- Нет, уж насчет девок ты оставь, Мокей, - я женатый.
- О? Не уважаешь? Ну, как хочешь. Насчет девок не хочешь - песни буду представлять. Я, брат, ходок на эти дела. Ты у кого ни спроси про Мокея, всякий тебе скажет, например. Я не то, что другие, - измигульничать не стану.
Вечером, когда приехал Захар Иваныч, Тутолмин сказал ему о желании Мокея. Захар Иваныч поморщился.
- Больно уж он неподходящ! - сказал он.
- Чем же? - спросил Илья Петрович.
- Да как тебе сказать: очень уж он привередлив. Он ведь жил у меня раза три. Надо тебе сказать, что за пищей рабочих я сам слежу, и уж что другое, а пища у меня сносная…
- Да он говорил мне об этом.
- Ну вот видишь. Говорить-то он говорил, а когда жил - у меня недели не проходило без скандала: то то ему не хорошо, то другое. То масло горчит, то в крупе гадки много, то говядина не жирна. Просто наказание! И представь себе: сейчас же собьет всех, сговорит, и скопом являются расчет просить. Помучил он меня. Ты не поверишь - я в лето три кухарки сменил, и все из-за его претензий. Вот он какой, этот Мокей.
- Да отчего же он такой требовательный?
- А бог уж его знает. Живут они плохо и дома, я уверен, мяса в глаза не видят, Я тебе говорю: окаменелость какая-то. Вот уходил он от меня: один раз ушел, - чирий на спине вскочил, - не смех ли! Другой раз - рансомовский трехлемешник ударил его рычагом по сапогу… А третий - смешно даже сказать: ночевал он в картофельной яме и вдруг говорит: "Я, говорит, не буду здесь ночевать". - "Отчего же ты не будешь?" - "Леших боюсь…" Уговаривал его, убеждал, - ничего не помогло. Так и ушёл! Вот он какой, этот Мокей.
Илья Петрович засмеялся.
- Да, действительно неудобный продукт для капиталистических манипуляций, - сказал он. - Но ты все-таки его прими. Как хочешь, а ведь в принципе-то все-таки отлично, что у Мокея этакое органическое нерасположение к ярму.
- Поди ты! - с неудовольствием произнес Захар Иваныч, но все-таки не забыл сказать явившемуся приказчику, чтобы он взял Мокея.
После чая Захар Иваныч отправился в дом. Тутолмин, разумеется, отказался сопровождать его. Он весь вечер прокопался за материалами, собранными в записной книжке. Много сведений он разнес оттуда по различным отделам. Большинство досталось общине; затем добрый кусок зацепили обычное право и раскол; этнография удовольствовалась меньшим, и наконец самую маленькую частичку получила статистика.
Захар Иваныч возвратился с новостью: Варвара Алексеевна просила Илью Петровича поехать с ней в шарабане на испытание парового плуга. Старику нездоровилось, и он оставался беседовать с Куглером. "Вот еще не было печали! - как будто с видом неудовольствия воскликнул Тутолмин, отрываясь от своих материалов. - Я и править-то не умею". Но в душе он был доволен этим предложением. И когда лег спать, несколько раз подумал о Варе. Нервы его были слегка возбуждены. Сердце беспокойно трепетало. Ночью он часто просыпался и злился на безмятежное сопение Захара Иваныча. Мерный лязг часового маятника тоже раздражал его.
VI
Славная погода установилась на другой день. Правда, солнце не светило и небо было покрыто сплошными тучами, но теплота стояла в воздухе изумительная. От полей подымался пар. Тонкий и затхлый запах земли разлит был всюду. Даль подернулась влажностью. Неумолкаемые крики грачей мягко замирали в отдалении.
Было воскресенье, и целая толпа привалила из села поглазеть на паровой плуг. Девки в ярких платках грызли семечки; нарядные парни стояли отдельными группами и громко пересмеивались; ребятишки затевали игру в "репку", мужики сосредоточенно ходили около локомобилей. Эти локомобили приехали на место еще вчера и теперь разводили пары. Захар Иваныч озабоченно посматривал на манометр. Замазанный и шершавый кочегаришка метался как угорелый с масленкой в руках и в свободные мгновения важно озирался на мужиков. Нахмуренный машинист, в валенках и в круглой касторовой шляпе, глубокомысленно разглядывал какую-то заклепку. У другого локомобиля, поместившегося на том конце опытного поля, тоже толпилась небольшая кучка зрителей.
Захару Иванычу, очевидно, не нравилось это присутствие посторонней публики. Он не особенно надеялся на успешность опыта: локомобили были-таки достаточно помяты жизнью, и лемеха посматривали подозрительно. А этот неуспех непременно подал бы повод к насмешкам, на которые так щедр простодушный российский мужичок. Вот и теперь уже между ними с какой-то комической неподвижностью стоит Влас Карявый и произносит ядовитые свои шуточки, на которые мужики сдержанно усмехаются. А тут как да грех легкое топливо давало мало жару и стрелка манометра подымалась с возмутительной медленностью. "Вали, вали, Николай!" - торопил Захар Иваныч рабочего, подкладывающего дрова, и тот целыми охапками валил эти дрова в ненасытное жерло топки.
- Ты бы, Миколай, прямо с возом туда въезжал, - скромно заметил Влас Карявый. Толпа хихикнула. - Право бы, способней с возом… А то взял бы ворота с конюшни туда засадил… Кто ее щепкой-то растревожит, экую прорву!
- Растревожим! - невнятно проворчал явно сконфуженный Николай.
Захар Иваныч отошел в сторону.
- Я бы амбарушку продал, - сказал другой, - дать бы за нее рублев тридцать, я бы и продал: все бы, глядишь, на раз хватило.
- Подавишься, - вымолвил Николай.
- Эка ты чудачина, - подхватил Карявый, - кабыть у них лесу мало. У них, чай, Редушки… Все как-никак поглотается лето-то.
- Что экой прорве Редушки!.. В Редушках всего-то никак сто десятин… А ты гляди-ка на нее!
А один дряхлый старик все смотрел и вздыхал. "Что же это будет такое?" - шептал он в каком-то ужасе и беспомощно перебирал пересмягшими своими губами. "Эй, девки! - кричали из толпы парней. - Печка-самопека приехала… Кому желательно блинцов покушать!.. А мы духом сыти…" - "Нет, это жар-птица, - возражали девки, - а вот Иван-царевич!" - и они с хохотом указывали на чумазого кочегара.
Несколько мужиков, наиболее отличавшихся солидностью, ходили около плуга и с любопытством ощупывали блестящую поверхность лемехов. Иные в задумчивости покачивали головами. А один все заходил и, прищуривая один глаз, следил за изгибом лемехов. "Вон оно как!" - наконец промолвил он и решительно нахлобучил шапку. "А что?" - спросили его. Но на это он ничего не ответил и многозначительно отошел от плуга. "Не пойдет", - заявлял другой. "Ну, как не пойти!"- возражали ему. "А вот пласт он отваливать не станет - это верно. Ты гляди, как отвалы-то приспособлены". И все согласились, что точно пласт не будет отваливаться.
По мере того как пар бездействовал и все новые и новые охапки дров бесследно исчезали в топке, настроение народа становилось все веселее и веселее. Наряду с этим прислуга была явно обескуражена. Николай даже изъявил наклонность к измене: стал насмехаться над печкой, так беззастенчиво пожиравшей его труды. "Эка хапуга проклятая, право хапуга!" - восклицал он. Один только Мокей не унывал (он уже очутился в усадьбе). С какой-то грязнейшей тряпкой в руках он весело суетился вокруг локомобиля и беспрестанно отпускал соответствующие замечания. Так, когда близ него находился Захар Иваныч, он говорил вполголоса, видимо обращаясь к машине: "Врешь, матушка, пойдешь! Не на таковского наскочила, и не таких, как ты, объезживали…" Когда же ему случалось пробегать мимо мужиков, он корчил лукавую усмешку и произносил: "Дела не наделаем, а лупоглазой невестке глаза вставим!" И мужики сочувственно ему улыбались.
В это время подъехал и Тутолмин с Варей. Всю дорогу он испытывал приятное и неутихающее волнение. Резвый побег горячего серого жеребца, которым правила Варя, эластическое покачивание рессорного экипажа, мягкий треск колес, с изумительной быстротою попиравших почву гладкой дороги, пробитой по выгону, а пуще всего соседство красивой и возбужденной девушки - переполняли все его существо глубоким удовольствием. А Варя действительно была хороша. В своей широкой зимней шляпе, кокетливо надвинутой на глаза, в своем тяжелом плюшевом костюме, ловко обхватывавшем ее упругий и гибкий стан, она и не на Илью Петровича могла бы сделать впечатление. День - тихий и теплый, кроткое и задумчивое очертание далей, запах свежеразрытой земли, стоявший в воздухе, близость Ильи Петровича с его лицом, сосредоточенным и добрым, - все это отпечатлевалось на ее душе ясными и безмятежными полосами, и глаза ее глядели безмятежно.
Около локомобиля у них приняли лошадь, и Варя подхватила Тутолмина под руку. Но тому уже не до ней было. Народный говор, оживленные толки мужиков и баб, явно недоброжелательное отношение их к машине, смущенный вид Захара Иваныча и прислуги - все это сразу охватило его интересом. Он рассеянно выпустил руку Вари и направился к толпе. Девушка опешила, и даже горькое чувство обиды вдруг шевельнулось в ней, но обстановка и ее скоро заинтересовала. Она подхватила Захара Иваныча и стала расспрашивать его о подробностях устройства машины. Правда, она мало понимала из его толкований, но тем не менее с любопытством заглянула в огненное жерло топки, постучала пальчиком по толстому стеклу манометра, осторожно прикоснулась к ясным шарам регулятора и даже нагнулась и посмотрела на проволочный канат, плотно стянутый на колесе.
Стрелка наконец возвысилась до сорока пяти градусов. Пар вступил в золотники. Прислуга ободрилась. Народ притих в нетерпеливом ожидании. Машинист с важностью подошел к свистку и повернул кран. Хриповатый и смешной свист вылетел оттуда отрывистой нотой. Здоровенный хохот прокатился по толпе. "Захлебнулась, сердешная!" - сказал Карявый. Тогда рассерженный машинист еще раз прикоснулся к аппарату. Свисток пронзительным и тонким звуком огласил окрестность. Варя закрыла уши. Хохот усилился. "Зазевала! - вымолвил Влас. - Не зевай: надорвешься!" Парни под шумок заигрывали с девками.
А Захаром Иванычем овладевало беспокойство. Дело в том, что рабочий, который один только умел управлять плугом, не являлся. Он был занят у прежнего владельца плуга и по временам запивал. Последнего-то и боялся Захар Иваныч. Как только колесо локомобиля пришло в движение и регулятор медленно закрутился, вся прислуга вместе с Захаром Иванычем устремила взоры на дорогу из усадьбы. Наконец кто-то воскликнул: "Едет Пантешка!"
Не доезжая добрых десяти сажен от толпы, Пантешка выпрыгнул из телеги и направился к плугу. Он был в красной рубахе и в картузе набекрень. Движения его были проникнуты каким-то разухабистым ухарством и лицо изъявляло беззаветную отчаянность.
- Видали наемщика! - встретил его Карявый, и толпа снова отозвалась хохотом.
И действительно, Пантешка живо напоминал собою "наемщиков" былого времени. Те же развинченные ухватки, то же удальство подозрительного пошиба. Он важно осмотрел плуг, осведомился о числе градусов на манометре и, свернув цигарку, направился к толпе.
- Что, галманы, - воскликнул он, - аль гляделки продавать пришли!
- Продашь, - ответил Карявый, - бывало, наемщиков-то под руки водили, а теперь ими плетни подпирают.
- Это кто же был наемщик-то? - подбоченясь, спросил Пантешка.
- Не мы.
- Да и мы не таковские.
- Видать.
- Мы-ста кланяться не станем. У нас и управитель покланяется! - бахвалился Пантешка.
- Как, поди, не поклонится, - простодушно возразил Карявый, - вы, поди, обхождения-то всякого видали.
- И видали.
- Вы, чай, не одно толокно, и зашейное едали.
- Да не сидели на овсянке как галманы которые…
- Где сидеть! Поди, и под заборами леживал!
- Леживали, да с голоду не пухли.
- Как тута пухнуть! Тонкого человека сразу видно.
- И видно.
- Тонкий человек и… (тут Карявый сделал неприличный намек на свойство тонкого человека).
Толпа, утаивая дыхание, следила за пререканиями Власа с Пантешкой. Иногда пробегал по ней тщетно задушаемый смех. Но последнее слово Карявого как будто прорвало плотину: оглушительный хохот вылетел из всех мужичьих грудей и долго стоял в воздухе. Обескураженный Пантешка отплюнулся и подошел к девкам. "Эй, Сашки, канашки мои!" - закричал он, бросаясь заигрывать с ними. Но его встретили руганью и оплеухами. Тогда он снова возвратился к мужикам.
- Ты как же на лопатку-то на эту цепляешься? - с притворной любознательностью спросил его Влас Карявый, указывая на сиденье плуга, торчавшее в воздухе.
Польщенный Пантешка ободрился.
- Ты эфто не так понимаешь, - предупредительно сказал он и неизвестно для чего начал врать: - Я, к примеру, сажусь и берусь за колесо. И как взялся за колесо - тут уже прямо пущают. А я сижу и гляжу. Плуга направо - я сейчас напрямик ее. Плуга налево - я опять ее напрямик. Дело, брат, хитрое!
- Чего хитрее! - подтвердил Влас с иронией.
- Рукомесло тоже, - со вздохом вымолвил дряхлый старик.
- А ты думал, не рукомесло, - живо откликнулся Пантешка, видимо стараясь заручиться расположением мужиков. - Я, брат, три лета на ней страдаю. Однова вот руку перешибла, окаянная, повыше локтя, - он указал, - а в другой ногу искорежило, - он снова указал. - Вот оно какое рукомесло.
- Э! - с любопытством воскликнули в толпе. - Как же это тебя угораздило?
- Оченно просто, - сказал Пантешка и опять почувствовал в себе героя. - Лемех зацепился за корень за какой аль за голыш, тебя и ковырнет вверх тормашками. Я, брат, разов семь летал. Спасибо, больше все мордой отвечаешь.
- А прежде вы по какой части происходили? - спросил его Влас Карявый.
- В кучерах езжал.
- Тэ-эк. И по купцам живали?
- Живал.
- Едали хорошо?
- Здорово кормили. У нас, у купца Аксенова, от масла переслепли все!
- Тэ-эк… А с лопатки-то с эстой много ли летал? - бесхитростно осведомился Карявый, указывая на плуг.
- Семь разов.
- Ну и летать тебе, видно, до веку! - хладнокровно заключил Влас при общем хохоте предстоявших.
Пантешка обиделся и отошел.
Илья Петрович ходил посреди народа и чувствовал, как земля под ним горела. Настроение толпы глубоко радовало его. Здоровенный ее хохот, беззастенчивый и грубый юмор, свободолюбивое отношение к действительности, насмешки над этим хитрым чудовищем, на славу сооруженным в Ипсвиче, - все это как нельзя более отвечало его теоретическим представлениям о народе и с особенной настойчивостью возбуждало коренные его влечения. "Что, буржуй, съел гриб!" - подсмеивался он над Захаром Ивановичем и нисколько не разозлился, когда тот, выведенный из терпения, сказал: "Э, брат, и дикари глумятся над Европою, а она все-таки пожирает их через час по ложке!"
А Варя недоумевала. Неприязненное отношение народа к машине печалило ее. В этом отношении ей чуялось дикое и упорное невежество. Она вспомнила некоторые факты из истории (за которую так еще недавно получила на выпускном экзамене высшую отметку) - Стефенсона, Везелиуса, Джиордано Бруно. Вспомнила судьбу "Басурмана", которым зачитывалась в детстве. Вспомнила наконец печальную участь многих открытий и изобретений, так живо рассказанную в иллюстрированных английских волюмах… И в лице огорченного Захара Ивановича, досадливо сдвигавшего свои брови, почудился ей новый мученик за идею. Тем больше удивляло ее поведение Тутолмина. Он казался таким веселым и ясным, он так сочувственно относился к невежественным выходкам толпы, так явно радовался плохому и медленному действию локомобиля, что даже возбудил гнев Вари. Никаких оправданий она не могла подобрать этому поведению Ильи Петровича, - хотя внутренне и признавалась, что желала бы видеть эти оправдания.
- Почему Илья Петрович такой странный? - спросила она Захара Иваныча. - Неужели он радуется их невежеству? - И она указала на толпу. - Но ведь это же гадко!
Захар Иваныч тотчас же заступился за приятеля.
- Бог с вами, Варвара Алексеевна, - горячо сказал он. - Илья на смерть бы пошел за них и за их счастье!
- Но разве счастье в невежестве?
- Эх, долго об этом говорить! - ответил Захар Иваныч, с нетерпением посматривая на стрелку манометра, подвигавшуюся к вожделенному градусу, - да мы вряд ли и поймем друг друга… У него, видите ли, принцип есть: все для народа, и все посредством народа… Одним словом, он почвенник. И принцип этот, кажется ему, теперь торжествует, потому что другой-то, противоположный, затемнен… Он и рад. Вот видите, я говорил, что не поймете! - добродушно добавил он, мельком взглядывая на Варю, и побежал к плугу.
Варя действительно ничего не поняла, но Тутолмин внезапно предстал пред нею в ином освещении. Снова какая-то загадочная и таинственная пелена окутала его, и снова проснулось в ней желание проникнуть в его душу и узнать мысли, руководящие странными его поступками.
Наконец колесо завертелось с невыносимым грохотом и потянуло канат. Плуг подкатился к позиции. Пантешка, засучив по локоть рукава рубашки и до невозможности сдвинув набекрень картуз, сел с видом отчаянной решимости и обеими руками ухватился за колесо рычага. Для пущей тяжести рядом с ним, на раме, поместился Мокей. Дали свисток тому локомобилю. Толпа застыла в каменной неподвижности. На висках Захара Иваныча выступил пот. Две-три минуты прошли в немом ожидании. Вдруг цепь напряглась и плуг судорожно дрогнул. Пантешка повернул рычаг; лемеха вонзились в землю… Тонкий пласт разорвался и метнулся в сторону… И тяжелая громадина, неуклюже колыхаясь, двинулась вдоль пашни. "У-лю-лю-лю!" - закричали ребятишки, с визгом бросаясь вслед за плугом. В толпе послышались одобрительные восклицания. "Вот так долбанула!.. Гляди, гляди, ребята, выворачивает!.. Словно боров!.. Ай да окаянная!" Но вскоре это настроение снова сменилось насмешливостью. Дело в том, что лемеха действительно скверно отваливали пласт и ножи плохо подрезывали его.
- Швыряет здорово! - сказал Влас Карявый, ощупывая мозолистыми своими руками неподрезанную глыбу.
- Ни красы, ни радости, - заметил другой.
- Может, она к тому и приспособлена, чтоб, к примеру, в снежки с ребятами? - серьезно предположил Влас.
Смешливое настроение неудержимо овладело толпой. Когда плуг прошел другую полосу, Тутолмин спросил Власа:
- Ну что, дядя Влас, каково?
Влас почесал затылок.
- Игрушка занятная, - ответил он с обычным своим, выражением лукавой простоватости, - игрушка такая, что и Волхонку на ней можно проиграть. А дорого стоит?.
- Говорят, семь тысяч.
- А-а! - протянул он с удивлением и, помолчав, продолжал: - Что ж - деньги плевые! Нам ежели потянуться два годика да притащить барину оброк, вот-те и игрушка готова… Ковыряй до нового оброка!
Тутолмин не утерпел и ударил Власа по плечу: "Молодчина ты, дядя!" - сказал он. На что Влас кротко отвечал: "Вашею хвалою хлеб едим, батюшка барин", - чем снова, вызвал одобрительный смех окружающих.
Захар Иваныч, конечно, и сам замечал, что плуг пашет неладно. Он ходил за Пантешкой и внимательно всматривался в работу лемехов. Да, кроме лемехов, и локомобили грешили. Когда плуг приближался к какому-нибудь из них, канат начинал крутиться с преувеличенной быстротою. Тогда плуг прыгал, порывисто вздрагивал, а Пантешка изо всех сил кричал: "Стой, стой, дьяволы!" - и, словно утопающий, отчаянно махал руками. Что касается Мокея, то он в таких случаях обыкновенно сваливался на мягкую землю и спокойно предоставлял облегченному плугу метаться сколько ему угодно.
Наконец опыт прекратили. По окончании его Влас Карявый подошел к Захару Иванычу и сказал:
- На водочку бы с вас, Захар Иваныч.
- Это за что? - удивился тот.