- Так вот он пишет. Просит позволить приехать ему погостить в Волхонку с товарищем, с каким-то Лукавиным. Не помню, - в недоумении промолвил Алексей Борисович, - какой это Лукавин. Пишет: "Представляет из себя возникающую лозу, упитанную миллионами, но за всем тем - мил и благороден".
- Лукавин… Знакомая фамилия…
- Ах, ты думаешь, что это… известный? Может быть. Но в таком случае это его сын. Посмотрим сей отпрыск лаптя, оправленного в золото…
- Но… ты думаешь его пригласить?
- Отчего же? Дом велик. А если ты затрудняешься ролью хозяйки и вообще забыла некоторые наши "барские" привычки и "приобыкла" к иным… так я тебе "Хороший тон" от господина Гоппе выпишу.
Варя невольно рассмеялась.
- Приглашай, приглашай, - сказала она.
- А ты совершенно забросила музыку, - уже серьезно заметил Волхонский, - хотя бы "бычка" изучала под руководством господина… как бишь его?.. Ведь ты помнишь Мишеля - он без музыки жить не может.
- Надо рояль настроить, папа.
Алексей Борисович сейчас же распорядился послать в город за настройщиком.
Варя прошла к себе и, не снимая шляпы, села у окна. Сладкий запах сирени доходил до нее. На сад ложились тени. В кустах бузины щебетала малиновка.
Варя думала о своем кузене. "Каков-то он теперь?" - думала она и с удовольствием вспомнила время своего сближения с ним. Ей было тогда тринадцать лет. А он был такой тоненький и хрупкий и грациозный в своем пажеском мундире. Одно время он был влюблен в нее. Но это прошло быстро и незаметно. Истинной его любовью пользовалась только одна музыка. За роялью он забывал все на свете… Но, однако же, никогда она не забудет одной прогулки. Ей и теперь мерещится иногда зимняя лунная ночь с крепким морозом, необыкновенно высокое синее небо, простертое над бесконечными снегами, мелкое сверканье инея на сугробах, протяжный визг полозьев, заунывный звон колокольчика, медленно замирающий в сумрачной дали… Вместе с Мишей и бабушкой (той самой, которая и до сих пор отстаивает аракчеевские порядки, а Алексея Борисовича иначе не называет как фармазоном) они устроили этот пикник в одну из рождественских ночей. Варя и теперь помнит, как близко сидел около нее румяный Мишель, и как горячо соприкасались их ноги, и как острая струя морозного воздуха веяла ей в лицо, а на душе было свежо и грустно. Позади голубым блеском светились колокольни губернского города и смутно замирал городской шум…
Вдруг она очнулась и мгновенно вспомнила сцену на поляне. Она живо вообразила себе и небо, и даль, и песню жаворонка, и лепет берез, пронизанных заходящим солнцем, и румяные облака… Но сердце ее билось ровно, и образ Тутолмина в каком-то тумане возникал перед нею. И странное чувство какой-то неудовлетворенности робко шевельнулось в ней.
IX
- Ну, как твои "одры"? - спросил однажды Захара Иваныча Тутолмин.
- Какие одры?
- Ну эти, как их там… плуга-то твои?
Захар Иваныч усмехнулся.
- Да идут себе, - сказал он не без гордости.
- Идут? - в удивлении протянул Илья Петрович. - И Пантешка пашет?
- И Пантешка пашет.
- И пласт не раскидывается?
- И пласт не раскидывается.
- Чудеса! Что же ты со всем этим натворил, буржуй окаянный?
- Ничего не натворил. А лемеха установил; рабочим назначил премию; вместо щепок топлю антрацитом…
- И идет? - недоверчиво произнес Тутолмин.
- И идет.
Илья Петрович с неудовольствием прикусил губы.
- Ну, этим ты погоди важничать, - немного спустя промолвил он, - плуг-то, может быть, у тебя и пашет, а уж в общем ты оборвешься, буржуй! Как ни вертись, а мужик тебя слопает.
В это время Захару Иванычу подали лошадь.
- Да чего лучше, - сказал он, вставая и снисходительно посмеиваясь, - поедем со мной в поле, поглядишь, как хлеба у меня растут на возделанных нивах; как твой "каменный" мужик мягко с орудиями "капиталистического производства" обращается… Поедем!
Илья Петрович согласился.
И куда они ни приезжали, отовсюду веяло порядком и удачей. Озимая пшеница, рассеянная механическим способом, по земле, удобренной компостом и семенами, отобранными на машине, буйно и внушительно волновалась темными волнами. Из густо-зеленых ее перьев выметывался белый и жирный колос. Рожь превосходила рост человеческий. Она была в полном цвету и вместе с запахом, подобным запаху спирта, разливала в воздухе волнообразный палевый туман. Затем они осмотрели яровые. Синяя пшеница была чиста и высока. Просо отливало сочной и яркой зеленью. Турнепс и картофель заполоняли нивы шероховатой и грубой листвою.
Захар Иваныч радостными глазами осматривал поля.
- Тут прежде сеяли рожь, - говорил он, указывая на озимую пшеницу, - и продавали ее три с полтиной четверть. А я в прошлом году с этого поля пшеницу продал по шестнадцати рублей!.. На сем месте испокон веку овсы произрастали, - продолжал он, приближаясь к яровой пшенице, - пшеницу же сеяли и бросили: не рожалась. У меня она второй год родится; а цена ей - пятнадцать рублей… Турнепсом быков кормлю, - рассказывал он далее. - Картофель на винокуренный завод поставляю: важно берут с тех пор, как немцы рожь стали вывозить. Просо на пшено переделываю - локомобили зимою-то свободны, я их и приспособляю к рушке. Толку на водяной…
- Эка у тебя нутро-то играет! - насмешливо заметил Тутолмин, поглядев на Захара Иваныча.
- Друг! С чего ему не играть-то; результаты вижу!
- Так. А ты, буржуй, здорово отупел. Ну какие же это к лешему результаты?
- А что же?
- Иллюзии.
- Какие такие иллюзии?
- А такие. Талан свой зарываешь в землю - злаки-то и прут оттуда как оглашенные. А все-таки талан в земле, - подчеркнул он.
- Как в земле? - в некоторой обиде вымолвил Захар Иваныч.
- Как? Очень просто. Кому какое дело, что у тебя быки турнепс лопают? Разве Дациаро лишнюю копейку зашибет. А Влас Карявый с того не просветлеет…
- Ой ли! А ежели просветлеет… А если волхонские мужики у меня уж два рансомовских плуга купили?
- В долг?
- Да уж там как ни купили… - уклончиво возразил Захар Иваныч.
- Нет, это не все равно, - горячо промолвил Тутолмин, - на филантропии никакой прогресс еще не двигался.
- Да не в филантропии дело, Илья, - мягко сказал Захар Иваныч, - дело в том, что потребности просыпаются. Привычки к новым приспособлениям…
- Значит, "обобществлять" труд изволите?..
- Значит.
- Любопытно, - пробормотал Илья Петрович.
Затем через степь они проехали на пашню. Трава была уже скошена, и бесчисленные стога важно возвышались своими конусообразными вершинами. Но отава не расходилась обычными подрядьями и не лезла в глаза неизбежными клочками плохо скошенной травы, а отливала гладкой скатертью, красиво испещренной мелкой и четкой рябью. Захар Иваныч даже лошадь остановил. - Смотри, Илья, до чего прелестно работают косилки! - воскликнул он, блаженно улыбаясь.
А впереди смачно чернелась пашня. Они въехали в нее. Колеса мягко утонули в рыхлых пластах, и дрожки закачались как в люльке. "Каково!" - вымолвил Захар Иваныч. Навстречу им тянулись плуга. Длинные вереницы быков важно переступали вдоль загона, медлительно пережевывая на ходу свою жвачку. Погонщики хлопали кнутами и кричали: "Цабе, цабе…", "Цоб, дьявол тебя обдери!"
Когда Захар Иваныч подъедал к заднему плугу, тот остановился. "Помогай бог!" - произнес Захар Иваныч. Плугарь поклонился. "Эх, плуга, пес ее побери!" - сказал он, и все лицо его, темное от грязи и пота, изъявило удовольствие.
- Хороша? - улыбаясь, спросил Захар Иваныч.
- Больно хороша, окаянная, - живая!.. Только я что думаю, Захар Иваныч (в это время подошли и другие плугари), что мы, мужики, думаем, - и он закопошился над плугом, - взять бы теперь, к примеру, этот отрез, и ежели б на него связочку поаккуратней… А то видишь ручка-то у него круглая, чуть что попадается ему навстречу, он и вертится в связке-то… Мы и то клинушки в нее продеваем… (Действительно, около всех "отрезов" виднелись клинушки.)
- Да ведь тут винт есть!
- Есть. Есть-то он есть, а державы в нем нетути. Ты гляди - как ее, круглую вещию, винту содержать?.. Никак ее содержать невозможно. Немец-то хитер, а тут, прямо надо сказать, опростоволосился.
- Може, у них земли мягкие, - снисходительно заметили другие, - пусти-ка ты ее в огород, она и у тебя без клиньев будет ходить.
И Захар Иваныч, с широкой улыбкой на сияющем лице, согласился, что точно, для наших земель отрез нужно переладить. Восхищался и Тутолмин этой сообразительностью мужиков:
- Ведь ежели бы им в общину эти плуга, - они бы закопались в жите! - воскликнул он и тут же спросил Захара Иваныча: - А ты те-то два плуга - в мир продал?
- Нет, хозяйственным мужичкам.
Илья Петрович гневно посмотрел на него.
- Скотина ты, - решительно сказал он.
- Да не берут в мир-то; что ты с ними поделаешь… - оправдывался Захар Иваныч.
Но Тутолмин не верил.
- Оттого и не берут, что совесть у тебя, у буржуя, не чиста, - ворчал он, - видят, не ихний ты слуга, а барский, и не берут. К подвохам-то к нашим пора и привыкнуть: века обучались!
Паровой плуг тоже работал великолепно. Пантешка несколько утратил развязность своих манер и был уже в синей, а не в красной рубахе. Но тут Захар Иваныч все-таки нашел беспорядок: пары были подняты до 115 фунтов, между тем как уже 90 отмечалось на манометре красной черточкой. Локомобили глухо ворчали и дрожали как в лихорадке.
- Что вы делаете! - в отчаянии закричал Захар Иваныч, - ведь третий раз вас ловлю… Ей-богу, штрафовать буду… Ведь ваших и костей-то здесь не разыщешь!
Машинист пасмурно хмурил брови и ругался на кочегаров. Кочегары сваливали вину на пылкий уголь…
- Да чего это они? - полюбопытствовал Илья Петрович, когда плуг остался далеко позади.
- Вся беда в премии и в лени, - сказал огорченный Захар Иваныч, - с большим паром плуг успешней работает, и, следовательно, для них выгодней; а для лени опять-таки способнее, меньше забот с топливом.
- Да разве они не знают, что эта игра может скверно кончиться?
- Лучше нас с тобой. Да что ты поделаешь с этими отвратительными российскими свойствами!.. Тот же кочегар Труфлий - это шершавенький-то - ужасный трусишка, и как-то на днях его ни за что не уговорили идти ночью рыбу ловить. Там, видишь ли, "водяной" его слопает!.. Здесь же ежечасно взрыв может последовать, а он сидит около топки да в рубахе блох ищет!.. Изумительнейшие чудаки!
- А где Мокей? - вдруг вспомнил Тутолмин. - Я его недели две не вижу.
- Эге! Мокей давно уж восвоясях.
- Опять ушел?
- И деньги вперед забрал.
- Тоже чирий вскочил?
- Нет; говорит, жена умирает. Может, и правда. В селе действительно ходит горячка.
- Что же, есть помощь? Есть доктор? - встрепенулся Тутолмин, и вдруг какое-то жгучее ощущение стыда хлынуло на него неукротимыми волнами.
- За доктором два раза уже посылал. Фельдшер приезжал, ходил по избам…
- Да что же это… да как же ты… - заволновался Илья Петрович.
- Да я-то что поделаю? Я и узнал-то только четвертый день.
- Нет, хорош я!.. - с горечью произнес Тутолмин. - Люди издыхают как собаки - без помощи, без света, в грязи, в гное, а я… - и он не мог договорить от душившего его волнения.
- Да беда вовсе не такая страшная… Ты напрасно волнуешься, Илья, - говорил Захар Иваныч, с участием заглядывая в лицо Тутолмина, - еще никто и не думал умирать. И каждое лето в это время народ болеет…
- Каждое лето! - с негодованием воскликнул Тутолмин. - Если каждое лето болеет - объясним законом, придумаем формулу и успокоимся… И успокоимся?.. Каждое лето!.. Да что же это такое, Захар? Да ужели же так легко обратиться у нас в подлеца?.. Да ужели же… Ах, проклятые нервы! - спохватился он, весь охваченный дрожью.
Дома его ожидал изящный конвертик с монограммой, увенчанной темно-синей коронкой. Он в досаде разорвал его и прочитал записку. "Дорогой мой! - писала Варя. - Скучно мне без тебя; не мил мне без тебя этот сухой господин Постников!.. Приходи, скучно, жду. Твоя В.".
Злоба закипела в Тутолмине.
"У нас под боком люди околевают, драгоценная барышня, - писал он ей в ответ, - а мы, - благодаря терпким горбам этих людей получившие возможность корежиться в миндальных мечтаниях, - толчем розовую воду и смакуем книжки. Не приду я к Вам.
Илья Тутолмин".
В postscriptum'e значилось: "В селе горячка. Крестьяне умирают без малейшей помощи".
Но не успел еще Илья Петрович, отославши записку, несколько успокоиться, и не успел он натянуть сверх старенькой своей блузы неизменное куцее пальтишко, как в дверях неожиданно появилась Варя. Она была в своем малороссийском костюме, и простенький платок покрывал ее голову. В левой руке она держала битком набитую корзинку. Лицо ее было бледно и встревоженно.
- Пойдем же скорее, - торопливо сказала она.
- Куда? - в удивлении спросил Тутолмин.
- Как куда! Туда, где болеют, где нуждаются в помощи.
Радостное умиление охватило Илью Петровича.
- Славная ты моя, - вымолвил он, с любовью поглядев на возбужденное личико девушки. - Что же у тебя в корзинке?
Она застенчиво приподняла салфетку, закрывавшую корзину.
- Булки тут, - нерешительно сказал она, - бисквиты, варенье, пирожки…
Тутолмин рассмеялся.
- Не подходит, моя родимая, - ласково произнес он. - А уксус взяла? А чай, сахар, лимоны, вино?
- Не догадалась, - прошептала девушка.
- Ну, это мы все достанем, - и он с веселой поспешностью начал рыться в буфете.
Когда они вышли, Варя с опасением оглянулась.
- Ты знаешь, - сказала она, - папа ужасно мне надоедает своим глумлением. Я не хочу, чтоб он знал о моем путешествии. - И они глухой дорожкой, минуя усадьбу, прошли в село.
X
На порядке было пусто. Только среди улицы тоскливо бродили куры да в тени пыльных ракит отчаянно зевала какая-то Жучка, истомившаяся в непроходимой скуке.
- Где же народ? - спросила Варя, удивленная этой пустынностью села.
- Пар мечут; проса полят, у иных покос еще не отошел. А может, и болеют многие, - ответил Тутолмин, которого при входе в деревню охватило строгое и унылое настроение.
Наконец у кузницы они набрели на толпу. Девчонки сидели в кружок и, наблюдая за крошечными своими братишками и сестренками, играли "в камешки". Но только лишь они заметили "господ", как тотчас же схватились с места и пустились врассыпную. Более маленькие подняли крик. Одна девочка, впрочем, осталась. Она крепко зажала в колени беловолосого мальчугана с лицом, вымазанным кашей, и смело смотрела на подходивших "господ".
- Ты, девка, чья? - спросил ее Илья Петрович, и лицо его сразу сделалось добродушным.
- Мамкина.
- А мамка твоя чья?
- Батькина.
- Хорошо. А сколько тебе годов?
- Семой.
- А зовут тебя как?
- Лушкой.
Разбежавшиеся девчонки стояли в отдалении и перешептывались. Иные из них нерешительной поступью приближались к Лушке, крик унялся.
- А пряника хочешь? - спросила Варя. Лушка подумала.
- Нет, - сказала она, быстро мотнув головою.
- Отчего? - удивилась девушка и в недоумении посмотрела на Тутолмина.
- Ты, ну-ко, испортишь.
Варя рассмеялась.
- Это кто же тебе рассказывал, что можно испортить? - спросила она.
- Мамка сказывала.
- Ты знаешь, где Мокей живет? - вмешался Илья Петрович.
Лушка похлопала глазами и ничего пе ответила.
- Мокей, который на барском дворе жил, - подчеркивая каждое слово, повторил Тутолмин. - Мокей - ямщик.
- Шильник! - живо воскликнула девочка.
- Ну, стало быть, "шильник" - с усмешкой согласился, Тутолмин.
Лушка тотчас же указала на Мокеев двор.
По уходе "господ" девчонки быстро собрались в кучку и горячо стали рассуждать о происшествии. Больше всех размахивала руками Лушка. Но они не побежали вслед за "господами" и не стали кричать и выказывать запоздалое молодечество, как то сделали бы мальчишки, а с преувеличенной развязностью сели в кружок и степенно заорали:
Я по тра-а-вке шла
По мура-а-вке шла,
Чижало несла,
Чижалехонько!
Чижа-а-лехонька,
Жэлу-у-бнехонька.
Жалубней тово
Девка плакала!
Па сва-а-ем дружку,
Па Ива-а-нушке -
У Иванушки
На головушки
Вились кудрюшки!..
- Что это значит, что девочка говорила о порче? - спросила Варя, когда они подходили к Мокеевой избе. Но Тутолмин не ответил. Глубокая морщина лежала у него над бровями.
Они вошли в сени. Там никого не было. Илья Петрович отворил дверь в избу: оттуда пахнул на них удушливый и прелый запах да неясный стон послышался… "Где же Мокей?" - в недоумении произнес Тутолмин. Вдруг со двора донесся до них дробный звук отбиваемой косы. "Мокей, где ты?" - закричал Тутолмин и пошел на двор. Варя с каким-то чувством страха и вместе наивного любопытства последовала за ним. Мокей сидел на пороге клети и отбивал косу. Он очень удивился гостям и как будто сконфузился. Варя тоже испытывала смущение.
- Ну, что баба? - осведомился Илья Петрович.
- Баба-то?.. - рассеянно отозвался Мокей и вдруг, суетливо откладывая косу, произнес с искательной улыбкой: - А песенки я вам, барин, важные заучил… кхе, кхе… сказать?
- Какие песни! - сурово промолвил Тутолмин. - Ты бабу-то покажи… Что у ней, горячка, что ль?
- Ах уж эта баба мне, - плаксиво воскликнул Мокей, - руки она мне все повязала, эта баба… Теперь бы у Захар Иваныча жить, а я вот… - и он беспомощно развел руками.
- Она где у тебя? - с участием спросила Варя, в глазах которой заблестели слезы.
- В избе она… да что! - он махнул рукою. - Измучила лихоманка.
- Проведи нас к ней.
- Хе, хе, грязновато быдто у нас, барышня… Не ровён час, ножки…
Но Варя решительно направилась к избе. Она отворила дверь, ступила на высокий порог и… отшатнулась. Воздух, удушливый и тяжкий, поразил ее. Но ей тотчас же сделалось стыдно своей слабости. Она вошла. В избе было темно: на зеленоватых стеклах единственного оконца черным роем кишели мухи. Под ногами ощущалась сырость. Пахло печеным хлебом и острым запахом аммиака. Жара стояла нестерпимая. По столу важно расхаживали тараканы.
Вдруг слабое всхлипывание ребенка послышалось, затем глубокий кашель, стон… Варю с ног до головы пронизала холодная дрожь. В глазах у ней потемнело… Но она скрепилась и пошла в глубину избы. Больная лежала на нарах растерзанная и худая. Неподалеку от ней висела люлька, прикрытая грязными отрепьями. Оттуда невыносимо пахло. Варя приложила руку ко лбу больной. Он был раскален. В висках беспокойно билась кровь. Все лицо покрыто было потом. "Испить бы…" - прохрипела больная и попыталась вздохнуть. Кашель коротким и сухим стоном вылетел из горла. Она поднесла ко рту руку… На пальцах заалела кровь. Варя слабо вскрикнула. Илья Петрович подбежал к ней. Она в немом ужасе указала ему на больную. А Мокей суетился около люльки.