- Бог их знает! - ответил мне доктор. - Может быть, да; а может быть, и нет. Я скорей думаю, что это от глупости, чтобы перед светом хвалиться: у нас во всех городах прямые улицы, как в Париже. Они и у своих турок в Стамбуле, говорят, не тушили; прямые улицы провели после. У них бред предсмертный уж начался: верь мне, друг мой!
- Помоги Бог! помоги Бог! - сказал я и хотел проститься с доктором.
А он мне говорит:
- Слышал ты, что Стефанаки Пилиди из меджлиса выгнали?
- Возможно ли это? - говорю я.
- Так, друг мой, возможно, что выгнали. Не вытерпела и его душа. Стал в меджлисе о разореньи народа кричать и о своей шкатулке. "Царское войско меня ограбило!" - сказал он. А мутесариф ему: "Когда вы смеете обвинять войско и власти так открыто и без доказательств, то зачем же здесь в идаре сидите?" Старик встал и говорит: "Если угодно, я уйду и не ступлю на порог этот никогда!" "Добрый вам час!" - говорят турки. Пилиди сделал им теменна и вышел. Живет он теперь с дочерьми у Катинки Хаджи-Димо, плачет и проклинает турок.
"Зайти разве к нему?" - подумал я и на другой день пошел в дом Катинки.
XIII
Пришел я после пожара к Пилиди. Жалко мне стало старика.
- Садись, - говорит, - кир-Яни. Как твое здоровье?
Как будто ничего не случилось; а сам все вздыхает и шепчет: "Христос и Панагия! Христос и Панагия!" И на меня не смотрит, а все в землю.
Сел я; спрашиваю:
- Как вы поживаете, кир-Стефо?
- Не спрашивай! - говорит, и опять вздыхает: "Христос и Панагия!"
- Великое разрушение произошло, - говорю я ему.
- Грехи наши, грехи, кир-Яни! А потом как закричит:
- А? правительство это? А? правительство это? Скажи мне? Видал ты войско, которое на пожаре грабит народ? Видал, скажи?
- Видал, - говорю я. - Что ж другое в Турции увидишь, кроме таких вещей!
- А! - кричит Пилиди, - чтобы весь род ваш пропал! Вы хотите погубить наше богатство, которое мы трудами своими приобрели! Чтобы мы не могли паликарам нашим деньгами помогать, когда они возьмут ружье и станут можжить ваши головы! Слышишь? слышишь? Вперед идет Турция! Образованного мутесарифа нам прислали. А он жжет базар! Слышишь ты, в Париже он видел широкие улицы! Франции здесь захотел!
Я вам говорю, кричит, и слезы льются у старика.
Клянусь вам, хоть он и глуп был и не патриот, и за мошенника я его считал, а жаль мне все-таки его стало. Как не пожалеть христианина, который от турецких беспорядков плачет!
Я утешаю его.
- У вас, - говорю, - в Загорах имение еще есть; накупите сукна в Австрии опять, и опять торговать начнете.
- Не говори мне таких слов, кир-Яни! У меня три больших дочери есть. Пока я опять разбогатею, старшая постареет; теперь ей восемнадцать лет; минет ей двадцать три года, кто ее возьмет? Ведь у нас, ты знаешь, за двадцать три года перейдет, говорят люди: стара уж.
- Найдутся женихи, - я говорю, - только снизойдете ли вы.
- Слышишь! Снизойду ли... Да я Софицу за бакала с радостью теперь отдам. Снизойду ли! Что ты за слово сказал? Что я теперь! Без денег человек что такое?... Ничего!
Я как вышел от него, так и написал письмо к Костаки в Акарнанию. "Он теперь, - пишу я ему, - снизойдет".
Костаки скоро приехал из Акарнании с греческим паспортом; только скоро женить мы его не могли. Много еще было хлопот. Как приехал он, так сейчас его заперли турки в тюрьму. "Ты, - говорят, - сюда бунтовать приехал". Костаки говорит: "я греческий подданный, не райя. Теперь у султана с Грецией мир; за что же вы меня в тюрьму сажаете?" - "Ты бунтовать приехал".
Что было делать? Греческого консула еще нет, другие почти мало мешаются... Думали, думали. Пошел я к мусьё Бертоме, боится. Все улыбается да поглядывает на меня.
"Так взяли его турки?" Я говорю: "взяли". "Взяли?" - говорит. "Взяли". - "Этакие дьяволы! - говорит, - в тюрьме теперь?" Я говорю: "в тюрьме".
- Сказано, турки!
А сам к мутесарифу не идет. Слава Богу, через добрых людей написали в вилайет; там один доктор пошел к вали-паше и просил его за Костаки. "Ваша справедливость известна, - так доктор вали-паше говорил. - Костаки жениться приехал, а не бунтовать".
- На ком? - спрашивает вали.
Доктор сказал на ком. Вали говорит: "это дело доброе; только пусть в Элладу поскорее уезжает. Паликар он хороший, только нам таких не очень-то нужно!"
И дал знать мутесарифу, чтобы выпустили из тюрьмы Костаки. Как вышел Костаки из тюрьмы, мы его обручили. Причесался он, оделся во все чистое, и пошли к Пи-лиди.
Вышла и Софица нарядная; подошла, у Костаки руку поцеловала и варенье и кофе нам всем сама подала.
Я хотел было прижать старика, чтобы побольше денег новобрачным дал, знал я, что у него все-таки где-нибудь да спрятаны мешочки! Думаю: "Постой же, теперь обручили, весь наш город узнал, и в Янине знают люди через пашу и доктора... Уговорю я Костаки постращать, что бросит и осрамит девушку". Но старушка Катинко на меня рассердилась за это: "Грех, - говорит, - этим шутить! он и сам даст!"
И Костаки не хотел.
- Стыдно мне это, - сказал он, - пусть по совести даст.
И точно, в тот же вечер подписали бумагу; сам старик 150 турецких лир назначил. Он дочерей жалел. Шолковых платьев дали два, шерстяных много; два платочка, золотом шитые, и одеяло атласное алое записали, и много других вещей попроще.
Турки гонят: "Поезжай, Костаки, скорее в Элладу!", а тут с архиереем хлопоты.
- Костаки греческий подданный; я не могу разрешение ему дать на Софице жениться.
К мутесарифу бежим. Мутесариф говорит:
- Это дело пустое! Кто станет на это смотреть. Не бойтесь. Я скажу архиерею, чтоб он не боялся.
Опять к архиерею.
- Пусть паша мне на бумаге приказание даст. А я без этого не могу. Патриарх еще недавно писал мне: острегайтесь, Высокая Порта строго требует, чтобы закон этот соблюдался...
- Так мы тайно его обвенчаем.
- Как знаете! А я узнаю, который поп венчал, так я его строгому церковному наказанию предам и прихода лишу.
Бросимся к одному попу, к другому, - все боятся. Опять к паше.
- Ваше превосходительство, вы бы изволили письменно разрешить архиерею.
- На что ему письменно. Это дело церковное. И в этих делах он не от меня, а от патриарха зависит.
Отыскал я одного старого попа, которого архиерей за бесчинства, пьянство и за драки с турками прихода лишил, но отлучен он не был и венчать мог. Этому хоть десять братьев рядом поставь с десятью родными сестрами, обвенчает всех по очереди!
Обещал ему три лиры. Он говорит:
- Хорошо, три с половиной мне нужно, потому что с портным за новый подрясник так сторговался!
- Что ж вы думаете, кончено все? Нет!
Венчать будем тайно; только где? Пилиди боится, чтоб его самого паша после в тюрьму не посадил. Каков же это срам был бы для старого архонта! Надо сделать так, что и отец как будто этого не знает!
Куда идти? Побежал я вечером к мадам Бертоме. Она (дай Бог ей жить!) "с радостью, - говорит, - с радостью! Здесь консульство, и мы на себя все возьмем!" Мусьё Бертоме хотел сказать что-то, а она ему: "Хуже ты женщины!" Он и замолчал.
Сейчас затворили в консульстве ставни; поставили стол и свечи. Поп уже готов. Вино и хлеб принесли. Пришла и Софица со старухой Катинкой; свидетелей достали, и поставили молодых под венец.
Поп их венчает, а я смотрю на Костаки: "Что за красавец! Как царский сын стоит в нашей народной одежде".
Так мы их обвенчали; а через три дня в Акарнанию отправили. Никто ни слова не сказал, ни архиерей, ни паша. Так поспешили их отправить, что Софицы и платья не были все сшиты, несшитые взяла.
За день до отъезда их, однако, мы повеселились хорошо. У Пилиди за городом был апельсинный сад; все мы и новобрачные пошли туда и скрипки наняли. Цыганка Аише плясала, и сам старик в сирто прошелся. Выпили мы все и хорошо повеселились.
Было это весною, когда у нас апельсины цветут, и потому по всему саду благоухание как в раю простиралось.
Выпил старик за здоровье Костаки, обнял его и закричал:
- Теперь ты хоть обижай, хоть пугай меня, хоть грязью меня закидай, а я любить буду. Дай мне поправиться, и увидишь ты сам, как я твое благородство ценю.
Костаки его руку поцеловал; а мы все радовались на их счастье.
Потом, как цыгане пошли в сторону, под деревами поесть, говорит старик тихонько зятю:
- Вот ты уедешь скоро в Грецию. Так я тебе, дитя мое, скажу, что мои молитвы будут об одном: чтобы ты, как следует такому паликару, капитаном эллинским поскорее с оружием в руках границу бы перешел и показал бы нашим тиранам, что значит эллин! А я тебе клянусь, тогда последний пиастр вам на помощь пожертвую! Великий патриот Рига Фереос сказал:
Лучше час один свободной жизни.
Чем сорок лет рабства и тюрьмы.
Вот как возненавидел старичок турок за пожар!
Я был недавно в Акарнании в гостях у Костаки. Они хорошо живут с Софицей. Костаки баранов накупил и дом в городе хороший имеет. Стены раскрашены и над лестницей представлен сад с воротами большими, и на воротах две зеленые птицы сидят. Костаки за один год уже много премудрости приобрел: газеты читает и на выборах иногда хорошо говорит.
Софица тоже много свободнее стала и за мужа умирает от любви.
Я говорю ей раз, шутя:
- А муж тебя, кирия, не любит: не слушается; франкского платья не надевает. Я знаю, что ты боялась за него идти через это.
Софица покраснела.
- Я, - говорит, - во всяком платье обязана его любить. Он мне муж.
А Костаки засмеялся и сказал мне:
- Ты не верь ей. Она много меня вначале этим тиранила, и тогда только душа ее успокоилась, когда ей случилось увидать, что один номарх да два депутата, оба образованные люди и великие ораторы, фустанеллу носят.
Примечания
1
Впервые: Русский Вестник. 1870. Т. LXXXIX. Кн. 9. С. 219-261. Здесь по: ПССиП. Т.3. СПб., 2001. С. 172-219
2
Раки - водка.
3
Панагия - Божия Матерь, Всесвятая.
4
Мангал - жаровня, brasero, для согревания комнат зимою; употребляется, если не ошибаюсь, во всех южных странах Европы и на Востоке.
5
Шериат - священный закон, суд по Корану, которому долгое время были подчинены не только турки, но и христиане в Турции. Исключение составляли всегда лишь семейные и чисто религиозные дела, которые судились архиереями с помощью старшины. Издание новых законов избавило христиан от шериата, по крайней мере в принципе; но это не могло сделаться вдруг, и многие мусульманские судьи, вопреки всевозможным обещаниям и распоряжениям, долго судили лишь по шериату.
6
Чарухи - красивая обувь, с загнутыми вверх носками, которая Употребляется в Эпире, Акарнании и других странах. Делается из красной русской кожи, которую греки зовут телятины.
7
Франкорафт - французский портной, который шьет европейское платье.
8
Загары - гористый округ, тысяч в 20-25 жителей, к северо-западу от Янины. Округ этот пользовался прежде особыми правами и своего рода самоуправлением. Права эти уничтожены лишь в последнее время, при устройстве вилайетов в Турции, и Загоры стали простым уездом. Загоры место очень своеобразное; сорок слишком сел, которые составляют округ, все почти очень богаты, чисты, и дома в них большие, как в городах. Богатство загорцев все приобретено в путешествиях; земледелия нет. Редкий загорец остается дома; все почти женятся рано, покидают тотчас же жену под присмотром родных и уезжают в Молдо-Валахию, в Россию, в Египет, в другие провинции Турции. Возвращаются на короткое время, чтобы жены не оставались бесплодными, и опять уезжают. Загорцы занимаются всем: один выходит доктором, другой учителем, третьи арендуют имения в Молдо-Валахии, торгуют, снимают ханы на больших дорогах и в дальних городах и т. д. Загорцы очень хитры, корыстолюбивы и неутомимы в труде. Воинственный и небогатый сулиот бранит их в нашем рассказе; но всякий своеобразный край производит и хоро шие, и дурные плоды. Из Сулии и других бедных и воинственных округов Эпира выходили и выходят разбойники и герои-патриоты; из Загор выходят скупцы, боязливые и холодные мошенники, но зато вышли и до сих пор выходят патриоты другого рода, - патриоты, которые все состояние свое, добытое трудом, строжайшею экономией и, может быть, всякою хитростию, жертвуют на школы, на богоугодные заведения, на церкви, на приданое бедным девушкам родной страны и т. д. Покойный, трудолюбивый, медленно-лукавый характер загорцев напоминает болгар. Имя округа заставляет также думать, что загорцы погреченные славяне. Сулиоты, напротив того, погре-ченные албанцы и сохранили еще все черты албанского характера: соединение суровости с большою живостью, воинственность, гордость приемов, отвращение к мирному труду и ремеслам. И загорец, и сулиот, каждый по-своему, могут еще принести много пользы эллинизму.
9
Дервен-ага - сельский страж.
10
Ум резал - одно из любимых выражений греческого просторечия. Ум хорошо режет у этого человека, значит человек этот умен.
11
Море - глупый, глупенький; полупрезрительное, полуласкательное выражение, которое везде и всеми употребляется в Турции, без всякого намерения оскорбить.
12
Франкорумьос и франкорумья - грек-католик, гречанка-католичка.
13
Карагез - шут, паяц.
14
Меймур - турецкий чиновник.
15
Куцо-влахами зовут людей валашского племени, которые занимаются преимущественно овцеводством в Эпире, Фессалии и Македонии; они ведут полукочевую жизнь, имеют села и покидают их на зиму, спускаясь с гор на более теплые пастбища.
16
Слово белошапочник (аспроскуфос), означающее в устах богатого горожанина, так же как и "куцо-влах" - простой человек, происходит от того, что эпирские простолюдины, греки и албанцы, жалея каждый день надевать феску, носят обыкновенно белые колпачки набекрень, которые делаются женщинами дома. При изяществе фустанеллы и вообще греко-албанской одежды даже и тогда, когда она от работы и не совсем опрятна, белый колпачок этот вовсе не производит впечатления какого-нибудь спального колпака, и насмешка над ним доказывает только, как мало развито теперь чувство изящного у более образованной части восточно-христианского общества.
17
Софица - Мофица, вилайет - милайет, консул - монсул, принятая у восточных людей шутка; и наши крымские татары говаривали: становой - меновой. Это значит как бы пренебрежение; "становой и тому подобное". Второе слово должно непременно начинаться буквой м.
18
Хан - гостиница, подворье.
19
Юнанистан - турецкое название Греции. Происходит от слова юнан - иониец.
20
Большой очаг - аристократический дом; богатый и гостеприимный дом, в котором очаг всегда дымится.
21
Архонтопуло - сын архонта Архонтами зовут всех зажиточных людей банкиров, купцов, богатых врачей.
22
Деспот-эффенди - турецкое название архиерея или митрополита.
23
Эвет - да, конечно, согласен Таково большею частью мнение разных выборных членов в присутствии пашей.
24
Губернию.
25
Чауш - унтер-офицер.
26
Теменна - почтительный восточный поклон.
27
Бакал - бакалейный торговец, мелкий лавочник.
28
Закон Турецкой империи запрещает девушкам турецкого подданства выходить за иностранных подданных Закон этот в силе до сих пор, но надо сказать правду, турецкие паши в этом случае благоразумны и редко преследуют за его нарушение, лишь бы все сделано было секретно и не нарушено было бы уважение к власти посредством явных празднеств и т. п.
29
Сирто - самый обыкновенный из греческих танцев.