Он обвел глазами стол, и взгляд его остановился на высоком куличе, увенчанном тремя сахарными розами и шоколадным барашком с крошечным зеленым флагом.
- Вы простите меня, Наталья Павловна, но… можно мне быть с вами откровенным?
- Пожалуйста, - съежившись, сказала хозяйка.
- Я уж такой человек, что всегда режу правду-матку в глаза! Это самое лучшее. Не правда ли? Скажите: неужели вы серьезно думаете, что эти сахарные розы и этот барашек на что-либо нужны? Ведь вкусу они вашим куличам не придадут, а…
- Ах, какой вы критик, - слабо усмехнулась хозяйка. - Я и не знала… На всякий пустяк обращаете внимание… Это сделано так только - для красоты.
Птицын горько улыбнулся.
- Для красоты… Красота - это Рафаэль, Мадонна, Веласкес какой-нибудь! Венера Милосская! Вы извините меня, но я так говорю, потому что считаю вас хорошими, умными людьми и знаю, что вы не обидитесь… А какая же красота - барашек с рынка стоимостью в пятиалтынный? Ни моего эстетического, ни моего морального чувства такая безвкусная вещь удовлетворить не может.
- Ха-ха! - засмеялся Кутляев, - вот не думал, что у покойного Павла Егорыча такой умный сынок будет. Ай да Васенька! Бог с ними, с барашками… Вы бы еще рюмочку! Красным яичком закусите или поросеночком.
Васенька нахмурился.
- Позвольте быть с вами откровенным: вы их для вкусу покрасили или для красоты?
- Черт его знает, для чего. Взял да и покрасил.
- Я думаю, краска, которой они выкрашены, не безвредна. В таком случае я очень попрошу вас, добрейшая Наталья Павловна, дать мне простое белое яйцо. Оно, правда, не так сияет, но ведь я же и не любоваться на него буду…
Птицын долго ел молча, опустив голову и о чем-то думая.
- Поросенок тоже, - закачал он укоризненно своей широкой черной костистой головой. - Ведь если крашеное кушанье вообще красиво, - почему бы и поросенка не выкрасить в голубой цвет или побронзировать золотым порошком? Однако этого не делают. Правда, для чего-то всунули ему в рот кусок петрушки, но, я думаю, никто этим не будет восторгаться. Всунули просто неизвестно для чего…
- Охота вам, Васенька, петь Лазаря, - нервно перебил его хозяин. - Ну и всунули! Ну и поросенок. Надо же чем-нибудь великий праздник отметить.
- Так, так, - покачал головой Васенька. - Подъем религиозного чувства знаменуется всовыванием в пасть мертвого животного пучка зелени… Логично!
* * *
В комнату влетел завитой, пронизанный насквозь праздничным настроением блондин, расшаркался и радостно, во всю мочь легких, заорал:
- Христос воскресе! Исидор Коныч, троекратно! Наталья Павловна, троекратно! Мой молодой товарищ, - троек…
- Простите, не целуюсь, - сказал твердо и значительно Птицын. - Устаревший пережиток. Форма без содержания…
- Фу-ты ну-ты, - пропел молодой блондин. - А то бы лобызнулись. Не хотите? Как хотите.
Склонив голову набок и смотря укоризненными глазами на пришедшего, Птицын ехидно спросил:
- Визиты делаете?
Блондин склонил голову направо и юмористически пропищал:
- Визиты делаю! Мученик естества.
- Выпейте чего-нибудь.
- С восторгом в душе! Боже ты мой! Какие красивые яйца!! И зелененькие, и розовенькие. И лиловые!
- Вам нравится? - иронически спросил Птицын. - А мне, представьте, не нравится. Это не есть вечная красота… Вечная красота - это Рафаэль, Мадонна… Знаменитая статуя Венеры Милосской, находящаяся в одном из заграничных музеев, - вот что должно нравиться.
- Эх, куда заехали, - засмеялся молодой человек и молящим голосом попросил: - Можно съесть лиловенькое? Мне нравится лиловенькое!
- Да какое угодно, - радушно сказала хозяйка.
- Вечные самообманы в жизни, - печально прогудел Птицын. - Гонимся мы за лиловыми яйцами и забываем, что внутри они такие же, как и красные, как и белые… Слепое человечество!
- Где вы были у заутрени? - спросила хозяйка.
- В десяти местах! Носился как вихрь. Весело, ей-богу! Радостно! Колокола звонят вовсю. Дилим-бом! Бам-бам! То тоненькие. То такие большие густые дяди! Гу-у! Гу-у!
- Красота не в этом, - сказал Птицын, внимательно, по своему обыкновению, выслушав собеседника. - Не в том, что по одному куску металла бьют другим куском металла… И не в том, что яйца красивые и голубые… И не в том, что у вас на сюртуке атласные отвороты. Красота - это Бетховен, симфония какая-нибудь… Кельнский собор! Микеланджело! Слепое человечество…
Хозяйка вздохнула и сказала блондину:
- Садитесь! Чего же вы стоите?
- Мерси. С удовольствием, - расшаркался представитель слепого человечества.
Повернулся к столу и сел.
- Что вы делаете! - закричал болезненно и пронзительно Птицын. - Вы сели на мой цилиндр!
- Ну? - удивился блондин. - В самом деле!
Птицын вертел в руках сплющенный, весь в крупных изломах и складках цилиндр и, со слезами в голосе, говорил:
- Ну что теперь делать! Сели на цилиндр. Ну куда он теперь годится… Кто вас просил садиться на мой цилиндр?!
- Я нечаянно, - оправдывался блондин, пряча в усах неудержимое желание рассмеяться. - Да это пустяки. Его можно выпрямить и по-прежнему носить.
- Да-а… - злобно смотря на блондина, плаксиво протянул Птицын. - Сами вы носите! Разве в нем можно показаться на улице?!
- Почему же? - усмехнулся гость. - Красота не в этом. Красота - это Рембрандт, Айвазовский, Шиллер какой-нибудь… Мадонна!
На глазах Птицына стояли слезы бешенства и обиды.
- Полез… Прямо на шляпу!
- Слепое человечество, - захохотал блондин. - Ну, если не хотите так ее носить, я вам заплачу. Ладно?
Птицын сжал губы, получил от блондина пятнадцать рублей и, ни с кем не прощаясь, угрюмо ушел.
Поросенок, держа в зубах пучок зелени, заливался беззвучным смехом.
Призвание
I
Угадать призвание в человеке, направить его на настоящий путь - что может быть прекраснее этого?
Издатель газеты "Суета сует" критически оглядел мою фигуру и сказал:
- Гм… Что же вы можете у нас делать?.. Гм… Василий Васильевич очень просил за вас, а мне хотелось бы сделать ему приятное. Знаете что? Поступайте к нам на вырезки.
- На вырезки так на вырезки, - равнодушно согласился я. - На какие вырезки?
- Это очень несложное дело. Вы берете пачку только что полученных чужих газет и начинаете проглядывать их, вырезывая ножницами самое интересное и сенсационное. Потом наклеиваете эти вырезки на бумагу и, сопроводив их соответствующими примечаниями, отсылаете в типографию. Справитесь с этим?
- Всякий дурак справился бы с этим.
- Ну а вы?
- Тем более я справлюсь, - скромно подтвердил я.
- Ну, с богом.
Я сел на указанное мне место и прилежно занялся своим новым делом. Я читал газеты, резал их ножницами, мазал клеем, наклеивал, приписывал и, хотя устал как собака, но зато с честью выполнил свою задачу.
На другой день утром редактор подошел ко мне и решительно сказал:
- Не делайте больше вырезок!
- Почему?
- Потому что у вас получается черт знает что.
- Рассказывайте! - недоверчиво возразил я. - Приснилось это вам, что ли?
- Нет, не приснилось… Ну посмотрите, что вы навырезывали! Ну прочтите сами, своими глазами, что напечатано в нашей газете благодаря вам! Можно это допустить?
Я пожал плечами и, развернув газету, просмотрел свою вчерашнюю работу.
"Обзор печати. Газета "Тамбовский голос" сообщает очень интересное сведение: вице-губернатор Мохначев выехал в Петербург. К сожалению, причина выезда этого администратора не указана…
В "Калужских ведомостях" читаем: "Вчера его пр-во господин губернатор присутствовал на панихиде по усопшем правителе канцелярии. Вечером его пр-во отбыл в имение".
Небезынтересное для наших читателей сведение сообщает "Акмолинское эхо": Акмолинский apхиерей собирается в поездку по епархии. Степной генерал-губернатор вчера, по недосугу, обычного приема у себя не делал. Городской голова возвращается 15-го.
"Минскому листку" удалось узнать, что вчера предводитель дворянства праздновал обручение своей дочери с полковником Дзедушецким. Его сиятельство собирается за границу".
Я внимательно прочел все до конца и спросил редактора:
- А разве плохо?
- Не плохо, а бессмысленно. Кому интересны ваши поездки вице-губернаторов, семейные радости предводителей дворянства и экскурсии apxиepeeв? Неужели кому-нибудь из нас интересно, что акмолинсюй городской голова вернется 15-го. Начхать нам на него!
- Ну вы поосторожнее… Ведь он все-таки начальство.
- Вы не годитесь для вырезок, - категорически заявил редактор. - Вы слишком раболепны.
- Ну, попробуем что-нибудь другое, - равнодушно согласился я. - В самом деле, вырезки мне не по душе. Дайте мне что-нибудь повыше.
Редактор задумался.
- У нас как раз нет заведующего театром. Хотите попробовать? Вы понимаете что-нибудь в театре?
- Что ж тут понимать? Тут и понимать-то нечего.
- Ну, попробуем вас. Займитесь пока назначением рецензентов в театры на сегодня - кому куда идти. А потом составьте хронику. Ну, с богом.
II
Оставшись один, я первым долгом ознакомился с отделом зрелищ и, после краткого раздумья, решил остановиться на самом интересном:
1) опера;
2) симфонический концерт;
3) борьба.
Когда я разобрал редакционные билеты, ко мне постучались.
- Войдите!
В комнату вошел один из рецензентов.
Он опрокинул попавшееся на его пути кресло, вежливо поклонился портрету Толстого и, обратившись к печке, спросил ее:
- Вы, кажется, заведуете теперь театром? Куда я сегодня должен пойти?
Сразу же я выяснил, что в словах рецензента не было никакой иронии. Просто он был преотчаянно близорук, почти слеп. Когда я окликнул его, он обернулся, наткнулся на другое кресло и, добродушно извинившись, пожал ручку этого кресла.
- Куда мне этого калеку? - пробормотал я. - Xoрошие сотрудники, нечего сказать. Ну как я пошлю его куда-нибудь в ответственное место?..
Я выбрал билет похуже и сказал:
- Эй, вы! Вот вам, нате билет на сегодня. Дайте отчет. Да только, смотрите, хорошо!
Он взял билет и побрел обратно, натыкаясь на все стулья и путаясь ногами в ковре.
Потом зашел другой рецензент и тоже осведомился насчет вечера.
- Надеюсь, у вас зрение в порядке? - спросил я.
- Что?
- Видите-то вы хорошо?
- Что?!
Я открыл рот и заревел во все горло:
- Я говорю - глаза xoрошие?!
Он прислушался к моему голосу и нерешительно отвечал:
- Да уж, если этот дождик зарядит, так держись.
- Какой же вы рецензент, - спросил я, - если вы глухи, как бревно? Зачем вы лезете в это дело, черти вас побери?!
- Были у меня калоши, - печально отвечал рецензент, - да их украл кто-то.
- В оперу я тебя не пошлю, - сказал я вслух, разглядывая его. - Это слишком серьезное дело. Возьми-ка, братец, этот билетик. Это не так опасно…
Он ушел с самым бессмысленным выражением лица, а я позвал третьего рецензента и спросил его:
- Глаза xoрошие?
- Прекрасные.
- А уши?
- Помилуйте! Я могу расслышать топот лошади за три версты.
"Вот это настоящий!" - подумал я, удовлетворенный.
- Вот что, голубчик… Берите этот билет и отправляйтесь в театр. Я вам приберег самый лучший.
Он взглянул на билет и нерешительно сказал:
- Должен вам заметить…
- Вы? Мне? Заметить? Этого только недоставало! Кто здесь заведующий? Вы или я? Это я могу вам заметить, а не вы мне. Ступайте!
III
После окончания театров, около двенадцати часов ночи, моя команда съехалась, и через час я имел уже в своих руках три добросовестные талантливые рецензии. Оригинальность замысла сквозила в каждой из них и придавала всем трем ту своеобразную прелесть, которой не найдешь и днем с огнем в других шаблонных измышлениях рецензентов. Рецензии были таковы:
"Французская борьба… Сегодняшняя борьба проходила под аккомпанемент духового оркестра, который, к сожалению, нас совсем не удовлетворил. Ремесленность исполнения, отсутствие властности и такта в дирижерской палочке, некоторая сбивчивость деревянных инструментов в групповых местах и упорное преобладание меди - все это показывало абсолютное неумение дирижера справиться со своей задачей… Отсутствие воздушности, неумелая нюансировка, ломанность общей линии, прерываемой нелогичными по смыслу пьесы барабанными ударами, - это не называется серьезным отношением к музыке! Убожество репертуара сквозило в каждой исполняемой вещи… Где прекрасные шумановские откровения, где Григ, где хотя бы наш Чайковский? Разве это можно назвать репертуаром: "Китаянка" сменяется "Ой-рой", а "Ой-ра" - "Хиоватой" - и так три эти вещи до бесконечности. И еще говорят, что серьезная музыка завоевывает себе прочное положение… Ха-ха!" "Симфонический концерт. Прекрасное помещение, в котором давался отчетный концерт, вполне удовлетворило нас. На эстраде сидела целая уйма музыкантов - я насчитал шестьдесят пять человек. Впрочем, по порядку. Ровно в девять часов вечера на эстраду вышел какой-то человек, раскланялся с публикой и, схватив палочку, стал ею размахивать. Сначала он делал это лениво, еле заметно, а потом разошелся, и палочка сверкала в его руке как бешеная. Он изгибался, вертел во все стороны свободной рукой, вертел палочкой, мотал головой и даже приплясывал. Потом, очевидно, утомился… Палочка снова лениво заколебалась, изогнутая спина выпрямилась, руки поднялись кверху - и он, усталый, положил палочку на пюпитр. Музыканты тогда занялись каждый по своему вкусу: кто натирал канифолью смычок, кто выливал из трубы слюну. Передохнув, снова принялись за прежнее. Начальник размахивал палочкой и плавно, и бешено, и еле заметно, а все не сводили с него глаз, следя внимательно за его движениями. Через некоторое время симфонический концерт был таким путем закончен, и поднялась невообразимая толкотня публики…"
"Опера. Хорошая погода собрала массу спортсменов. Большое число записавшихся певцов делало невозможным угадывание фаворита, и первый заезд или, как здесь говорят, - акт, - поэтому прошел особенно оживленно. Состязались в первом заезде князь Игорь (камзол красный, рукава синие), княгиня Ярославна (камзол серебристый, рукава белые) и Владимир Галицкий (голубое с черным). Первой весьма заметно стала выдвигаться в дуэтах с Игорем Ярославна, но на прямой Игорь вырвался, стал ее догонять, и к концу дуэта оба пришли голова в голову. Приятное впечатление произвело появление настоящей лошади (гнедая кобыла зав. Битягина, от Васьки и Снежинки, как нам удалось узнать за кулисами, на паддоке). Скакал на ней Игорь (камзол красный, рукава синие)…"
IV
На другое утро, когда эти оригинальные, бойкие рецензии появились в свет, редактор подошел ко мне и сказал:
- Можете больше театром не заведывать.
- Неужели нехорошо?..
- Нехорошо?! Вас убить мало за такое распределение рецензентов. Вы послали симфонического рецензента на борьбу! Полуслепой человек, вместо музыки, должен был писать черт знает о чем!! Вы могли на борьбу послать глухого, потому что в борьбе важен не слух, а зрение… Нет! Вам понадобилось погнать его на симфонию, которую он так же слышал, как тот видел борьбу. Спортивного обозревателя вы погнали в оперу, которую он понимает не лучше конюшенного мальчика!! Ну чего же вы молчите?
- Да как же я мог знать, кто из них куда годен!!
- Вы не знали? А я вот знаю, куда и на что вы годны!! О, я это теперь хорошо знаю!!
- Куда? - с любопытством спросил я.
- Идите в редакционные сторожа!! Вы подобострастны, тупы и исполнительны!! Подавайте сотрудникам чай и подметайте по утрам комнаты!!
- Ну хорошо, - согласился я.
Теперь иногда, внося редактору чай на подносе, я с уважением гляжу на этого проницательного человека, вспоминаю свои неудачные шаги в оценке театральных резензентов и думаю: "Угадать призвание в человеке, направить его на настоящий путь, - что может быть прекраснее этого?.."
О хороших, в сущности, людях!
Юмор для дураков
Это был солидный господин с легкой наклонностью к полноте, с лицом, на котором отражались уверенность в себе и спокойствие, с глазами немного сонными, с манерами, полными достоинства, и с голосом, в котором изредка прорывались ласково-покровительственные нотки.
- Вот вы писатель, - сказал он мне, познакомившись, - писатель-юморист. Так. Наверное, знаете много смешного. Да?..
- О, помилуйте… - скромно возразил я.
- Нечего там скромничать. Расскажите мне какую-нибудь смешную штуку… Я это ужасно люблю.
- Позвольте… Что вы называете "смешной штукой"?
- Ну, что-нибудь такое… юмористическое. Я думаю, вы не ударите лицом в грязь. Слава богу - специалист, кажется! Ну, ну… не скромничайте!
- Видите ли… Я бы мог просто порекомендовать вам прочесть книгу моих рассказов. Но, конечно, не ручаюсь, что вы непременно наткнетесь в них на "смешные штуки".
- Да нет, нет! Вы мне расскажите! Мне хочется послушать, как вы рассказываете… Ну, что-нибудь коротенькое. Вот, наверное, за бока схватишься!..
Я незаметно пожал плечами и неохотно сказал:
- Ну слушайте… Мать послала маленького сына за гулякой-отцом, который удрал в трактир. Сын вернулся один, без отца, - и на вопрос матери: "Где же отец и что он там делает?" - ответил: "Я его видел в трактире… Он сидит там с пеной у рта". - "Сердится, что ли?" - "Нет, ему подали новую кружку пива".
Не скажу, чтобы эта "смешная штука" была особенно блестящей. Но на какой-нибудь знак внимания со стороны моего нового знакомого я все-таки мог надеяться. Он мог бы засмеяться, или просто безмолвно усмехнуться, или даже, в крайнем случае, покачать одобрительно головой.
Нет. Он поднял на меня ясные, немного сонные глаза и поощрительно спросил:
- Ну?
- Что "ну"?
- Что же дальше?
- Да это все.
- Что же отец… вернулся домой?
- Да это неважно. Вернулся - не вернулся… Все дело в ответе мальчика.
- А что, вы говорите, он ответил?
- Он ответил: отец сидит там с пеной у рта.
- Ну?
- Видите ли… Соль этого анекдота, сочиненного мною, заключается в том, что мальчик ответил, что называется, буквально. Он видел кружку пива с пеной, кружку, которую отец держал у рта, и поэтому ответил в простоте душевной: "Отец сидит с пеной у рта". А мать думала, что это - фигуральное выражение, сказанное по поводу человека, которого что-нибудь взбесило.
- Фигуральное?
- Да.
- Взбесило?
- Да!
- Ну?
- Что еще такое - "ну"?
- Значит, мать думала, что отец за что-нибудь сердится, а он вовсе не сердится, а просто пьет себе преспокойно пиво.
- Ну да.