Было раннее холодное утро, когда я, выйдя на маленькой промежуточной между двумя столицами станции, тихо побрел по направлению к ближайшей деревушке.
Догнал какого-то одинокого мужичка.
- Здорово, дядя!
- Здорово, племянничек. Откудова будешь?
- С самого Питербурху, - отвечал я на прекраснейшем русском языке. - Ну как у вас тут народ… Ничего живет?
- Да будем говорить так, что ничего. Кормимся. Урожай, будем сказать, ничего. Первеющий урожай.
- Цены как на хлеб?
- Да цены средственные. Французские булки, как и допрежь, по пятаку, а сайки по три.
- Я не о том, дядя. Я спрашиваю, как урожай-то продали?
- Урожай-то? Да полтора рубля пуд.
- Это вы насчет ржи говорите?
- Со ржой дешевле. Да только ржи ведь на ней не бывает. Слава богу, оцинкованная.
- Что оцинкованная?
- Да проволока-то. На ней ржи не бывает.
- Фу ты господи! А хлеб-то вы сеете?
- Никак нет. Не балуемся.
Я вгляделся в даль. Несколько мужиков с косами за плечами брели по направлению к нам.
- Что это они?
- Косить идут.
Все представления о сельском хозяйстве зашатались в моем мозгу и перевернулись вверх ногами.
- Косить?! В январе-то?
- А им што ж. Как навесили, так, значит, и готово.
Поселяне между тем с песнями приблизились к нам. Пели, очевидно, старинную местную песню:
Эх ты, проволока -
Д-металлицкая,
Эх, кормилица
Ты мужицкая!..
Срежу я тебя
Со столба долой,
В городу продам -
Парень удалой!..
Увидев меня, все сняли шапки.
- Бог в помощь! - приветливо пожелал я.
- Спасибо на добром слове.
- Работать идете?
- Это уж так, барин.
- Нешто православному человеку возможно без работы. Не лодыри какие, слава тебе господи.
- Косить идете?
- А как же. На Еремином участке еще вчерась проволока взошла.
- Как же вы это делаете?
- Эх, барин, нешто сельских работ не знаешь? Спервоначалу, значит, ямы копают, потом столбы ставят. Мы, конечно, ждем, присматриваемся. А когда, значит, проволока взойдет на столбах, созреет - тут мы ее и косим. Девки в бунты скручивают, парни на подводы грузят, мы в город везем. Дело простое. Сельскохозяйственное.
- Вы бы лучше хлеб сеяли, чем такими "делами" заниматься, - несмело посоветовал я.
- Эва! Нешто можно сравнить. Тут тебе благодать: ни потравы, ни засухи; семян - ни боже мой.
- Замолол, - перебил строгий истовый старик. - Тоже ведь, господин, ежели сравнить с хлебным промыслом, то и наше дело тоже не мед. Перво-наперво у них целую зиму на печи лежи, пироги с морковью жуй. А мы круглый год работай, как окаянные. Да и то нынче такие дела пошли, что цены на проволоку падать стали. Потому весь крещеный народ этим займаться стал.
- А то и еще худшее, - подхватил корявый мужичонка. - Этак иногда по три, по пяти ден проволоку не навешивают. Нешто возможно?
- Это верно: одно безобразие, - поддержал третий мужик. - Нам ведь тоже есть-пить нужно. Выйдешь иногда за околицу на линию, посмотришь - какой тут, к черту, урожай: одни столбы торчат. Пока еще там они соберутся проволоку подвесить…
- А что же ваша администрация смотрит? - спросил я. - Сельские власти за чем смотрят?!
- Аны смотрят.
- Ого! Еще как… Рази от них укроишься. Теперь такое пошло утеснение, что хучь ложись да помирай. Строгости пошли большие.
- От кого?
- Да от начальства.
- Какие же?
- Да промысловое свидетельство требует, чтоб выбирали в управе. На предмет срезки, как говорится, телефонной проволоки.
- Да еще и такие слухи ходят, что будто начальство в аренду будет участки сдавать на срезку. Не слышали, барин? Как в Питербурхе на этот счет?
- Не знаю.
Седой старикашка нагнулся к моему уху и прохрипел:
- А что, не слышно там - супсидии нам не дадут? Больно уж круто приходится.
- А что? Недород?
- Недорез. Народ-то размножается, а линия все одна.
- В Думе там тоже сидят, - ядовито скривившись, заметил чернобородый, - а чего делают - и неизвестно. Хучь бы еще одну линию провели. Все ж таки послободнее было бы.
- Им что! Свое брюхо только набивают, а о крестьянском горбе нешто вспомнят?
- Ну айда, ребята. Что там зря языки чесать. Еще засветло нужно убраться. А то и в бунты не сложим.
И поселяне бодро зашагали к столбам, на которых тонкой, едва заметной паутиной вырисовывались проволочные нити.
Хор грянул, отбивая такт:
Э-эх ты, проволока
Д-металлицкая.
Э-эх, кормилица
Ты мужицкая!..
Солнышко выглянуло из-за сизого облака и осветило трудовую, черноземную, сермяжную Русь.
Черным по белому
Клусачев и Туркин
(Верх автомобиля)
Вглядитесь повнимательнее в мой портрет… В уголках губ и в уголках глаз вы заметите выражение мягкости и доброты, которая, очевидно, свила себе чрезвычайно прочное гнездо. Доброты здесь столько, что ее с избытком хватило бы на десяток других углов губ и глаз.
Очевидно, это качество, эти черточки доброты не случайные, а прирожденные, потому что от воды и мыла они не сходят, и сколько ни тер я эти места полотенцем - доброта сияла из уголков губ и уголков глаз еще ярче. Так вода может замесить придорожную пыль в грязь, но та же вода заставляет блестеть и сверкать свежие изумрудные листочки на придорожных кустах.
Мне хочется, чтобы всем вокруг было хорошо, и если бы наше правительство пригласило меня на должность бесплатного советчика, может быть, из наших общих стараний что-нибудь бы и вышло.
В частной жизни я стремлюсь к тому же: чтобы всем было хорошо. Откуда у меня эта маниловская черта - я и сам хорошенько не разберусь.
* * *
Однажды весной мой приятель Туркин сказал мне вскользь во время нашего катанья на туркинском автомобиле:
- Вот скоро лето. Нужно подумать о том, чтобы снять этот тяжелый автомобильный верх и сделать летний откидной, парусиновый.
- Парусиновый? - переспросил я, думая о чем-то другом.
- Парусиновый.
- Автомобильный, парусиновый?
- Ну конечно.
- Вот прекрасный случай! - обрадовался я. - Как раз вчера я встретился с приятелем, которого не видел года два. Теперь он управляющий автомобильным заводом, здесь же, в Петербурге. Закажите ему!
Мысль у меня была простая и самая христианская: Туркин хороший человек, и Клусачев хороший человек. У Туркина есть нужда в верхе, у Клусачева - возможность это сделать. Пусть Клусачев сделает это Туркину, они познакомятся, и вообще все будет приятно. И всякий из них втайне будет думать:
"Вишь ты, какой хороший человек этот Аверченко. Как хорошо все устроил: один из нас имеет верх, другой заработал на этом, и, кроме того, каждый из нас приобрел по очень симпатичному знакомому".
Все эти соображения чрезвычайно меня утешили.
- Право, закажите Клусачеву, - посоветовал я.
Туркин задумчиво вытянул губы трубочкой, будто для поцелуя.
- Клусачеву? Право, не знаю. Может быть, он сдерет за это?.. Впрочем, если это ваша рекомендация - хорошо! Так я и сделаю, как вы настаиваете.
Дело сразу потеряло вкус и приняло странный оборот: вовсе я ни на чем не настаивал; лично мне это не приносило никакой пользы и являлось затеей чисто филантропической. А выходило так, будто Туркин сделал мне какое-то одолжение, а я за это, со своей стороны, должен взвалить на свои плечи ответственность за Клусачева.
Я промолчал, а про себя подумал:
"Бог с ними. Зачем мне возиться… Туркин пусть забудет об этом разговоре и закажет этот верх кому-нибудь другому".
Но Туркин относился ко мне поразительно хорошо: через неделю, встретившись со мной, он озабоченно взял меня за плечо и сказал:
- Ну что же вы? Я никому не заказывал автомобильного верха и жду вашего приятеля Трепачева. Где же ваш Трепачев?
- Клусачев, а не Трепачев.
- Пусть Клусачев, но мерку-то он должен снять? Я из-за него никому не заказал, а уже на днях лето.
- Хорошо, - сказал я. - Я увижусь с ним и скажу.
- Да, но вы должны увидеться как можно раньше. Не могу же я, согласитесь, париться под этой тяжелой душной крышкой.
* * *
В тот день я был чем-то занят, а на другой день мне позвонили по телефону:
- Алло! Это я, Аверченко.
- Слушайте, голубчик… Ну что, были вы уже у вашего Муртачева?
- Клусачева, вы хотите сказать.
- Ну да. Не могу же я ждать, согласитесь сами. Вы уже были у него?
- Только вот собираюсь. Ведь этот завод на краю города. Уж у меня и извозчик заказан. Сейчас еду.
Действительно, нужно было ехать. Клусачев был хороший человек и встретил меня тепло.
- А, здравствуйте! Вот приятный гость!
- Ну скажите мне спасибо: я вам заказик принес.
- А что такое?
- Верх для автомобиля одному моему приятелю.
- У него ландолэ?
- Н-не знаю. Может, оно действительно так и называется. Беретесь?
- Взяться-то можно, только ведь эта штука не дешевая. Обыкновенно думают, что она дешевая, а она не дешевая.
- Ну вы бы по знакомству скидку сделали.
- Скидку? Ну, для вас можно сделать по своей цене. Ладно! Обыкновенно эти заказы не особенно интересны, но раз вы просите - какие же могут быть разговоры…
Все краски в моих глазах сразу потускнели и сделались серыми… Эти люди не видели в моих хлопотах простого желания сделать им приятное, а упорно придавали всему делу вид личного мне одолжения.
Едучи обратно, я думал: что стоило бы мне просто промолчать в то время, когда Туркин начал разговор об этом верхе… Он бы заказал его в другом месте, а Клусачев, конечно, прожил бы сам по себе и без этого заказа.
Некоторые писатели глубокомысленно сравнивают жизнь с быстро мелькающим кинематографом. Но кинематограф, если картина не нравится, можно пустить в обратную сторону, а проклятая жизнь, как бешеный бык, прет и ломит вперед, не возвращаясь обратно. Хорошо бы (думал я) повернуть несколько дней моей жизни обратно до того места, когда Туркин сказал:
"Нужно сделать откидной верх"… Взять бы после этого и промолчать о Клусачеве.
Не течет река обратно…
* * *
- Алло, вы?
- Да, это я.
- Слушайте, голубчик! Уже прошло три дня, а от вашего Кумачева ни слуху ни духу.
- Клусачева, а не Кумачева.
- Ну да! Дело не в этом, а в том, что уже пошли жаркие дни, и мы с женой буквально варимся в автомобиле.
- Да я был у него. Он обещал позвонить по телефону.
- Обещал, обещал! Обещанного три года ждут.
Я насильственно засмеялся и сказал успокоительно:
- Зато он ради меня дешево взял. По своей цене. Всего 200 руб.
- Да? Гм!.. Странная у них своя цена… А мне в Невском гараже брались сделать за 180, и с подъемным стеклом… Ну да ладно… Раз вы уже заварили эту кашу - приходится ее расхлебывать.
Сердце мое похолодело: подъемное стекло! А вдруг этот Клусачев делал свои расчеты без подъемного стекла?
- Хорошо, - ласково сказал я. - Я с ним… гм… поговорю… ускорю… Всего хорошего.
* * *
- Алло! Это вы, Клусачев?
- Я?
- Слушайте! Что же с Туркиным?
- А что такое?
- Вы, оказывается, до сих пор не сняли мерки?
- Да, все некогда. У нас теперь масса работы по ремонту. Собственно говоря, мы бы за этот верх и совсем не взялись, но раз вы просили, я сделал это для вас. Завтра сниму мерку…
* * *
- Алло! Вы?
- Да, я. Аверченко.
- Слушайте, что же это ваш Крысачев - снял мерку, да и провалился. Уже неделя прошла. Я не понимаю такого поведения: не можешь, так и не берись… Наверное, он какой-нибудь аферист…
- Да нет же, нет, - сказал я умиротворяюще. - Это прекрасный человек! Редкий отец семейства. Это и хорошо, что он так долго не появляется. Значит, уже делает.
- О господи! Он, вероятно, к осени сделает этот злосчастный верх? Имейте в виду, если через три дня верха не будет - не приму его потом. И то эту отсрочку делаю только для вас.
* * *
- Алло! Вы, Клусачев?
- Я.
- Слушайте, милый! Ведь меня Туркин ест за этот верх. Когда же…
- А, пусть ваш Туркин провалится! Он думает, что только один его верх и существует на свете. Вот навязали вы мне на шею горе злосчастное. Прибыли никакой, а минутки свободной дохнуть не дадут.
- А он говорил, - несмело возразил я, - что у него брались сделать этот верх за 180 рублей…
- Так и отдавал бы! Странные люди, ей-богу. В другом месте им золотые горы сулят, а они сюда лезут!
* * *
На моем письменном столе прозвенел телефонный звонок. Я снял трубку, приложил ее к уху и предусмотрительно пропищал тоненьким женским голосом:
- Алло? Кто говорит?
Сердце мое чуяло: говорил Туркин.
- Барин дома?
- Нетути, - пропищал я. - Уехамши.
- Куда-а-а?
- В Финляндию.
- А чтоб его черти забрали, твоего глупого барина. Надолго?
- На пять дён.
- Послушай, передай ему, что так порядочные люди не поступают! Чуть не тридцать градусов жары, а я по его милости должен жариться в проклятой душной коробке.
- Слушаюсь, - пропищал я. - Хорошо-с.
* * *
Я дал отбой и, переждав минуту, позвонил Клусачеву.
- Алло! - сказал я. - Квартира Клусачева?
- Да, - сказал женский голос. - Вам кого?
- Клусачев дома?
- Дома. А кто говорит?
- Аверченко.
- Аверченко говорит, - сказал женский голос кому-то в сторону.
- А, ну его к черту! - послышался отдаленный мужской голос. - Скажи, что только что я ушел.
- Вы слушаете? Только что вышел барин. Сию минутку. Я-то думала, что он дома, а он, гляди, вышел.
- Когда же он вернется? - терпеливо спросил я.
- Когда вернетесь? - справился женский голос.
- Скажи ему, что я… ну, уехал в Финляндию; вернусь через три дня, что ли.
- Уехали в Финляндию, - повторил рабски женский голос… - через три дня.
Я швырнул трубку, бросился на диван и закрыл лицо руками: мне представлялся Туркин, несущийся в своем глухом закрытом автомобиле по жарким душным городским улицам, и редкие прохожие, заглянув в автомобильное окно, в ужасе шарахаются при виде чьего-то красного, мокрого, обваренного жгучей духотой лица, черты которого искажены бешенством и злобой.
С этого часа я безмерно полюбил столь редкую летом холодную сырую погоду. Дождь, ветер облегчали и освежали меня. Наоборот, жара действовала на меня ужасно: красное исковерканное бешенством призрачное лицо, выглядывающее из черного мрачного гробообразного автомобиля, чудилось мне.
* * *
В этот жаркий день я был именинником, хотя в календаре Аркадий и не значился: гуляя по улице, я увидел открытый автомобиль с прекрасным парусиновым верхом. В нем сидел Туркин.
- А, - приветливо сказал я. - Поздравляю! Довольны?
- Ну знаете, не могу сказать. Тянул, тянул этот Чертачев ваш.
- Клусачев, - печально улыбнулся я.
- Клусачев он или кто, но содрал за парусиновый верх без подъемного стекла 200 рублей - это грабеж! Удружили вы мне, нечего сказать.
Я вздохнул, похлопал рукой по кузову автомобиля и бесцельно спросил:
- Ландолэ?
- Ландолэ. Порекомендовали вы мне, нечего сказать.