватился - царапнула шершавая, быстро убегающая стенка, на пальце кровь, ясно - все это не игра моей больной фантазии. Но что же, что?
Я слышал свое пунктирное, трясущееся дыхание (мне стыдно сознаться в этом - так все было неожиданно и непонятно). Минута, две, три - все вниз. Наконец мягкий толчок: то, что падало у меня под ногами, - теперь неподвижно. В темноте я нашарил какую-то ручку, толкнул - открылась дверь - тусклый свет. Увидел: сзади меня быстро уносилась вверх небольшая квадратная платформа. Кинулся - но уже было поздно: я был отрезан здесь… где это "здесь" - не знаю.
Коридор. Тысячепудовая тишина. На круглых сводах - лампочки, бесконечный, мерцающий, дрожащий пунктир. Походило немного на "трубы" наших подземных дорог, но только гораздо у́же и не из нашего стекла, а из какого-то другого старинного материала. Мелькнуло - о подземельях, где будто бы спасались во время Двухсотлетней Войны… Все равно: надо идти.
Шел, полагаю, минут двадцать. Свернул направо, коридор шире, лампочки ярче. Какой-то смутный гул. Может быть, машины, может быть, голоса - не знаю, но только я - возле тяжелой непрозрачной двери: гул оттуда.
Постучал, еще раз - громче. За дверью - затихло. Что-то лязгнуло, дверь медленно, тяжело растворилась.
Я не знаю, кто из нас двоих остолбенел больше, - передо мной был мой лезвиеносый, тончайший доктор.
- Вы? Здесь? - и ножницы его так и захлопнулись. А я - я будто никогда и не знал ни одного человеческого слова: я молчал, глядел и совершенно не понимал, что он говорил мне. Должно быть, что мне надо уйти отсюда; потому что потом он быстро своим плоским бумажным животом оттеснил меня до конца этой, более светлой части коридора - и толкнул в спину.
- Позвольте… я хотел… я думал, что она, I-330. Но за мной…
- Стойте тут, - отрезал доктор и исчез…
Наконец! Наконец она рядом, здесь - и не все ли равно, где это "здесь". Знакомый, шафранно-желтый шелк, улыбка-укус, задернутые шторой глаза… У меня дрожат губы, руки, колени - а в голове глупейшая мысль:
"Колебания - звук. Дрожь должна звучать. Отчего же не слышно?"
Ее глаза раскрылись мне - настежь, я вошел внутрь…
- Я не мог больше! Где вы были? Отчего… - ни на секунду не отрывая от нее глаз, я говорил как в бреду - быстро, несвязно, - может быть, даже только думал. - Тень - за мною… Я умер - из шкафа… Потому что этот ваш… говорит ножницами: у меня душа… Неизлечимая…
- Неизлечимая душа! Бедненький мой! - I рассмеялась - и меня сбрызнула смехом: весь бред прошел, и всюду сверкают, звенят смешинки, и как - как все хорошо.
Из-за угла снова вывернулся доктор - чудесный, великолепный, тончайший доктор.
- Ну-с, - остановился он возле нее.
- Ничего, ничего! Я вам потом расскажу. Он случайно… Скажите, что я вернусь через… минут пятнадцать…
Доктор мелькнул за угол. Она ждала. Глухо стукнула дверь. Тогда I медленно, медленно, все глубже вонзая мне в сердце острую, сладкую иглу - прижалась плечом, рукою, вся - и мы пошли вместе с нею, вместе с нею - двое - одно…
Не помню, где мы свернули в темноту - и в темноте по ступеням вверх, без конца, молча. Я не видел, но знал: она шла так же, как и я, - с закрытыми глазами, слепая, закинув вверх голову, закусив губы, - и слушала музыку: мою чуть слышную дрожь.
Я очнулся в одном из бесчисленных закоулков во дворе Древнего Дома: какой-то забор, из земли - голые, каменистые ребра и желтые зубы развалившихся стен. Она открыла глаза, сказала: "Послезавтра в 16". Ушла.
Было ли все это на самом деле? Не знаю. Узнаю послезавтра. Реальный след только один: на правой руке - на концах пальцев - содрана кожа. Но сегодня на "Интеграле" Второй Строитель уверял меня, будто он сам видел, как я случайно тронул этими пальцами шлифовальное кольцо - в этом и все дело. Что ж, может быть, и так. Очень может быть. Не знаю - ничего не знаю.
Запись 18-я. Конспект: Логические дебри. Раны и пластырь. Больше никогда
Вчера лег - и тотчас же канул на сонное дно, как перевернувшийся, слишком загруженный корабль. Толща глухой колыхающейся зеленой воды. И вот медленно всплываю со дна вверх и где-то на средине глубины открываю глаза: моя комната, еще зеленое, застывшее утро. На зеркальной двери шкафа - осколок солнца - в глаза мне. Это мешает в точности выполнить установленные Скрижалью часы сна. Лучше бы всего - открыть шкаф. Но я весь - как в паутине, и паутина на глазах, нет сил встать…
Все-таки встал, открыл - и вдруг за зеркальной дверью, выпутываясь из платья, вся розовая - I. Я так привык теперь к самому невероятному, что, сколько помню, - даже совершенно не удивился, ни о чем не спросил: скорей в шкаф, захлопнул за собою зеркальную дверь - и, задыхаясь, быстро, слепо, жадно соединился с I. Как сейчас вижу: сквозь дверную щель в темноте - острый солнечный луч переламывается молнией на полу, на стенке шкафа, выше - и вот это жестокое, сверкающее лезвие упало на запрокинутую, обнаженную шею I… и в этом для меня такое что-то страшное, что я не выдержал, крикнул - и еще раз открыл глаза.
Моя комната. Еще зеленое, застывшее утро. На двери шкафа осколок солнца. Я - в кровати. Сон. Но еще буйно бьется, вздрагивает, брызжет сердце, ноет в концах пальцев, в коленях. Это - несомненно было. И я не знаю теперь: что сон - что явь; иррациональные величины прорастают сквозь все прочное, привычное, трехмерное, и вместо твердых, шлифованных плоскостей - кругом что-то корявое, лохматое…
До звонка еще далеко. Я лежу, думаю - и разматывается чрезвычайно странная, логическая цепь.
Всякому уравнению, всякой формуле в поверхностном мире соответствует кривая или тело. Для формул иррациональных, для моего Ц - 1, мы не знаем соответствующих тел, мы никогда не видели их… Но в том-то и ужас, что эти тела - невидимые - есть, они непременно, неминуемо должны быть: потому что в математике, как на экране, проходят перед нами их причудливые, колючие тени - иррациональные формулы; и математика, и смерть - никогда не ошибаются. И если этих тел мы не видим в нашем мире, на поверхности, для них есть - неизбежно должен быть - целый огромный мир там, за поверхностью…
Я вскочил, не дожидаясь звонка, и забегал по комнате. Моя математика - до сих пор единственный прочный и незыблемый остров во всей моей свихнувшейся жизни - тоже оторвалась, поплыла, закружилась. Что же, значит, эта нелепая "душа" - так же реальна, как моя юнифа, как мои сапоги - хотя я их и не вижу сейчас (они за зеркальной дверью шкафа)? И если сапоги не болезнь - почему же "душа" болезнь?
Я искал и не находил выхода из дикой логической чащи. Это были такие же неведомые и жуткие дебри, как те - за Зеленой Стеной, - и они так же были необычайными, непонятными, без слов говорящими существами. Мне чудилось - сквозь какое-то толстое стекло - я вижу: бесконечно огромное, и одновременно бесконечно малое, скорпионообразное, со спрятанным и все время чувствуемым минусом-жалом: Ц - 1… А может быть, это не что иное, как моя "душа", подобно легендарному скорпиону древних, добровольно жалящих себя всем тем, что…
Звонок. День. Все это, не умирая, не исчезая, - только прикрыто дневным светом; как видимые предметы, не умирая, - к ночи прикрыты ночной тьмой. В голове - легкий, зыбкий туман. Сквозь туман - длинные стеклянные столы; медленно, молча, в такт жующие шаро-головы. Издалека, сквозь туман постукивает метроном, и под эту привычно-ласкающую музыку я машинально, вместе со всеми, считаю до пятидесяти: пятьдесят узаконенных жевательных движений на каждый кусок. И, машинально отбивая такт, опускаюсь вниз, отмечаю свое имя в книге уходящих - как все. Но чувствую: живу отдельно от всех, один, огороженный мягкой, заглушающей звуки, стеной, и за этой стеной - мой мир…
Но вот что: если этот мир - только мой, зачем же он в этих записях? Зачем здесь эти нелепые "сны", шкафы, бесконечные коридоры? Я с прискорбием вижу, что вместо стройной и строго математической поэмы в честь Единого Государства - у меня выходит какой-то фантастический авантюрный роман. Ах, если бы и в самом деле это был только роман, а не теперешняя моя, исполненная иксов, Ц - 1 и падений, жизнь.
Впрочем, может быть, все к лучшему. Вероятнее всего, вы, неведомые мои читатели, - дети по сравнению с нами (ведь мы взращены Единым Государством - следовательно, достигли высочайших, возможных для человека вершин). И как дети - только тогда вы без крика проглотите все горькое, что я вам дам, когда это будет тщательно обложено густым приключенческим сиропом…
Вечером:
Знакомо ли вам это чувство: когда на аэро мчишься ввысь по синей спирали, окно открыто, в лицо свистит вихрь - земли нет, о земле забываешь, земля так же далеко от нас, как Сатурн, Юпитер, Венера? Так я живу теперь, в лицо - вихрь, и я забыл о земле, я забыл о милой, розовой О. Но все же земля существует, раньше или позже - надо спланировать на нее, и я только закрываю глаза перед тем днем, где на моей Сексуальной Табели стоит ее имя - имя О-90…
Сегодня вечером далекая земля напомнила о себе.
Чтобы выполнить предписание доктора (я искренне, искренне хочу выздороветь), я целых два часа бродил по стеклянным, прямолинейным пустыням проспектов. Все, согласно Скрижали, были в аудиториумах, и только я один… Это было, в сущности, противоестественное зрелище: вообразите себе человеческий палец, отрезанный от целого, от руки - отдельный человеческий палец, сутуло согнувшись, припрыгивая, бежит по стеклянному тротуару. Этот палец - я. И страннее, противоестественнее всего, что пальцу вовсе не хочется быть на руке, быть с другими: или - вот так, одному, или… Ну да, мне уж больше нечего скрывать: или вдвоем с нею - с той, опять так же переливая в нее всего себя сквозь плечо, сквозь сплетенные пальцы рук…
Домой я вернулся, когда солнце уже садилось. Вечерний розовый пепел - на стекле стен, на золоте шпица аккумуляторной башни, на голосах и улыбках встречных нумеров. Не странно ли: потухающие солнечные лучи падают под тем же точно углом, что и загорающиеся утром, а все - совершенно иное, иная эта розовость - сейчас очень тихая, чуть-чуть горьковатая, а утром - опять будет звонкая, шипучая.
И вот внизу, в вестибюле, из-под груды покрытых розовым пеплом конвертов - Ю, контролерша, вытащила и подала мне письмо. Повторяю: это очень почтенная женщина, и я уверен - у нее наилучшие чувства ко мне.
И все же, всякий раз, как я вижу эти обвисшие, похожие на рыбьи жабры щеки, мне почему-то неприятно.
Протягивая ко мне сучковатой рукой письмо, Ю вздохнула. Но этот вздох только чуть колыхнул ту занавесь, какая отделяла меня от мира: я весь целиком спроектирован был на дрожавший в моих руках конверт, где - я не сомневался - письмо от I.
Здесь - второй вздох, настолько явно, двумя чертами подчеркнутый, что я оторвался от конверта - и увидел: между жабер, сквозь стыдливые жалюзи спущенных глаз - нежная, обволакивающая, ослепляющая улыбка. А затем:
- Бедный вы, бедный, - вздох с тремя чертами и кивок на письмо, чуть приметный (содержание письма она, по обязанности естественно, знала).
- Нет, право, я… Почему же?
- Нет, нет, дорогой мой: я знаю вас лучше, чем вы сами. Я уж давно приглядываюсь к вам - и вижу: нужно, чтобы об руку с вами в жизни шел кто-нибудь, уж долгие годы изучавший жизнь…
Я чувствую: весь облеплен ее улыбкой - это пластырь на те раны, какими сейчас покроет меня это дрожащее в моих руках письмо. И наконец - сквозь стыдливые жалюзи - совсем тихо:
- Я подумаю, дорогой, я подумаю. И будьте покойны: если я почувствую в себе достаточно силы - нет-нет, я сначала еще должна подумать…
Благодетель великий! Неужели мне суждено… неужели она хочет сказать, что -
В глазах у меня - рябь, тысячи синусоид, письмо прыгает. Я подхожу ближе к свету, к стене. Там потухает солнце, и оттуда - на меня, на пол, на мои руки, на письмо все гуще темно-розовый, печальный пепел.
Конверт взорван - скорее подпись - и рана - это не I, это… О. И еще рана: на листочке снизу, в правом углу - расплывшаяся клякса - сюда капнуло… Я не выношу клякс - все равно: от чернил они или от… все равно от чего. И знаю - раньше - мне было бы просто неприятно, неприятно глазам - от этого неприятного пятна. Но почему же теперь это серенькое пятнышко - как туча, и от него - все свинцовее и все темнее? Или это опять - "душа"?
Письмо:
"Вы знаете… или, может быть, вы не знаете - я не могу как следует писать - все равно: сейчас вы знаете, что без вас у меня не будет ни одного дня, ни одного утра, ни одной весны. Потому что R для меня только… ну, да это неважно вам. Я ему, во всяком случае, очень благодарна: одна без него, эти дни - я бы не знаю что… За эти дни и ночи я прожила десять или, может быть, двадцать лет. И будто комната у меня - не четырехугольная, а круглая, и без конца - кругом, кругом, и все одно и то же, и нигде никаких дверей.
Я не могу без вас - потому что я вас люблю. Потому что я вижу, я понимаю: вам теперь никто, никто на свете не нужен, кроме той, другой, и - понимаете: именно, если я вас люблю, я должна -
Мне нужно еще только два-три дня, чтобы из кусочков меня кой-как склеить хоть чуть похожее на прежнюю О-90, - и я пойду и сделаю сама заявление, что снимаю свою запись на вас, и вам должно быть лучше, вам должно быть хорошо. Больше никогда не буду, простите.
".
Больше никогда. Так, конечно, лучше: она права. Но отчего же - отчего -
Запись 19-я. Конспект: Бесконечно малая третьего порядка. Исподлобный. Через парапет
Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек… или нет, нет - не там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном уголке на дворе Древнего Дома, - она сказала: "послезавтра". Это "послезавтра" - сегодня, и все - на крыльях, день - летит, и наш "Интеграл" уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя и сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый из них - салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
При первом ходе (= выстреле) под дулом двигателя оказался с десяток зазевавшихся нумеров из нашего эллинга - от них ровно ничего не осталось, кроме каких-то крошек и сажи. С гордостью записываю здесь, что ритм нашей работы не споткнулся от этого ни на секунду, никто не вздрогнул: и мы, и наши станки - продолжали свое прямолинейное и круговое движение все с той же точностью, как будто бы ничего не случилось. Десять нумеров - это едва ли одна стомиллионная часть массы Единого Государства, при практических расчетах - это бесконечно малая третьего порядка. Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна.
И мне смешно, что вчера я мог задумываться - и даже записывать на эти страницы - о каком-то жалком сереньком пятнышке, о какой-то кляксе. Это - все то же самое "размягчение поверхности", которая должна быть алмазнотверда - как наши стены (древняя поговорка: "как об стену горох").
Шестнадцать часов. На дополнительную прогулку я не пошел: как знать, быть может, ей вздумается именно сейчас, когда все звенит от солнца…
Я почти один в доме. Сквозь просолнеченные стены - мне далеко видно вправо и влево и вниз - повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие одна другую комнаты. И только по голубоватой, чуть прочерченной солнечной тушью лестнице медленно скользит вверх тощая, серая тень. Вот уже слышны шаги - и я вижу сквозь дверь - я чувствую: ко мне прилеплена пластырь-улыбка - и затем мимо, по другой лестнице - вниз…
Щелк нумератора. Я весь кинулся в узенький белый прорез - и… и какой-то незнакомый мне мужской (с согласной буквой) нумер. Прогудел, хлопнул лифт. Передо мною - небрежно, набекрень нахлобученный лоб, а глаза… очень странное впечатление: как будто он говорил оттуда, исподлобья, где глаза.
- Вам от нее письмо… (исподлобья, из-под навеса). Просила, чтобы непременно - все, как там сказано.
Исподлобья, из-под навеса - кругом. Да никого, никого нет, ну, давай же! Еще раз оглянувшись, он сунул мне конверт, ушел. Я один.
Нет, не один: из конверта - розовый талон, и - чуть приметный - ее запах. Это она, она придет, придет ко мне. Скорее - письмо, чтобы прочитать это своими глазами, чтобы поверить в это до конца…
Что? Не может быть! Я читаю еще раз - перепрыгиваю через строчки: "Талон… и непременно спустите шторы, как будто я и в самом деле у вас… Мне необходимо, чтобы думали, что я… мне очень, очень жаль…"
Письмо - в клочья. В зеркале на секунду - мои исковерканные, сломанные брови. Я беру талон, чтобы и его так же, как ее записку -
- "Просила, чтоб непременно - все, как там сказано".