- И к тому же новизна-то не приводится в систему! - продолжал граф, все более и более оживляясь. - Шекспир отверг классические образцы, но зато дал свой. Лессинг насмеялся над чопорными куклами Готтшеда, но написал "Эмилию Галотти…" Наконец, наш Пушкин… Да наконец совершенно в другой области искусства можно проследить это последовательное развитие форм. Мы имеем строго законченное архитектурное построение в форме Парфенона. Но раз форма эта приедается, - простите за вульгарное слово (Тутолмин язвительно усмехнулся), - не хижина зулуса какого-нибудь появляется ей на смену, а римский свод. Этот свод, в свою очередь, уступает место готическому. Но с каждым разом мы видим систему: переход от строгой простоты греческого портика к узорчатым стрелам Кельнского собора ясен как серебро. Так же как ясен переход от "Капитанской дочки" к "Песне торжествующей любви". Но переход обратный, переход от Парфенона к хижине зулуса какого-нибудь, от самого принципа формы к полнейшей стихийности… Воля ваша!
- Вы где изволили обучаться? - быстро перебил его Илья Петрович. Варя встрепенулась в испуге. Граф в изумлении посмотрел на него.
- В пажеском корпусе, - сказал он.
- И по заграницам ездили?
- Путешествовал…
- Бывали в музеях, видели Мадонну Сикстинскую, Венеру в Лувре?
- Видел… Но я не понимаю…
- И языками владеете? В подлиннике Шекспира читаете? Декамерон, поди, штудируете на сон грядущий? Римские элегии изучаете…
- Простите, но я…
- Отлично-с, - резко остановил его Тутолмин, - а я, смею доложить вашему сиятельству, сын стряпчего, - знаете, взяточники этакие существовали в старину, - а учился я у дьячихи… А в университет пешком припер, с родительским подзатыльником вместо благословения. Да университета-то не кончил по случаю голодухи, ибо на третьем курсе острое воспаление кишок схватил от чухонских щей… В детстве читал "Путешествие Пифагора" да сказку про солдата Яшку-красную рубашку, - вашему сиятельству неизвестна такая?..
- Все, разумеется, имеет raison d'être…- начал было явно опешенный граф.
- Но граф и не думает винить вас, Илья Петрович… - вмешалась Варя.
- О, я и не воображал в вашем доме встретить прокурора, мадмуазель, - язвительно произнес Тутолмин, - я только имею интересный вопрос к его сиятельству…
- Чем могу служить? - с преувеличенной вежливостью вымолвил граф. А Варя надменно закинула головку: она глубоко негодовала.
- Служить-то вы мне ничем не можете, - бесцеремонно сказал Тутолмин. - Я только хотел вас спросить: отчего это все вы, изучающие Мадонн и Шекспиров, предпочитаете курорты навещать, а не являетесь в литературу?
- Но странное дело, таланты…
- Что до талантов! Хотя бы принцип представляли. Принцип изящной формы. Мы, глядишь, посмотрели и усвоили бы его… А то ведь нам не то жратву добывать (граф сделал гримасу; "Извините за вульгарное слово", - с насмешливым поклоном заметил Тутолмин), не то "сущность" ловить, где-нибудь в самой что ни на есть "бесформенной" деревушке… Где уж тут до Парфенона-с!.. А вы бы нас и научили, изящные-то люди…
- Но у вас есть образцы…
- Есть, это верно. А если…
- Но вы не понимаете своих выгод, - сказал граф, - вы выходите на битву без лат… Вы забываете, что форма то же оружие… Гейне…
Тутолмин встал во весь рост.
- Выхожу с открытой грудью и горжусь этим, ваше сиятельство, - почти закричал он, - мне некогда было сковать мои латы, да еще вопрос: пригодны ли они для нашей битвы… Но я не шляюсь по курортам… не изнываю по музеям в томительной чесотке… не транжирю мужицких денег на так называемое "покровительство" изящных искусств, до которых мужику такое же дело, как нам с вами до китайского императора…
Варя с упреком посмотрела на него. Тогда он круто оборвал и раздражительно взялся за шапку.
- До свиданья-с! - проронил он.
- Куда же вы? - воскликнули все хором. Один граф молчал и обводил его растрепанную фигуру юмористическим взглядом.
- Не могу, у меня есть дело, - охрипшим голосом вымолвил Илья Петрович и, неловко поклонившись, направился к выходу. Варе вдруг стало ужасно жаль его. Она наклонилась к графу и, прошептав ему несколько слов (из которых он понял, что ей до конца хочется соблюсти долг любезной хозяйки), поспешно догнала Илью Петровича. Он уже натягивал пальто. В передней никого не было.
- Милый мой, что же это такое? - в тоскливом недоумении воскликнула Варя, бросаясь к нему. Он грубо отвел ее рукой.
- Ступайте! Поучайтесь у этой шоколадной куклы изящным искусствам! - задыхаясь от гнева, сказал он.
Варя побелела как снег.
- Илья! - воскликнула она с упреком. Но он сердито распахнул дверь и скрылся. Варя стояла подобно изваянию. Все в ней застыло. И холодное, тупое, жестокое настроение медленно охватывало ее душу. Она провела рукою по лицу; хотела вздохнуть, улыбнулась блуждающей и недоброй улыбкой и тихо возвратилась в гостиную. "Как ты бледна, моя прелесть!" - сказал граф, когда она с какой-то осторожностью села около него. Но она взглянула на него рассеянным взглядом и ничего не ответила. Руки ее холодели.
XIV
Тутолмин разделся и решительно развернул "Отечественные записки". Но дело не пошло на лад: интересная статья как-то туго и тяжело влезала в его голову. Маятник, равномерно стучавший в соседней комнате, ужасно мешал ему. Он закрыл уши и снова начал страницу. Но мысли его улетали далеко от экономических данных, представляемых статьей, и сердце беспокойно ныло. Тогда он с досадой бросил книгу и порывисто заходил по комнате. Злоба душила его. Он с каким-то едким наслаждением представлял себе красивое лицо графа, повергнутого в недоумение. И все в этом графе возбуждало его ненависть: и манеры, и мягкая любезность, и меланхолическое очертание губ… И он преувеличивал в своем воображении эти особенности, доводил их до карикатуры, до шаржа. Он представлял графа в виде паршивенького петиметра, в виде приторного пастушка из французских пасторалей времен Людовика XV… Но от этих представлений он круто и с какой-то стремительной поспешностью перешел к Варе. И досталось же несчастной!.. Он громоздил на ее бедную голову целую лавину обвинений. И ее изысканный костюм, и ее видимое благоволение к графу, и ее смущение при появлении Тутолмина - все ставилось ей в счет. Он не знал, как заклеймить ее поведение… Нелестные наименования ежеминутно срывались с его языка и необузданно будили мертвую тишину уютной комнатки. Он не мог простить себе те разговоры, которые вел с нею, ту "идиотскую" растрату времени, которую допустил ради поучения этой "либералки"… О, теперь он отлично видит, что дело заключалось в романических изнываниях. Все остальное служило лишь фоном для этих изнываний… "Прекрасно! - в ярости восклицал Илья Петрович. - Превосходно! В высшей даже степени великолепно, почтеннейший господин Тутолмин!" - и он с азартом обрушивался на свою особу. Не было того яда, который он не излил бы на себя. Не существовало таких унизительных сравнений, которыми он не воспользовался бы при этой безжалостной расправе. Не находилось таких презрительных прозваний, которыми он не обременил бы "свое ничтожество". С какой-то ненасытимой жадностью он переворачивал свою память и выкладывал ее содержимое для пущего уязвления "своих поползновений". И Онегин-то, и Печорин, и Рудин, и Агарин - проворно вылезали оттуда и с коварными гримасами поспешали на прокурорскую трибуну, откуда стыдили и дразнили Илью Петровича сходством своих похождений с его отношениями к Варе… Голова его пылала. По спине ходили иглы.
Он бросился на постель и уткнулся лицом в подушку. И долго ни одной связной мысли не появлялось в его горячей голове. Он только чувствовал какое-то бессмысленное и беспокойное угнетение. Сердце его ныло с тупою болью… Но мало-помалу волнение утихало; злоба исчезала, обессиленная наплывом тяжелой усталости… И он ясно вообразил Варю в тот миг, когда она подбежала к нему в передней. Тогда что-то вроде укора совести шевельнулось в нем. Он стал рассуждать сухо и правильно. Правда, он не обвинял себя; он не брал назад презрительных наименований, данных им девушке во время раздражения… Но в нем выросло и стало во весь рост сознание глубокой и страстной любви к ней. "Это факт, - произнес он громко, - и с ним надо считаться… Но нужно вырвать ее из этой экзотической гнили; нужно решительно и раз навсегда вывесть ее на прямую дорогу…" - и он, почти успокоенный, встал и твердой рукою написал ей письмо.
"Варвара Алексеевна! - гласило письмо. - Я не признаю шуток в серьезных вещах. Наши с вами отношения я считаю вещью серьезной. Играть в нервы, а тем паче раздражать чью-либо экспансивность, моего согласия нет. А так как наши отношения в вашем салоне именно таковы, что могут только потворствовать этому раздражению и этой игре, и так как по этому пути мы, может быть, зашли слишком уже далеко, то, я думаю, было бы уместно: игру прекратить и заявиться перед разными салонными пряниками в подлинном своем виде. Для этого благоволите разрешить мне говорить вам "ты" уже не под сурдинку, а как и подобает взрослым людям - громко и ясно. Конечно, есть и иной выход: я бы мог сделать вам так называемое "предложение", а вы - принять его. Но дело в том, что я считаю очень разумным наше прежнее решение: не сходиться до тех пор, пока вы не взглянете жизни прямо в глаза, то есть не изведаете ее нужд и ее прозы, а потому и "обычный" выход нахожу неподходящим. Жду ответа.
Илья Тутолмин".
Разыскав Алистрата и отправив с ним письмо, Илья Петрович совершенно успокоился. Правда, он все-таки не взялся за статью в "Отечественных записках", но улегся на кровать и начал мечтать. Он воображал себе Варю без всяких "барских свойств". Умная, красивая, развитая, в простеньком темном платьице - она сидела в кругу его друзей и, дельно аргументируя, отстаивала его заветные мысли о мировом значении русских бытовых форм и об устойчивости крестьянских общинных идеалов… Дальше она представала ему в заманчивой простоте деревенской обстановки, среди ребятишек и баб, ведущих нескончаемую беседу… И сердце его теплилось тихо и спокойно.
Вошел Алистрат. Тутолмин протянул руку… В конце его собственного письма стояло смутно и неразборчиво: Мне надо говорить с вами. Приходите утром в березовую аллею. Тутолмин еще раз прочитал… И какое-то неясное чувство страха стеснило ему сердце.
Длинные тени лежали еще на росистой траве, когда Илья Петрович появился в березовой аллее. Озеро дымилось. Солнечные лучи червонным золотом сквозили чрез деревья. Было свежо. Березы издавали крепкий запах. Тутолмин сел на пень, подобрал сухой сучок, валявшийся на дороге, и в задумчивости начал чертить им по песку. Где-то вблизи неугомонно стрекотала сорока. "И на что ей понадобилось это свидание?" - думал Илья Петрович, и снова неясное ощущение страха обнимало его. Но он как бы отклонялся от этого ощущения, как бы убегал от него… Он вспомнил первое свое знакомство с Варей, ее удивленное личико при его внезапном появлении, ее шаловливую улыбку после, во время представления… Он представлял себе подробности их сближения, разговор в шарабане, сцены на поляне и на озере… И хорошо ему делалось. И не хотелось ему думать о вчерашнем вечере, об этой загадочной приписке к его письму, о свидании… "Точно в романе!" - мысленно произносил он и улыбался с деланной насмешливостью; а чувство страха опять надвигалось на него смутной и неопределенной тенью.
Вдруг послышался легкий шорох… Тутолмин вздрогнул и поднял голову. В двух шагах от него стояла Варя. Она неподвижно смотрела на него и была печальна. Белый платок обрамлял ее бледное личико; под глазами темнелись круги. Илья Петрович бросился к ней.
- Здравствуйте, Илья Петрович, - тихо вымолвила она и опустила глаза.
Тутолмин в тревожном изумлении посмотрел на нее.
- Что с тобой, моя дорогая! - воскликнул он, взяв ее за руку. Она было попыталась освободить эту руку, но после легкого усилия оставила ее в руке Тутолмина. - Что с тобой, - продолжал он, - или ты рассердилась на глупую мою выходку?.. Но, милая моя…
- Я вас прошу говорить мне "вы", Илья Петрович, - едва слышно произнесла Варя. Илья Петрович бессильно выпустил ее холодную руку.
- Что это такое? - прошептал он в ужасе. Тогда она взглянула ему прямо в лицо и заговорила с какой-то нервической поспешностью:
- Я вам пришла сказать… Я пришла… Я долго думала, Илья Петрович… Но я вас не люблю… Я вас очень, очень уважаю, но я не могу вас любить…
Тутолмин с горьким стоном отошел от нее.
- За что же это? - с изумлением проговорил он и, не дождавшиеь ответа, рассеянно приложил ко лбу руку. - За что?.. - повторил он тихо.
Варя хотела говорить и не могла: рыдания душили ее. Она больно прикусила губы и отвернулась. Но она не могла бы сдвинуться с места: ноги ее, казалось, окаменели.
- Но зачем же вы признавались мне в вашей любви? - спросил Тутолмин.
- Я не лгала, - отвечала девушка.
Он усмехнулся.
- Но вы хотели быть моей женою, - сказал он.
- Я преувеличивала, - прошептала Варя.
Тутолмина передернуло.
- Вы преувеличивали? - язвительно и длинно протянул он. - С которых же пор вам стало ясно это "преувеличение" - до его сиятельства или после?
Глаза девушки гневно засверкали. Она выпрямилась.
- Вы можете оскорблять меня, - произнесла она.
Тогда Илья Петрович склонился как подкошенный и беспомощно, истерически зарыдал. Неизъяснимая тоска изобразилась в лице Вари. Она стремительно бросилась к Тутолмину и вдруг как бы захолодела вся и судорожно стиснула свои руки.
- Я не люблю вас! - повторила она твердо и выразительно.
Тогда он распространился в мольбах. Он заклинал ее подумать, не делать опрометчивого шага под влиянием случайного раздражения, не возводить минутного настроения на степень факта, бесповоротно решающего судьбу… Он молил ее подождать, помедлить, он жадно приникал к ее рукам, мокрым от его слез и холодным; он называл ее милою, дорогою, радостью, счастьем, любовью… А она стояла немая и недвижимая, как мрамор, и с тоскливым отчаянием смотрела вдаль. Солнце подымалось. Косые его лучи бодро и весело пронизывали аллею. Березы стыдливо румянились. В роще щебетали птицы, кропинки росы сверкали как раздробленный хрусталь. Душистая прохлада расплывалась непрерывными волнами и ласково веяла ей в лицо. А сердце ее не растворялось и в голове бродила мгла.
- Ты не спеши, не надо спешить, - говорил Тутолмин голосом, поминутно прерывавшимся от волнения, - ты погоди… Ты всмотрись в меня, моя красавица… Узнай меня поближе… Не обращай внимания на эту проклятую шероховатость мою… Смотри ты глубже… Зачем же прельщаться лаком!.. Не забывай моей сущности… Не забывай идей, которые я представляю… Пойми, что счастье твое только в них… Ведь ты же не пойдешь, не можешь пойти по следам Алексея Борисыча?.. Ведь правда? Ведь не удовлетворят же тебя красивые картинки?.. Счастье мое, родимая моя… О, скажи же мне, скажи…
Варя тяжко вздохнула и с грустью покачала головою.
- Что же я тебе скажу? - тихо произнесла она. - Нечего мне тебе сказать… Дорогой ты мой, не волнуйся ты, береги себя… Ты нужен, ты полезен…
- Но я ответа прошу… - со стоном вымолвил Тутолмин.
- Не люблю я тебя, не могу любить, - печально сказала Варя. - Помнишь, с той сцены на поляне, - она покраснела в смущении, - я тогда не смогла решить, но я тогда же подумала… Дорогой ты мой, как мужа не могу я тебя любить… Я вот как виновата пред тобой - я поступила бесчестно, я это сознаю… Но я теперь не могу лгать…. Простите меня, - она заплакала, - если бы вы знали, что со мною было… Я убить себя хотела - я не знаю, как я пережила эту ночь… Я ведь только с вашей записки поняла, что совсем, совсем не люблю вас… И вы не подумайте - я никого не люблю. Выше вас я никого не знаю. Но… друг мой, брат мой, милый мой брат, я никогда не буду твоей женою… Пойми же ты меня!.. Если бы вы сказали мне пойти и умереть, о, я бы с радостью умерла. - И воскликнула с блистающими глазами: - Ах, укажите мне дело, за которое я могла бы умереть!
А Илья Петрович только вздрагивал как бы от ударов да замирал в тупом и холодном отчаянии. Он ясно видел, что все его надежды разлетаются дымом. Он прекрасно сознавал, что справедливость, по крайней мере теперь, вся на стороне Вари и что давно пора было отдать себе строгий отчет в этих романических отношениях - и все-таки не мог успокоиться. И бешенство в нем подымалось, и страсть кипела неукротимым ключом, и оскорбленное самолюбие заявляло свои притязания… При последних словах девушки он встрепенулся.
- С музыкой? - насмешливо спросил он; и когда она не поняла, добавил: - Нет у меня в распоряжении такого дела, Варвара Алексеевна. Мое дело жизни требует, а не смерти. Самой что ни на есть прозаической жизни. Без барабанов…
- Я не понимаю тебя, - сказала она, поглядев на него в недоумении.
- Глупо делали и прежде, что барабанили, говорю, - вымолвил Тутолмин. - Христос без барабанов победил мир.
- Но он умер на кресте, - живо произнесла Варя.
- Не следовало.
- "Есть времена, есть целые века", - в каком-то восторге сказала она, -
В которые нет ничего желанней,
Прекраснее - тернового венка…
- Но терновый венец и без барабанов может снизойти, - возразил Илья Петрович. - Я вот за доктором ездил: вживе терновый венец носит, а с виду сер и приискивает бабенку для забавы.
Перед Варей внезапно встала деревня с ее больными и с ее невыразимой грязью. Она вообразила этого "серого" доктора в бесконечной возне с этой грязью и не нашлась что ответить. Она только в ужасе охватила свою голову и произнесла сквозь слезы:
- Никуда-то я, никуда-то не гожусь!
А в Илье Петровиче звуки ее голоса, беспомощно поникшего и переполненного страхом, снова возбудили какую-то надежду.
- Славная моя девушка, - быстро и убедительно заговорил он, - не горюй, не убивайся… Разве наука, разве серьезное и любовное изучение народной жизни не так же светлы и ясны… Это в твоих ведь руках… Читай! Учись!
- Но не могу я одна!.. - вырвалось у девушки.
У Тутолмина дух захватило от радостного волнения.
- Любовь моя, - произнес ср замирающим шепотом. - Я твой… Ведь я весь твой!.. Пойдем рука с рукою вперед, как, помнишь, шли с той поляны… Всю жизнь свою…
Но она печально остановила его.
- Милый мой, я не могу лгать, - сказала она.
Тогда он посмотрел ей в лицо пристальным и мутным взглядом и внезапно упал духом. Какая-то странная кротость овладела им. Он медлительно протянул ей руку и про молвил:
- Простите, Варвара Алексеевна.
Она машинально подала ему свою, прошептала: