- Как же! Мы старались, Захар Иваныч. Мы, может, сколько животов из-за ней, окаянной, надорвали.
- Дай, дай! - сквозь смех произнес Тутолмин.
Захар Иваныч опустил в ладонь Карявого несколько монет. Карявый легонько подбросил их и спросил с глубочайшей серьезностью:
- А по какой цене, Захар Иваныч, вам пахота эта ляжет?
- Не знаю… - сухо ответствовал Захар Иваныч. - Гляди, не дороже вашей.
- Тэ-эк-с. Значит, теперь нам по две красненьких будешь выдавать?
- Как по две? За что?
- Опять-таки за десятинку.
Захар Иваныч уразумел ядовитость намека.
- Ну, и по четыре рублика будете наниматься, - с усмешкой сказал он.
- Будем, это верно, - подтвердил Карявый, - и четыре рубля - цена. Ну мы будем пахать, а на этой-то?
- И эта будет пахать.
- Во как, - с почтительностью сказал Карявый и, подумав, заметил: - А ловок у тебя Пантешка править: на этой его пашне ежели голыши посеять - и те, гляди, дурманом обродятся…
- Ну, это мы посмотрим, - угрюмо вымолвил Захар Иванович и отошел от Власа. Толпа со смехом и шутками направилась к селу. Девки звонко затянули песню. Илья Петрович глянул им вслед, и сердце его заиграло; Народ, с торжеством и с сановитым выражением достоинства удаляющийся с поля, показался ему сильным и крепким богатырем, изумительно великодушным в своем превосходстве и кротким во всем сознании сказочной силы своей. "Народ, народ!.." - в восторге воскликнул он и даже еще что-то хотел прибавить, но тут Варя позвала его, и он поспешил к шарабану.
VII
- Илья Петрович, что такое "почвенник"? - спросила Варя, когда они довольно далеко отъехали от плуга.
- Почвенник? - протянул Тутолмин и с удивлением посмотрел на девушку.
- Да? почвенник, - повторила она настоятельно.
В этой настоятельности Тутолмину почудилась капризная нотка.
- Да не костюм от господина Ворта, - насмешливо сказал он.
Варя вспыхнула.
- Я вас серьезно спрашиваю, Илья Петрович, - произнесла она, и в ее дрогнувшем голосе послышались слезы.
- Серьезно, - вымолвил Илья Петрович, несколько устыдившийся своей грубости. - На что же это вам серьезно, милая барышня?
- Да уж надо, - уклончиво ответила девушка и подумала про себя: "Как он, однако же, фамильярен".
- Как вам сказать… - И он, подумав, добавил, усмехаясь: - Почвенник - человек, под которым почва.
- Вы опять шутите, - печально сказала она, - а между тем мне ужасно бы хотелось знать… Неужели только потому, что я такая глупая, вы не хотите сделать меня умнее?
Упрек этот подействовал на Илью Петровича. "А и в самом деле, что это я ломаюсь, - подумал он, - может, и вправду человеку тьма опротивела", - и он с невольным любопытством заглянул Варе в лицо. А она пристально и тоскливо смотрела вдаль и, тщетно осиливая упрямое волнение, кусала губы.
- Вовсе вы не глупая, - серьезно произнес Тутолмин. - А дело вот в чем: что бы вы возмечтали о субъекте, который, не имея об арифметике понятий, захотел бы алгебраическую теорему постигнуть?
- Я вас не понимаю, - сказала Варя, быстро оживившаяся при первых звуках серьезной речи.
- А, однако, это весьма просто. Вы смекаете, что обозначает "народный вопрос"?
Девушка затруднилась.
- Народный вопрос… Это, вообще, о мужиках… - нерешительно ответила она.
Тутолмин снисходительно улыбнулся.
- Вот и видно, что арифметике не обучены. Ну как же я вас буду в "теоремы" посвящать?.. Скажите вы мне, милая барышня.
- Но ведь это же последователи принципа какого-то, - робко вымолвила Варя.
- Какого же-с? - саркастически осведомился Илья Петрович, которого вдруг неприятно резнула наивность девушки.
- Погодите… - припоминая, произнесла она. - Да! Все для народа, и все… ну, одним словом, все чтобы народ сделал для себя сам.
- Ловко! - отрезал Илья Петрович и засмеялся. - Нет, дело не так просто, - продолжал он, - не так оно просто, драгоценная барышня, и не так бессовестно. Это, может, у вас в гимназии - ведь вы в гимназии изволили обучаться? - может, у вас в гимназии какой-нибудь штатный снотолкователь и внушал вам; только он напрасно. Ежели есть у "почвенника" враги, ежели есть у него лихие люди - так это именно вот из тех гусей, которые "самопомощь"-то эту провозглашают… Вы удивлены, милая барышня?.. Вы туго понимаете?.. Да, такие вопросцы посложнее вопросов вашего затейливого туалета… Это уж по совести надо говорить… А, однако ж, и туалет ваш в этой же сфере крутится. Вы опять удивлены?.. Между тем это воплощенная простота, хорошая вы моя. И ваш туалет на горбе "народного вопроса" танцует, и ваш щегольской экипажец, и вот те дивы заморские, на которых так опростоволосился мой закадыка Захар Иваныч…
Но тут Илья Петрович взглянул на Варю и нахмурился. В ее лице и вообще во всей ее позе напряглось такое жадное внимание и с такой: пытливой сосредоточенностью устремлены были на него ее глаза, что ему сразу сделалось стыдно. "Как глупо!" - внутренне воскликнул он, подразумевая свои шпильки и уколы, перемешанные с многозначительными намеками… И вместе с этим глубокая внимательность девушки приятно защекотала его самолюбие. Легкое возбуждение снова поднялось в нем. Он почувствовал, что находится в ударе. Факты и мысли, как в ключе, бились в его воображении и, казалось, только ждали предлога, чтоб воплотиться в слово и рядом стройных картин встать пред слушателем. И каким слушателем! Жаждущим, молящим, изнывающим в немом и чутком ожидании… "Принципиальный" человек проснулся в нем.
- Народный вопрос, милая барышня, имеет историю длинную, но в современном его виде недавно гуляет по нашим нервам, - строгим и несколько пересохшим голосом произнес он. - Но уж начинать, так начнем с Адама, и прежде чем "вопроса" коснуться, потолкуем о почве, этот вопрос возрастившей… - И он кратко и выразительно перечислил ей внешние факты русской крестьянской истории. Государственное собирание земли на Москве; немощь в крестьянском обиходе, вызванная этим собиранием; разброд как следствие этой немощи; насильственное прикрепление к земле; беспрерывный стон народный, заглушаемый визгом политической суетни; торжественное шествие государственной машины под гул победоносных и иных кампаний, - вот какими чертами он определял эту историю. А дошед до времен пугачевщины - с иронией сказал:
- Это реприманд нумер первый.
Затем в его живом и резком изложении опять потянулись однообразные факты. Систематическое расширение крепостного права. Редкие вздрагивания крестьянского горба, изнывавшего под тяжестью государственных забав. Английский пластырь на зияющих язвах. Наивное свирепство поместного дворянства и плотоядной бюрократии. Наконец, целая сеть кровавых расправ, с особенной настойчивостью расползавшаяся по тихим захолустьям и идиллическим дворянским гнездам, - все это вырастало и тянулось пред Варей стройной и сокрушающей вереницей и неотступно заполняло ее воображение.
- Там повар, как куренка, резал свою барыню; там сенная девка подсыпала барину зелья в питье; там мужики дубьем расправлялись со своим мучителем; там просто-напросто "властей не признавали" и объявляли заведомую войну изъедавшему их режиму; так назревал и насыщал атмосферу тяжким предвестием грозы крестьянский протест, - говорил Тутолмин, и на этом прервал свою речь насмешливым примечанием: - Это был второй реприманд.
На освобождении крестьян он покончил с их историей.
- Теперь у нас иная песня потянется, - сказал он, - теперь мы доберемся до "народного вопроса", милая барышня… - И прямо указал на Радищева. - Это первый печальник народный, - вымолвил он, - первый, если можно так выразиться, принципиальный печальник, то есть сознательный, идейный… - Затем с иронией упомянул о "Бедной Лизе" Карамзина, о чувствительных европейских влияниях во вкусе изысканных пасторалей Ватто, о "романтическом" народолюбии декабристов, о "народности", возвещанной правительством Николая… Когда же дошел до сороковых годов и коснулся литературного направления, вырастившего "Записки охотника" и "Антона Горемыку", ирония его пропала и заменилась несколько пренебрежительной снисходительностью. Он признавал за направлением воспитывающее значение и в этом смысле - известную заслугу, но немного давал ему цены как серьезному выражению крестьянских нужд и крестьянских стремлений. Впрочем, упомянул он об этом вскользь, и Варя больше по тону его догадалась, что он не большой поклонник "художников" сороковых годов.
Но зато в его голосе явно зазвучали теплые нотки, когда он заговорил о немце Гакстгаузене, о трудах Беляева, о первых исследователях народного быта, народной поэзии, народных понятий о праве и религии. И тут, как бы мимоходом, посвятив Варю в течение западноевропейских социалистических идей - течение, захватившее своими волнами прогрессистов шестидесятых и семидесятых годов, он в широких и ясных чертах представил ей идеальный путь народного развития. "Община - в экономической жизни, песня и сказка - в бытовой, обычай - в юридической, - вот вехи, по которым долженствовало направиться этому развитию", - говорил он. И тут же пояснил, что и то, а другое, и третье он понимает в смысле принципа, в смысле типа, а отнюдь не в смысле формы, ныне застывшей на известной зарубке. (Варя совершенно ничего не поняла из этой тирады, но переспросить не осмелилась.)
Покончив с идеалами, Тутолмин воскликнул:
- Но тут-то и начинается вопрос! - и с напускной шутливостью, плохо скрывавшей его волнение, обратился к Варе - Вы, конечно, не понимаете, что такое "вопрос"? Вот что, милая барышня: ежели вам захочется сторублевое платье купить, а папашенька сие воспрещает, - это и будет обозначать "вопрос". В данном случае "вопрос сторублевого платья".
Варя даже не усмехнулась. Она только слушала да вникала неотступно, да смертельно боялась проронить хотя одно слово.
Илья же Петрович перешел к "вопросу". Прежде всего он указал ей на страшное несоответствие действительности с идеальными построениями. Неудержимо увлекаемый предметом речи, глубоко взволнованный рядом воспоминаний, мучительных и мрачных, он в каком-то тоскливом пафосе раскрывал перед Варей бесконечные перспективы народных скорбей. И народ вставал перед нею наподобие Прометея, прикованного к скале… Всеобщее разорение; бесшабашная оргия кулаков, заполонивших деревни, и свирепство патентованных пиявок; тлетворное дуновение себялюбивых начал, входящих в села под флагом римского права; тяжкое изнеможение общины под напором неумолимых государственных воздействий; соблазны фабричного быта, разъедающие основы деревенского мировоззрения; голод, болезни, нищета; нивы, истощенные хлебом, пожранным Европой; розги становых и плети урядников наряду с ужасным молотком судебного пристава, - в таком выражении предстали пред девушкой невзгоды, терзающие Прометея. А Тутолмин, когда перечислил всю эту благодать, когда растревожил свои нервы до мучительной и ноющей боли какой-то, - остановился и сказал с деланной насмешливостью:
- В этом и состоит вопрос, драгоценная барышня.
Варя ничего не сказала. Она чувствовала только, что невыразимая печаль какой-то угрюмой и темной тучей надвигалась на нее и слезы горьким клубком подкатывались к ее горлу… Рысак шел развалистым шагом, звонко стуча копытами и изредка натягивая на себя свободно опущенные вожжи. С серого неба накрапывал мелкий и теплый дождь. Жаворонки низко перелетывали над полями и отрывисто выводили свои песни. На далекой речке суетливо крякали утки.
- Говорите, - прошептала Варя.
- Что же говорить? - грустно сказал Илья Петрович. - Старая история: ты на гору - черт за ногу… Ах, да, - спохватился он, - вы о "вопросе"-то напоминаете? Очень ведь вразумительно, как он произошел и в чем состоит. Произошел он оттого, что вам хочется платья, а папашенька вам сие воспрещает. А состоит - в ваших мероприятиях по приобретению сего платья и в тех подвохах, которые вы по поводу сего приобретения предпринимаете.
- Ваше сравнение не совсем удачно, - сказала девушка и просто посмотрела на Тутолмина. - От платья я могу отказаться и, следовательно, этим отказом решить мой вопрос… А ваш вопрос… - И тихо добавила: - Разве можно от него отказаться?..
- Правда, моя хорошая, - живо произнес Илья Петрович и ласково взглянул на Варю. - А за эту правду я уж вам изъясню, что обозначается словом "почвенник". По секрету вам сказать, и слово-то это недавнее, да и в употреблении оно местном. Однако же вообразим, что нам до того дела нет. Вообразили?.. Теперь приступим:..- И он с комической торжественностью начал: - Ежели какой интеллигент и вообще деятель строит свои идеалы сообразно идеалам крестьянским - он почвенник. Ежели и в политическом, и в экономическом, и в бытовом обиходе он стремится к воплощению самобытных начал, скрашенных соответствующими научными указаниями - он опять почвенник. Ежели идею развития он полагает в развитии исконных форм народного - экономического и иного - мировоззрения и народного быта, - он снова и снова почвенник, милая барышня. Поняли?..
Но Варя вспыхнула и, в нерешительном смущении кивнув головкой, натянула вожжи. Рысак встрепенулся, жадно расширив ноздри, Тутолмин откинулся назад, и шарабан стремительно покатился к усадьбе.
У домика Захара Иваныча Илья Петрович слез. Но он не сразу вошел в комнаты. Он невольно подождал, пока Варя подъехала к крыльцу и ловко осадила рысака. Суровый и гладко обритый человек в кашемировом сюртуке поспешно вышел ей навстречу и помог сойти с высокой подножки шарабана. Конюх в щегольской безрукавке, с шапкою в руках, подбежал к рысаку и принял его под уздцы. Варя слегка оправила костюм и, важно кивнув суровому человеку, скрылась за блестящею дверью подъезда.
Неприязненное чувство охватило Тутолмина. Ему показалось, что он совершил какую-то измену, выложив перед этой надменной барышней запас сокровеннейших своих помыслов и мечтаний. И вдруг неодолимое презрение к себе, к своей податливости и впечатлительности поднялось в нем. "Разнежился! - воскликнул он с злобою. - В развиватели поступил!.. Романического героя захотел прообразить… Как же! Красивая щеголиха любознательность изволила выказать… благосклонность изъявила… в шарабане рядом с замухрышкой каким-то соблаговолила прокатиться", - и он посмотрел на свое куцее пальтишко, кое-где испещренное пятнами, и сердито плюнул.
А Варя прямо прошла в свою комнату, рассеянно сбросила на руки Надежды пальто и шляпу и опустилась в кресло. Голова ее пылала. Отрывки сумрачных картин, имена, факты, слова Тутолмина смутно бродили перед нею в каком-то странном и привлекательном сочетании. Многого она не понимала, - как, например, не поняла его последних слов о "почвеннике"; обо многом слышала прежде в совершенно ином духе и роде; со многим как будто и не могла помириться, - не могла помириться с его отзывом о декабристах, которых знала по "Русским женщинам", - с его непочтительным отношением к "художникам" сороковых годов, из которых Тургенева боготворила, хотя и не читала его "Записок охотника", - но совокупность его речей и мнений как будто открыла перед ней какие-то неизъяснимые глубины. Ей казалось, что даль внезапно расширилась перед нею и раскрыла бесконечные перспективы, и перспективы эти сверкали в чудных переливах загадочного и таинственного освещения и неотступно влекли ее к себе. Сердце ее ширилось и замирало и млело в каком-то сладком и порывистом трепете…
И повсюду вставал образ взволнованного, симпатичного и нервного человека. Она чувствовала, как между этим человеком и ею властительно образовываются какие-то нити, крепкие и нежные, и ей было тепло и отрадно от этого чувства. Она припомнила его голос, глубокий и мягкий, его простое обращение, которое вначале показалось ей таким грубым и фамильярным ("Нет, это не фамильярность!" - воскликнула она теперь.), его ласковое участие. И она начала представлять себе подробности разговора, его насмешливый тон вначале, его увлечение потом… И вдруг сухая и резкая полоса прикоснулась к ней. "Боже мой, какая же я глупая! - воскликнула она и с отчаянием всплеснула руками. - Ничего-то я не знаю, ничему-то нас не учили!" И она снова стала возобновлять в своей памяти имена и факты, сообщенные ей Тутолминым. Но они бродили перед ней как тучки, разорванные ветром. Стройность, последовательность, смыкавшие их в законченные и живые картины, исчезли. И только их смысл, их внутреннее значение по-прежнему волновали душу девушки таинственным и неясным очарованием.
Тогда она в некотором даже ужасе стала припоминать свои познания. Но они, как нарочно, либо упрямо не являлись на отчаянный призыв ее памяти, либо представали в жалком и наивном убранстве. Явился Пипин Короткий - маленький и розовый старичишка - в сообществе с молодцеватым Карлом Бургундским; впорхнул расфранченный Людовик XIV под ручку с толстой дамой - Анной Австрийской и в сопровождении пронырливого старика в длинной фиолетовой рясе - Мазарини. Вошел тяжелой поступью угрюмый Кромвель, окруженный толпою важных и чопорных пуритан с библиями в руках; приехал в каких-то носилках рыхлый и дебелый царь московский в ризе и митре; величественно приплыла благосклонная Екатерина II, окруженная раззолоченной и напудренной знатью. И сверкающий кортеж медлительно разгуливал под звуки различных маршей и гимнов и фигурировал на каких-то раскрашенных подмостках, высоко возносившихся над землею. Внизу в неясных и смутных очертаниях двигались массы. Массы эти орали как оглашенные, палили из ружей, дрались, кричали "ура" и "виват", перебегали с места на место бестолковыми волнами…
Вот и все. Затем перед Варей пробежала ощипанная и кургузая физика - необыкновенно похожая на цыпленка; математика, строгая и сухая как треска; пышная и надоедливая география со своими метрами, футами, меридианами, тропиками, штатами, городами, градусами…
Варя схватилась за голову и в тоске приникла к столу. Ей стало нестерпимо жаль этих лет, проведенных в гимназии, - потерянных лет и глупых, как теперь ей казалось, и гимназическая жизнь предстала перед ней не в виде лакированных пейзажиков, как представала прежде, а скучная, пошлая, пустая. Механическое усвоение разнообразных наук, сладкое замирание над романами, дразнящие мечты вперемежку с пустыми и наивными разговорами подруг… "Господи, как это мелко и ничтожно!" - воскликнула Варя и горько усмехнулась. А между тем и тогда были порывы и неясные стремления к какому-то свету. Некрасов волновал ее; и перед речами отца она благоговейно склоняла голову; она знала наизусть многие стихотворения из "Полярной звезды", которую однажды вручил ей Алексей Борисович с строгим наказом не давать никому…
И она достала из ящика тетрадку, в которую переписывала стихи, и небрежно зашелестила ее листами. Вот –
Добро б мечты, добро бы страсти,
С мятежной прелестью своей,
Держали нас в своей напасти…
Вот еще… Но среди таких мотивов явно превозмогали иные. С досадой и с каким-то чувством обиды она проследила эти "иные" мотивы, но на последней странице она прочитала:
Если ты любишь, как я, бесконечно,
Если живешь ты любовью и дышишь.
Руку на грудь положи мне беспечно -
Сердца биенья под нею услышишь.
О, не считай их…
И вдруг задумалась и вспыхнула стыдливым румянцем и туманно посмотрела вокруг себя. Но спустя минуту снова очнулась. И снова пришла в отчаяние. Ее приходили звать к обеду. Она не пошла. Она легла на кровать и, крепко прижимаясь к подушке, плакала, плакала неутешно…