- Эх, барин… Что ж ты думаешь, за такие твои слова так тебе ничего и не будет? Да вот сейчас возьму, выну перочинный ножик и всю мягкую мебель в один момент изрежу. И стол изрежу, и шкаф. К черту будет годиться твой кабинет… Ну хочешь?
- Страшный вы человек, ей-богу, - сказал я примирительно. - Должны бы, кажется, войти в мое положение. Забираетесь ко мне в дом, разоряете меня, да еще хотите, чтобы я с вами, как с маркизами, разговаривал.
- Милый человек! Кто тебя разоряет? Подумаешь, большая важность, если чего-нибудь недосчитаешься. Нам-то ведь тоже жить нужно.
- Я это прекрасно понимаю. Очень даже прекрасно, - согласился я, перекладывая трубку в левую руку и прижимая правую, для большей убедительности, к сердцу. - Очень хорошо я все это понимаю. Но одного не могу понять: для чего вам бесцельно портить мои вещи? Какая вам от этого прибыль?
- А ты не ругайся!
- Я и не ругаюсь. Я вижу - вы умные, рассудительные люди. Согласен также с тем, что вы должны что-нибудь получить за свои хлопоты. Ведь небось несколько дней следили за мной, а?
- А еще бы!.. Ты думаешь, что все так сразу делается?
- Понимаю! Милые! Прекрасно понимаю! Только одного не могу постичь: для чего вам ключи от письменного стола?
- Да деньги-то… Разве не в столе?
- Ничего подобного! Напрасный труд! Заверяю вас честным словом.
- А где же?
- Да, признаться, деньги у меня припрятаны довольно прочно, только денег немного. Вы, собственно, на что рассчитываете, скажите мне, пожалуйста?
- То есть как?
- Ну… что вы хотите взять?
- Да что ж!.. Много ведь не унесешь, - сказал голос с искренним сожалением. - Сами знаете, дворник всегда с узлом зацепить может. Взяли мы, значит, кое-что из столового серебра, пальто, шапку, часы-будильник, пресс-папье серебряное…
- Оно не серебряное, - дружески предостерег я.
- Ну тогда шкатулочку возьмем. Она, поди, недешевая. А?
- Послушайте… братцы! - воскликнул я, вкладывая в эти слова всю силу убеждения. - Я вхожу в ваше положение и становлюсь на вашу точку зрения… Ну повезло вам, выследили, забрались… Ваше счастье! Предположим, заберете вы эти вещи и даже пронесете их мимо дворника. Что же дальше?! Понесете вы их, конечно, к скупщику краденого и, конечно, получите за это гроши. Ведь я же знаю этих вампиров. На вашу долю приходится риск, опасность, побои, даже тюрьма, а они сидят сложа руки и забирают себе львиную долю.
- Это верно, - сочувственно поддакнул голос.
- А еще бы же не верно! - вскричал я в экстазе. - Конечно, верно. Это проклятый капиталистический принцип - жить на счет труда… Поймите: разве вы грабите? Вас грабят! Вы разве наносите вред? Нет, эти вампиры в тысячу раз вреднее!! Товарищ! Дорогой друг! Я вам сейчас говорю от чистого сердца: мне эти вещи дороги по разным причинам, а без будильника я даже завтра просплю. А что вы выручите за них? Гроши!! Вздор. Ведь вам и полсотни не дадут за них.
- Где там! - послышался сокрушенный вздох. - Дай бог четвертную выцарапать.
- Дорогие друзья!! Я вижу, что мы уже понимаем друг друга. У меня дома лежат деньги - это верно - сто пятнадцать рублей. Без меня вы их все равно не найдете. А я вам скажу, где они. Забирайте себе сто рублей (пятнадцать мне завтра на расходы нужно) и уходите. Ни заявлений в полицию, ни розысков не будет. Это просто наше частное товарищеское дело, которое никого не касается. Хотите?
- Странно это как-то, - нерешительно сказал вор (если бы я его видел, то добавил бы: "Почесывая затылок", потому что у него был тон человека, почесывающего затылок). - Ведь мы уже все серебро увязали.
- Ну что ж делать… Оставьте его так, как есть… Я потом разберу.
- Эх, барин, - странно колеблясь, промолвил вор. - А ежели мы и деньги ваши заберем, и вещи унесем, а?
- Милые мои! Да что вы, звери, что ли? Тигры? Я уверен, что вы оба в глубине души очень порядочные люди… Ведь так, а?
- Да ведь знаете… Жизнь наша такая собачья.
- А разве ж я не понимаю?! Господи! Истинно сказали: собачья. Но я вам верю, понимаете - верю. Вот если вы мне дадите честное слово, что вещей не тронете, - я вам прямо и скажу: деньги там-то. Только вы же мне оставьте пятнадцать рублей. Мне завтра нужно. Оставите, а?
Вор сконфуженно засмеялся и сказал:
- Да ладно. Оставим.
- И вещей не возьмете?
- Да уж ладно. Пусть себе лежат. Это верно, что с ними наплачешься.
- Ну вот и спасибо. На письменном столе стоит коробка для конвертов, голубая. Сверху там конверты и бумага, а внизу деньги. Четыре двадцатипятирублевки и три по пяти. Согласитесь, что вам бы и в голову не пришло заглянуть в эту коробку. Ну вот. Не забудьте погасить электричество, когда уйдете. Вы через черный ход прошли?
- Так точно.
- Ну вот. Так вы, уходя, заприте все-таки дверь на ключ, чтобы кто-нибудь не забрался. Ежели дворник наткнется на лестнице - скажите: "Корректуру приносили". Ко мне часто носят. Ну теперь, кажется, все. Прощайте, всего вам хорошего.
- А ключ куда положить от дверей?
- В левый угол, под вторую ступеньку. Будильник не испортили?
- Нет, в исправности.
- Ну и слава богу. Спокойной ночи вам.
* * *
Когда я вернулся домой, в столовой на столе лежал узел с вещами, возле него - три пятирублевые бумажки и записка:
"Будильник поставили в спальню. На пальто воротник моль съела. Взбутеньте прислугу. Смотрите же - обещали не заявлять! Гриша и Сергей".
* * *
Все друзья мои в один голос говорят, что я умею прекрасно устраиваться в своей обычной жизни. Не знаю. Может быть. Может быть.
Я - как адвокат
I
- Поздравьте меня! - сказал мне один знакомый - жизнерадостный, улыбающийся юноша. - Я уже помощник присяжного поверенного… Адвокат!
- Да что вы говорите!
- Вот вам и да что! Настоящий адвокат!
Лицо его приняло серьезное, значительное выражение.
- Не шутите?
- Милый мой… Люди, стоящие на страже законов, не шутят. Защитники угнетенных, хранители священных заветов Александра Второго, судебные деятели не имеют права шутить. Нет ли дельца какого-нибудь?
- Как не быть дельцу! У литератора, у редактора журнала дела всегда есть. Вот, например, через неделю назначено мое дело. Привлекают к ответственности за то, что я перепечатал заметку о полицеймейстере, избившем еврея.
- Он что же?.. Не бил его, что ли?
- Он-то бил. А только говорят, что этого нельзя было разглашать в печати. Он бил его, так сказать, доверительно, не для печати.
- Хорошо, - сказал молодой адвокат. - Я беру это дело. Дело это трудное, запутанное дело, но я его беру.
- Берите. Какое вы хотите вознаграждение за ведение дела?
- Господи! Как обыкновенно.
- А как обыкновенно?
- Ребенок! (Он с покровительственным видом потрепал меня по плечу.) Неужели вы не знаете обычного адвокатского гонорара? Из десяти процентов! Понимаете?
- Понимаю. Значит, если я получу три месяца тюрьмы, то на вашу долю придется девять дней? Знаете, я согласен работать с вами даже на тридцати процентах.
Он немного смутился.
- Гм! Тут что-то не так… Действительно, из чего я должен получить десять процентов? У вас какой иск?
- Никакого иска нет.
- Значит, - воскликнул он с отчаянным выражением лица, - я буду вести дело и ничего за это с вас не получу?
- Не знаю, - пожал я плечами с невинным видом. - Как у вас там, у адвокатов полагается?
Облачко задумчивости слетело с его лица. Лицо это озарилось солнцем.
- Знаю! - воскликнул он. - Это дело ведь - политическое?
- Позвольте… Разберемся, из каких элементов оно состоит: из русского еврея, русского полицеймейстера и русского редактора! Да, дело, несомненно, политическое.
- Ну вот. А какой же уважающий себя адвокат возьмет деньги за политическое дело?!
Он сделал широкий жест.
- Отказываюсь! Кладу эти рубли на алтарь свободы!
Я горячо пожал ему руку.
II
- Систему защиты мы выберем такую: вы просто заявите, что вы этой заметки не печатали.
- Как так? - изумился я. - У них ведь есть номер журнала, в котором эта заметка напечатана.
- Да? Ах, какая неосторожность! Так вы вот что: вы просто заявите, что это не ваш журнал.
- Позвольте… Там стоит моя подпись.
- Скажите, что поддельная. Кто-то, мол, подделал. А? Идея?
- Что вы, милый мой! Да ведь весь Петербург знает, что я редактирую журнал.
- Вы, значит, думаете, что они вызовут свидетелей?
- Да, любой человек скажет им это!
- Ну, один человек, - это еще не беда. Можно оспорить. Testis unus testis nullus… Я-то эти закавыки знаю. Вот если много свидетелей - тогда плохо. А нельзя сказать, что вы спали, или уехали на дачу, а ваш помощник напился пьян и выпустил номер?
- Дача в декабре? Сон без просыпу неделю? Пьяный помощник? Нет, это не годится. Заметка об избиении полицеймейстером еврея помещена, а я за нее отвечаю как редактор.
- Есть! Знаете, что вы покажете? Что вы видели, как полицмейстер бил еврея.
- Да я не видел!!
- Послушайте… Я понимаю, что подсудимый должен быть откровенен со своим защитником. Но им-то вы можете сказать, чего и на свете не было.
- Да как же я это скажу?
- А так: поехал, мол, я по своим делам в город Витебск (сестру замуж выдавать или дочку хоронить), ну, иду, мол, по улице, вдруг смотрю: полицеймейстер еврея бьет. Какое, думаю, он имеет право?! Взял да и написал.
- Нельзя так. Бил-то он его в закрытом помещении. В гостинице.
- О господи! Да кто-нибудь же видел, как он его бил? Были же свидетели?
- Были. Швейцар видел.
Юный крючкотвор задумался.
- Ну хорошо, - поднял он голову очень решительно. - Будьте покойны, - я уже знаю, что делать. Выкрутимся!
III
Когда мы вошли в зал суда, мой адвокат так побледнел, что я взял его под руку и дружески шепнул:
- Мужайтесь.
Он обвел глазами скамьи для публики и, чтобы замаскировать свой ужас перед незнакомым ему местом, заметил:
- Странно, что публики так мало. Кажется, дело сенсационное, громкий политический процесс, а любопытных нет.
Действительно, на местах для публики сидели только два гимназиста, прочитавшие, очевидно, в газетах заметку о моем деле и пришедшие поглазеть на меня.
В глазах их читалось явно выраженное сочувствие по моему адресу, возмущение по адресу тяжелого русского режима, и сверкала в этих открытых чистых глазах явная решимость в случае моего осуждения отбить меня от конвойных (которых, к сожалению, не было), посадить на мустанга и ускакать в прерии, где я должен был прославиться под кличкой кровавого мстителя Железные Очки…
Я невнимательно прослушал чтение обвинительного акта, рассеянно ответил на заданные мне вопросы и вообще, все свое внимание сосредоточил на бедном адвокате, который сидел с видом героя повести Гюго "Последний день приговоренного к смерти".
Когда председатель сказал: "Слово принадлежит защитнику", - мой защитник притворился, что это его не касается. Со всем возможным вниманием он углубился в разложенные перед ним бумаги, поглядывая одним глазом на председателя.
- Слово принадлежит защитнику!
Я толкнул его в бок.
- Ну что же вы… начинайте!
- А? Да, да… Я скажу…
Он, шатаясь, поднялся.
- Прошу суд дело отложить до вызова новых свидетелей.
Председатель удивленно спросил:
- Каких свидетелей?
- Которые бы удостоверили, что мой обвиняемый…
- Подзащитный!
- Да… Что мой этот… подзащитный не был в городе в тот момент, когда вышел номер журнала.
- Это лишнее, - сказал председатель. - Обвиняемый - ответственный редактор и все равно отвечает за все, что помещено в журнале.
- Бросьте! - шепнул я. - Говорите просто вашу речь.
- А? Ну-ну. Господа судьи и вы, присяжные заседатели!..
Я снова дернул его за руку.
- Что вы! Где вы видите присяжных заседателей?
- А эти вот, - шепнул он мне. - Кто такие?
- Это ведь коронный суд. Без участия присяжных.
- Вот оно что! То-то я смотрю, что их так мало. Думал, заболели…
- Или спят, - сказал я. - Или на даче, да?
- Защитник, - заметил председатель, - раз вы начали речь, прошу с обвиняемым не перешептываться.
- В деле открылись новые обстоятельства, - заявил мой защитник, глядя на председателя взглядом утопающего.
- Говорите.
IV
- Господа судьи и вы… вот эти… коронные… тоже судьи. Мой обвиняемый вовсе даже не виноват. Я его знаю как высоконравственного человека, который на какие-нибудь подлости не способен…
Он жадно проглотил стакан воды.
- Ей-богу. Вспомните великого основателя судебных уставов… Мой защищаемый видел своими глазами, как полицеймейстер бил этого жалкого, бесправного еврея, положение которых в России…
- Опомнитесь! - шепнул я. - Ничего я не видел. Я перепечатал из газет. Там только один швейцар и был свидетелем избиения.
Адвокат - шепотом:
- Тссс! Не мешайте… Я нашел лазейку…
Вслух:
- Господа судьи и вы, коронные представители… Bcе мы знаем, каково живется руководителю русского прогрессивного издания. Штрафы, конфискации, аресты сыплются на него, как из ведра… изобилия! Свободных средств обыкновенно нет, а штрафы плати, а за все отдай! Что остается делать такому прогрессивному неудачнику? Он должен искать себе заработка на стороне, не стесняясь его сущностью и формой. Лишь бы честный заработок, господа судьи, и вы, присяжн… присяжные поверенные! Человек без предрассудков, мой защищаемый в свободное от редакционной работы время снискивал себе пропитание, чем мог. Конечно, мизерная должность швейцара второстепенной витебской гостиницы - это мало, слишком мало… Но нужно же жить и питаться, господа присяжные! И вот, мой защищаемый, находясь временно в должности такого швейцара в витебской гостинице, - сам, своими глазами, видел, как зарвавшийся представитель власти избивал бедного бесправного пасынка великой нашей матушки России, того пасынка, который, по выражению одного популярного писателя,
…создал песню, подобную стону,
И навеки духовно почил.
- Виноват, - заметил потрясенный председатель.
- Нет, уж вы позвольте мне кончить. И вот я спрашиваю: неужели правдивое, безыскусственное изложение виденного есть преступление?! Я должен указать на то, что юридическая природа всякого преступления должна иметь… исходить… выражать… наличность злой воли. Имела ли она место в этом случае? Нет! Положа сердце на руку - тысячу раз нет. Видел человек и написал. Но ведь и Тургенев, и Толстой, и Достоевский писали то, что видели. Посадите же и их рядом с моим подзащищаемым! Почему же я не вижу их рядом с ним?! И вот, господа судьи, и вы… тоже… другие судьи, - я прошу вас, основываясь на вышесказанном, вынести обвинительный приговор насильнику-полицеймейстеру, удовлетворив гражданский иск моего обвиняемого и за ведение дел издержки, потому что он не виноват, потому что правда да милость да царствуют в судах, потому что он продукт создавшихся условий, потому что он надежда молодой русской литературы!!!
Председатель, пряча в густых, нависших усах предательское дрожание уголков рта, шепнул что-то своему соседу и обратился к "надежде молодой русской литературы":
- Обвиняемому предоставляется последнее слово.
Я встал и сказал, ясным взором глядя перед собою:
- Господа судьи! Позвольте мне сказать несколько слов в защиту моего адвоката. Вот перед вами сидит это молодое существо, только что сошедшее с университетской скамьи. Что оно видело, чему его там учили? Знает оно несколько юридических оборотов, пару-другую цитат, и с этим крохотным, микроскопическим багажом, который поместился бы в узелке, завязанном в углу носового платка, - вышло оно на широкий жизненный путь. Неужели ни на одну минуту жалость к несчастному и милосердие - этот дар нашего христианского учения - не тронули ваших сердец?! Не судите его строго, господа судьи, он еще молод, он еще исправится, перед ним вся жизнь. И это дает мне право просить не только о снисхождении, но и о полном его оправдании!
Судьи были, видимо, растроганы. Мой подзащитный адвокат плакал, тихонько сморкаясь в платок.
* * *
Когда судьи вышли из совещательной комнаты, председатель громко возгласил:
- Нет, не виновен!
Я, как человек обстоятельный, спросил:
- Кто?
- И вы признаны невиновным, и он. Можете идти.
Все окружили моего адвоката, жали ему руки, поздравляли…
- Боялся я за вас, - признался один из публики, пожимая руку моему адвокату. - Вдруг, думаю, закатают вас месяцев на шесть.
Выйдя из суда, зашли на телеграф, и мой адвокат дал телеграмму:
"Дорогая мама! Сегодня была моя первая защита. Поздравь - меня оправдали. Твой Ника".
Телеграфист Надькин
I
Солнце еще не припекало. Только грело. Его лучи еще не ласкали жгучими ласками, подобно жадным рукам любовницы; скорее нежная материнская ласка чувствовалась в теплых касаниях нагретого воздуха.
На опушке чахлого леса, раскинувшись под кустом на пригорке, благодушествовали двое: бывший телеграфист Надькин и Неизвестный человек, профессия которого заключалась в продаже горожанам колоссальных миллионных лесных участков в Ленкорани на границе Персии. Так как для реализации этого дела требовались сразу сотни тысяч, а у горожан были в карманах, банках и чулках лишь десятки и сотни рублей, то ни одна сделка до сих пор еще не была заключена, кроме взятых Неизвестным человеком двугривенных и полтинников заимообразно от лиц, ослепленных ленкоранскими миллионами.
Поэтому Неизвестный человек всегда ходил в сапогах, подметки которых отваливались у носка, как челюсти старых развратников, а конец пояса, которым он перетягивал свой стан, облаченный в фантастический бешмет, - этот конец делался все длиннее и длиннее, хлюпая даже по коленям подвижного Неизвестного человека.
В противовес своему энергичному приятелю бывший телеграфист Надькин выказывал себя человеком ленивым, малоподвижным, с определенной склонностью к философским размышлениям.
Может быть, если бы он учился, из него вышел бы приличный приват-доцент.
А теперь, хотя он и любил поговорить, но слов у него вообще не хватало, и он этот недостаток восполнял такой страшной жестикуляцией, что его жилистые, грязные кулаки, кое-как прикрепленные к двум вялым рукам-плетям, во время движения издавали даже свист, как камни, выпущенные из пращи.
Грязная форменная тужурка, обтрепанные, с громадными вздутиями на тощих коленях брюки и фуражка с полуоторванным козырьком - все это, как пожар - Москве, служило украшением Надькину.