Она не могла понять этого. Искренно и страстно позавидовала, что у него есть возможность путешествовать. Она бы, кажется, один глаз отдала за то, чтобы другим видеть чудесные страны, о которых ей суждено было только читать.
- Вот почему еще я так хочу быть выдающейся певицей, - закончила она. - Я бы тогда могла ездить по всем этим странам.
Он тихонько засмеялся.
Это ее обидело.
- Чему вы смеетесь?
- Простите, - мягко ответил он. - Мне вспомнился телефонный мальчик в Петербурге, в одной гостинице, где я останавливаюсь. Этот мальчик - племянник швейцара из деревни. Я любил разговаривать с ним и часто рассказывал, что я видел сам. "Вот бы я хотел путешествовать!" - воскликнул он однажды. - Зачем? - спросил я. И он ответил: "Как зачем? Чтобы удивляться!"
Она еще не успела обдумать, к чему он сказал это, как снова раздался рожок кареты скорой помощи. Здесь, в этой тихой улице, звук рожка, извещавшего об ужасе жизни, прозвучал особенно дико.
- Опять! - с досадой воскликнула она.
Дружинин нахмурился и пробормотал как будто про себя:
- Вот отчего мне иногда так и скучно.
- Перестаньте. Когда придет наш черед, тогда пусть. А пока надо думать только о жизни, только о жизни.
Что значило это - пусть, - осталось для него неясным. Но его поразила та страстная жажда жизни, которая горела в ее словах и в голосе. Тут было какое-то странное сочетание ребенка с женщиной. Или последнее привито той тяжелой нищенской жизнью, в которой прошло ее детство.
Во всяком случае, в ее натуре было то, чего ему так недоставало всегда. Но рядом с ней и у него самого пробуждалось что-то подобное. Он невольно подумал: "А хорошо было бы исполнить ее желание, дать ей возможность путешествовать, а еще лучше самому поехать с ней".
Но он вспомнил о своем патриархальном доме и о матери. И еще острее вспомнил о том, что он много старше ее. Но тут же ясно представился Стрельников, и стало ревниво жаль не то себя, не то ее, не то что-то ценное, может быть, единственное, что может ускользнуть от него. Он безотчетно прижал ее руку. Вопросительно безмолвно на нее взглянул и подумал: "В самом деле она так прекрасна, или мне только кажется. Надо непременно познакомить ее с матерью".
- Ларочка, - сказал он, - ответьте мне прямо: правду ли вы мне сказали там, у моря, что еще никогда не любили. Впрочем, нет, не надо, я верю вам. Скажите другое: говорил ли вам Стрельников о своей любви?
- Да, говорил, - ответила она чистосердечно.
Теперь ему мучительно захотелось знать, говорил ли он ей об этом там, на берегу, после объяснения с ним или раньше.
Но не успел он еще раскрыть рот, чтобы спросить ее об этом, как она поспешила добавить лихорадочно и смущенно:
- Прошу вас, не спрашивайте меня больше ни о чем таком.
- Почему? - ревниво вырвалось у него.
Но она уже была рада и тому, что он не настаивал на первом вопросе. Теперь она и сама не могла бы ответить вполне определенно, любит ли Стрельникова или нет. Он сейчас там около больного ребенка и этой женщины, с которой не может быть счастлив.
Что если ребенок умрет.
Эта мысль как будто сразу отделила ее от Дружинина, и она обрадовалась, когда заметила, что подошли уже к самой калитке того дома, где она жила.
Тут Дружинин опомнился, что не предложил сразу довезти ее, а пошел пешком.
- Разве вам со мною было скучно? - спросила она с простодушным кокетством.
- О, нет, но, может быть, вы устали?
- Нисколько. Я и не заметила, как дошла. Вот только эта карета, - поморщившись, добавила она. - Я боюсь, как бы эта история опять не приснилась мне во сне.
Калитка оказалась заперта. Она позвонила.
При мысли, что сейчас они должны расстаться, Дружинин ощутил ту тоскливую опустелость души, которая заставляла его или пить, или пускаться в далекие путешествия.
Из-за садовой решетки послышались шаркающие шаги дворника, сиплый кашель и бормотанье.
Сейчас она уйдет, и утратится что-то невознаградимое.
Он быстро наклонился к ней и спросил:
- Ларочка, могли ли бы вы полюбить меня?
Дворник звякнул ключом, открылась тяжелая калитка, и она, подавая ему руку, ответила:
- Не спрашивайте меня сейчас. Разве вы не видите…
И уже за решеткой калитки добавила:
- Если хотите, придите завтра, в сумерки.
Ключ повернулся в замке, и она стала быстро удаляться в глубь сада.
Он следил за ней с загорающейся жадностью. Деревья и темнота скрыли ее силуэт. С моря тянуло туманом и йодистым запахом морского дна.
XI
Девочка Стрельникова умерла.
Когда он смотрел на это маленькое, истерзанное страданием тельце, у него было жуткое сознание своей вины. Но не перед этим крошечным кусочком тлена, а перед чем-то высшим, что заставляло это тельце думать, чувствовать, жить.
То смутное, что запало в голову два дня тому назад, когда выяснилась опасность, теперь почти утвердилось: точно само зло подсмотрело тайное его желание и поспешило его осуществить.
Нянька завесила зеркало, как только пришла эта смерть: чтобы душа, девять дней витающая в доме жизни, не увидала себя в зеркале раньше, чем предстанет перед Господним престолом.
Было так, точно душа этого ребенка присутствовала здесь и свидетельствовала против него, и хуже всего было то, что в ответ на это таинственное свидетельство он ничего не мог возразить с тем упорством, с каким возражал ее матери.
- Это просто усталость, - старался он успокоить себя.
Двое суток почти без сна провел он у постели ребенка вместе с матерью. После той безобразной сцены они как будто хотели друг перед другом выказать свое беззаветное чувство к невыносимо страдавшей малютке.
- Пойди отдохни, - уговаривала его она. - Я все равно не буду спать.
- Нет, пойди ты. Ты больше измучена.
Но в этих видимых заботах друг о друге не было ни истинной жалости, ни взаимного доверия; оба они страдали при виде умирающего ребенка, но за этим страданием у каждого таилось свое корыстное и низменное.
Их соперничество в проявлении любви и жалости было важно не столько для умирающей, сколько для их будущих счетов друг с другом.
И это особенно отвратительно ясно стало теперь, когда девочка умерла.
Был один миг, когда низменно-человеческое уступило общему горю: это, когда на исходе третьей бессонной ночи ребенок содрогнулся в последний раз и взглянул мимо отца и матери остекленевшими глазами.
Мать со стоном припала к дочери.
Он также не выдержал и заплакал.
И тогда они обратились друг к другу, с такой тоской и отчаянием, точно, оплакивая свое дитя, безмолвно навеки прощались с тем, что было по-своему дорого каждому из них.
Но когда они совсем отступили друг от друга, и она подняла на него благодарные, молящие и мучительно спрашивавшие о чем-то глаза, он опустил ресницы, и стало неприятно и как-то стыдно: ясно было земное желание проникнуть в его душу как раз тогда, когда эта душа раскрылась совсем для иного.
И с этого уже неизбежно началось то, что привело к таким ужасным последствиям.
Еще было в душе полумистическое сознание виноватости, а разум утверждал, что все это неправда; что на самом деле, от того, что он мечтал об избавлении, девочка умереть не могла. Наконец, может быть, и то, что, если судьба решила разбить это звено, соединявшее его с женщиной, которую он не любил, эта судьба знала, что она делала: она не хотела дальнейшей лжи и насилия его над собою именно теперь, когда все это должно было стать совершенно невыносимым.
В эти дни он не видел Ларочку, но, наперекор подавленной несчастьем мысли, она вспоминалась ему как раз в те самые минуты, когда душа готова была уступить состраданию и скорби. И почему-то рядом с ней неотступно вставал Дружинин, опять-таки ни разу не посетивший его за это время.
Все это вместе беспокоило его, и хотелось увидеть ее хотя из окна, что-то проверить, в чем-то убедиться. Он пробовал приписать это усиленное внимание тому, что чувство его подвинчено неясным отношением к ней художников и особенно Дружинина. Пусть оно было отчасти так, но это лишь раздражало то настоящее, что испытал он при первом знакомстве с нею.
Не для того ли он и к художникам привел ее, чтобы взвесить свое чувство. Часто на людях мы яснее становимся сами себе и вернее определяем цену своих движений и порывов. В сущности, все мы актеры, и не только наши действия, но и переживания выясняются вполне лишь на подмостках.
Так думал Стрельников, но, желая видеть девушку в такие страшные для него минуты, объяснял себе это желание лишь тягостью одиночества. Просто хотелось иметь около себя чуткую душу, которая поняла бы его страдания и уже одним этим принесла бы облегчение.
Та, которая переживала с ним еще горшее страдание, уж по одному этому не могла смягчить его горе, а главное было то, что за ее страданием таилось нечто по существу ему враждебное.
Иногда Стрельников подходил к окну и вглядывался почти в каждую женскую фигуру и вздрагивал, как тогда ночью, каждый раз, как представлялось что-то похожее на Ларочку. Часто ему хотелось повернуть к себе ее начатый портрет, но он не сделал этого, не только потому, что кто-то зорко за ним следивший, мог заметить, а потому, что самому ему представлялось это в такое время зазорным, почти неприличным.
Однако, и в эти ужасные для него дни и часы он чего-то ждал с ее стороны, смутно надеялся на что-то, что должно было поддержать его твердость.
Так и случилось.
В самый день смерти девочки, под вечер, из цветочного магазина принесли неизвестно от кого цветы, белые пахучие цветы, в самом запахе которых было что-то неуловимо-сливающееся со смертью.
Туберозы.
Еще никто из знакомых не знал о смерти ребенка; в доме знала лишь нянька, которая одна выходила от времени до времени по необходимости исполнить то или другое поручение, требуемое жизнью.
Значит, девушка интересовалась тем, что творится за его стенами, и первая узнала о смерти ребенка.
Это было так для него очевидно, что даже не стоило расспрашивать няньку.
Это его ободрило, взволновало и тронуло.
Как ни была потрясена обрушившимся горем мать, она отвела воспаленные от слез и бессонной муки глаза от ребенка и спросила, кивнув на цветы:
- Это ты распорядился?
У него на миг явилось желание солгать для ее успокоения, но сейчас же подумал, что лгать перед этим трупиком было бы непристойно, и неверным голосом произнес:
- Нет, не я.
И в ту же минуту заметил, как подозрительная тень скользнула по ее лицу.
- Кто же?
Она смотрела ему прямо в глаза, и он чувствовал, как кровь подступает к его щекам вместе с острым болезненным раздражением.
- Не все ли равно. Как ты можешь спрашивать об этом в такую минуту!
- Именно в такую минуту! - ответила она со строгостью, заставившей его понять ее правоту, но не примириться с ней. - Именно в такую я не хочу и имею право требовать, чтобы не было этого.
Он был возмущен, и опять-таки не тем, что она могла так чувствовать, а тем, что она не постеснялась высказать это и притом в столь рассчитанной и едкой форме, даже в присутствии няньки, принесшей цветы.
- Как тебе не стыдно, - произнес он с сдержанным упреком.
- Нет, как тебе не стыдно, - возвратила она ему его слова, но уж с большей глубиной и горечью.
Он покачал головой и стиснул зубы, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Нянька, принявшая цветы от посыльного, все еще оставалась здесь с цветами в руках, не зная, что с ними делать.
Тогда он, чтобы покончить с этой неприятной сценой и вместе с тем показать, что ей не уступает, распорядился поставить цветы к себе.
- Вот это им настоящее место, - зло и сухо произнесла она.
Цветы унесли, но аромат после них остался, и с ним осталось раздражение, такое неуместное около умершего ребенка, не успевшего остыть.
Стрельникову было тяжело оставаться здесь, и он вышел в мастерскую. При виде этих белых цветов, которые прислуга поставила в глиняную крынку от молока, он почувствовал прилив бесконечной нежности.
В изнеможении опускаясь на диван и закрывая глаза, он прошептал:
- Милая.
И страстно, почти болезненно захотелось ее видеть.
За эти три дня, когда меньше всего он хотел о ней думать, эта нежность как-то сама собой незаметно выросла в душе, но он затаил бы в себе ее и теперь, если бы не почувствовал, что девушку сейчас незаслуженно оскорбили.
- Милая, милая! - как в забытьи повторил он уж вслух и, вдруг услышав сам свой голос, очнулся, вскочил с дивана и испуганно взглянул в соседнюю комнату.
Там в реянии сероватых сумерек склонилась над умершим ребенком женщина в черном, показавшаяся ему более чужой, чем всегда.
Она не могла слышать сорвавшихся у него с языка слов, но после только что происшедшей размолвки, тяжело было оставаться с ней.
Он еще раз взглянул туда и съежился от непонятного, жуткого чувства.
Закружилась голова и, не сказав никому ни слова, он накинул пальто и шляпу и вышел.
* * *
Нет, этого не может быть. Наверное, ему так только померещилось.
А померещилось ему, когда он нечаянно обернулся, проходя в калитку дома, где жила Ларочка, что в некотором отдалении за ним черным призраком метнулась знакомая фигура и приникла в тень к забору.
"Не может быть", - сказал он сам себе. Однако, поражен был этим сходством до того, что хотелось броситься назад и убедиться, что ошибся.
Но тут же стало стыдно этого подозрения.
Все это потому, что я сам поступаю нехорошо, идя сюда в то время, как умершая девочка моя даже не перенесена из кроватки на стол.
Захотелось себя оправдать: он - это другое дело. Во-первых, его присутствие теперь там только раздражает мать, во-вторых, он оставил ее не для такой низкой цели, как шпионство.
А, может быть, это еще хуже, шепнул какой-то язвительный голос извнутри.
Тогда он поспешил отмахнуться от своего подозрения.
ХII
Стрельников раньше заходил к Ларочке, но теперь не вошел в дом, а просил дворника передать ей, что ее ожидает один господин. Имени своего он не назвал, полагая, что она догадается. Сам же остался дожидаться в саду, который оканчивался обрывом над морем.
Это был довольно большой и старый сад, в нем стоял лишь один зимний каменный флигель, а остальные постройки были летние дачи, небольшие красноватые домики, заколоченные на зиму.
Из флигеля сквозь деревья мерцали огни двух незакрытых окон и освещали облетевшие кусты сирени под ними. По-осеннему пахло гниющей от дождей, морских туманов и заревых рос листвой, отсыревшей корой деревьев и навозом. Но все эти запахи как будто качались, подобно пене, на широкой волне терпкого и солоноватого запаха моря.
Оно было совсем близко здесь, и протяжные глубокие вздохи его то приливали, то отливали из сада, не переходя через решетку его, как будто за этой гранью был совсем иной мир.
Между деревьями видно было, как словно из самого моря поднимались целые гирлянды звезд, и оттого они были так необыкновенно ярки и чисты; и особенно ярко сверкало созвездие Скорпиона, вонзавшего свое жало в темноту над самым садом.
Вдыхая этот влажный аромат осени и моря, Стрельников глядел на звезды и на темные деревья, как будто сторожившие тишину, и на темные стены дома, за которыми жила она.
Глаз его, изощренный глаз художника, различал малейшие вибрации тонов, ухо ловило тончайшие звуки, обоняние - запахи. Он даже ясно ощущал солоноватый вкус воздуха. Никогда чувства его не были так изощрены, как сейчас. Но звуковые и даже вкусовые впечатления - все как будто было подчинено зрению. И все также окрашивалось в его представлении в свои особые краски, который он почти мог назвать.
Сейчас придет она, с своими золотыми волосами, и все крутом озарится и станет еще более привлекательным.
И при одной мысли, что увидит ее, Стрельников ощутил прилив такого неописуемого блаженства, что ему кого-то хотелось благодарить за это.
- Что это со мною? - подумал он. - Вместо того, чтобы страдать, как подобает в моем положении каждому человеку с душой, я с такой страстью отдаюсь земным чувствам. Неужели я эгоист, неспособный страдать даже тогда, когда страдают животные, пока не нарушилась связь природы между ними и их детьми.
И тут же заскреблась, как мышь, неприятная мысль: что подумает о нем эта девушка, когда узнает, что у него умер ребенок, а он явился к ней.
В самом деле, он совсем не останавливался на этом, когда шел сюда. И зачем, в сущности, он пришел?
Надо было оправдать свой приход каким-нибудь уважительным предлогом, или уйти, пока она не пришла.
Он сделал движение, чтобы несколько удалиться от дома и таким образом выиграть время, необходимое для того, чтобы подыскать объяснение; но в эту минуту что-то зашуршало в кустах, и к нему, ворча, стала приближаться большая дворовая собака.
В руках не имелось даже палки для защиты.
Было бы совсем глупо, если бы собака покусала его.
Он не без испуга присел на скамью и стал успокаивать пса легким заискивающим свистом.
Собака перестала ворчать, но все еще недоверчиво поглядывала на него, остановившись в нескольких шагах.
Затем, осторожно вильнула хвостом и стала тихо приближаться к его протянутой руке; вытянув морду, обнюхала эту руку, вильнула хвостом еще приветливее и подошла так близко, что он мог ее уже погладить.
Возня с собакой отняла у него те минуты, которые он хотел посвятить обдумыванию предлога. Когда же собака совсем сдружилась с ним, послышался стук двери и на пороге показался сначала дворник, а вслед за ним Ларочка.
Кофточка ее еще не была застегнута, а на голову она набросила теплый вязаный платок, вместо своей белой шапочки.
Он двинулся к ней навстречу, и, когда она узнала его, лицо ее выразило удивление.
- А я думала… - вырвалось у нее.
Не договорила, что думала, и поспешила поздороваться.
Он догадался сам, что ожидала встретить не его.
И прежде, чем оказал хоть слово, сердце его облилось ревностью.
"Может быть и цветы были не от нее, а я то…"
Но не успел он дать волю этому огорчению, как она торопливо, точно оправдываясь, заговорила:
- Дворник мне доложил только: господин, и я никак не могла себе представить, чтобы это были вы.
- И думали, что это Дружинин, - не сдержался он.
Ему показалось, что она несколько смутилась от такой прямоты. По крайней мере, в тоне ее была та же торопливость и виноватость.
- Да, скорее, он. Я узнала, что у вас такое горе, и никак не думала.
Она повторялась. И чтобы показать ей, что он понимает ее смущение, перебил ее:
- Вот как. Значит, Дружинин вам и сообщил об этом.
- Нет, я сама. Я не могла оставаться спокойной, зная, что ваша девочка больна и… потом узнала.
- И послали цветы?
- Да. Я не решилась сама принести их. Я думала, что в такую минуту вам не до меня.
- И, как видите, ошиблись, - несколько примиренный ее признанием, тихо произнес он. И тут же подумал: рассказать ей или нет о том, как были встречены эти цветы.