* * *
- Алло! Клусачев?
- Да, я. Кто говорит?
- Аверченко. Хорошо съездили?
- Куда?
- В Финляндию.
- В какую там Финляндию?! Ах, да… Как вам сказать… Уж больно я истрепался за последнее время. Один ваш этот Туркин все жилы вымотал. Работа хлопотливая, прибыли ни копейки, да еще из-за этого выгодный заказ один утеряли. Порекомендовали, нечего сказать!..
Бельмесов
I
- Иван Демьяныч Бельмесов, - представила хозяйка.
Я назвал себя и пожал руку человека неопределенной наружности - сероватого блондина, с усами, прокопченными у верхней губы табачным дымом, и густыми бровями, из-под которых вяло глядели на божий мир сухие, без блеска, глаза тоже табачного цвета, будто дым от вечной папиросы прокоптил и их. Голова - шишом, покрытая очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не выкорчеванного леса. Все - и волосы, и лицо, и борода - было выжжено, обесцвечено - солнцем не солнцем, а просто сам по себе человек уж уродился таким тусклым, невыразительным. Первые слова его, обращенные ко мне, были такие:
- Фу, жара! Вы думаете, я как пишусь?
- Что такое?
- Вы думаете, как писать мою фамилию?
- Да как же: Бельмесов.
- Сколько "с"?
- Я полагаю - одно.
- Нет-с, два. Моя фамилия полуфранцузская. Бельмессов. В переводе - прекрасная обедня.
- Почему же русское окончание?
- Потому что я все-таки русский, как же! Ах, Марья Игнатьевна, - обратился он, всплеснув руками, к хозяйке. - Я сейчас только с дачи, и у нас там, представьте, выпал град величиной с орех. Прямо ужас! Я захватил даже с собой несколько градин, чтобы показать вам. Где, бишь, они?.. Вот тут в кармане у меня в спичечной коробке. Гм!.. Что бы это значило? Мокрая…
Он вынул из кармана совершенно размокшую спичечную коробку, брезгливо открыл ее и с любопытством заглянул внутрь.
- Кой черт! Куда же они подевались? Я сам положил шесть штук. Гм!.. И в кармане мокро.
- Очень просто, - засмеялась хозяйка. - Ваши градины растаяли. Нельзя же в такую жару безнаказанно протаскать в кармане два часа кусочки льду.
- Ах, как это жалко, - сказал Бельмесов, опечаленный. - А я-то думал вам показать.
Я взглянул на него внимательнее и сказал про себя: "Однако же, и хороший ты гусь, братец мой. Очень интересно, чем такой дурак может заниматься?"
Я спросил по возможности деликатно:
- У вас свое имение? Вы помещик?
- Где там, - махнул он костистой, с ревматическими узлами на пальцах рукой. - Служу, государь мой. Состою на службе.
Очень у меня чесался язык спросить: "На какой?" - но не хотелось быть назойливым.
Я взглянул на часы, попрощался и ушел.
II
О Бельмесове я совершенно забыл, но на днях, придя к Марье Игнатьевне, застал его за чаем, окруженного тремя стариками, которым он что-то оживленно рассказывал:
- Франция, Франция! Что мне ваша Франция! Да у нас в России есть такие капиталы, обретаются такие богачи, которые Франции и не снились. Только потому, что мы скромнее, никуда не лезем, ничего не кричим - о нас и не знают. А во Франции этот Ротшильд, что ли, все время на том и стоит, чтоб какую-нибудь штуку позаковыристее выкинуть. Купит тысячу каких-нибудь там белых собак, напишет краской на брюхе у каждой "Вив ля Франс!" да и выпустит на улицу. А парижане и рады. Или яхту купит, приделает к ней колеса да по Нотр-Даму и катается с неграми. Этак, конечно, всякий обратит внимание… А у нас народ тихий, без выдумки, без скандалу. Хе! Богачи, богачи… Слышал ли, например, кто-нибудь из вас о таком волжском помещике - Щербакине?
- Нет, не слышали, - отозвался один из стариков. - А что?
- Да как же… Расскажу я вам такой случай: еду я пароходом по Волге. Проезжаем мы однажды, приблизительно, этак по Мамадышскому уезду. Выхожу я утром, умывшись и напившись чаю, на палубу, смотрю на берег, спрашиваю: "Чья земля?" - "Помещика Щербакина". Хорошо-с. Проходит этак часа два. Я уже успел позавтракать. Брожу по палубе, взглянул на берег: "Чья земля?" Отвечают тамошние волжские пассажиры: "Помещика Щербакина". Ого, думаю, эк тебя разбросало. Сел я обедать, съел что полагалось, выпил две рюмки водки, пошел для моциону бродить по пароходу. Спрашиваю: "Чья земля?" - "Помещика Щербакина". Что за черт, думаю. Очевидно, миллионер, а я о нем ничего не слышал. Спрашиваю: "Богатый?" "Нет, говорят, так… средней руки". Что ж вы думаете? И ночью я спрашивал: "Чья земля?" - и на другой день утром - все говорят: "Помещика Щербакина". И это у них называется "помещик средней руки"… Вот это - края! Какие же у них должны быть "помещики большой руки"?
- Что ж, долго еще тянулись "земли помещика Щербакина"? - недоверчиво спросил я.
- Да до самого обеда следующего дня. Тут как раз другой пароход подошел, нас с мели снял, поехали мы - тут скоро щербакинские земли и кончились.
- А вы долго на мели просидели? - спросил рыжий старик.
- Да сутки с лишним. Чуть не два дня. Волга-то летом в некоторых местах так мелеет, что хоть плачь. Чуть пароход мелко сидит в воде - сразу же и сядет. Которые глубоко сидят в воде, тем легче…
- То есть, наоборот, - поправил рыжий.
- Ну да, то есть наоборот, которые мельче пароходы, тем труднее, а глубокие ничего… Да-с. Вот вам и Ротшильд!
Я встал, отозвал хозяйку в сторону и сказал:
- Ради бога! Откуда у нас появился этот осел?
Марья Игнатьевна немного обиделась:
- Почему же осел? Человек как человек.
- Но ведь у него мозги чугунные.
- Не всем же быть писателями и сочинять рассказы, - сухо заметила она. - Во всяком случае, он приличный человек, хотя звезд с неба и не хватает.
Я пожал плечами, отошел от нее и подошел сейчас же к отбившемуся от компании старичку в вицмундире с какой-то белой звездой, выглядывавшей из-под лацкана вицмундира.
- Кто такой этот Бельмесов? - нетерпеливо спросил я.
- А как же! У нас же служит.
- Да кем? Что он делает?
- А как же. Инспектором у нас в уездном училище. Где я директором состою. Дока.
- Это он-то дока?
- Он. Вы бы посмотрели, как он на экзаменах учеников спрашивает. Любо-дорого посмотреть. Уж его не надуешь, не проведешь за нос. Он, как говорится, достанет. Посмотрели бы вы, каким он орлом на экзамене…
- Много бы я дал, чтобы посмотреть! - вырвалось у меня.
- В самом деле хотите? Это можно устроить. Завтра у нас как раз экзамены - приходите. Посторонним, правда, нельзя, но мы вас за какого-нибудь почетного попечителя выдадим. Вы же, кстати, и пишете - вам любопытно будет… Среди учеников такие типы встречаются… Умора! Смотрите, только нас не опишите! Хе-хе! Вот вам и адресок. Право, приезжайте завтра. Мы гласности не боимся.
III
За длинным столом, покрытым синим сукном, сидело пятеро. Посредине любезный старик с белой звездой, а справа от него торжественный, свеженакрахмаленный Бельмесов, Иван Демьяныч. Я вскользь осмотрел остальных и скромно уселся сбоку на стул.
Солнце бегало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглым, стриженым головенкам учеников. В открытое окно заглядывали темно-зеленые ветки старых деревьев и приветливо, ободрительно кивали детям: "Ничего, мол. Все на свете перемелется - мука будет. Бодритесь, детки…"
- Кувшинников, Иван, - сказал Бельмесов. - А подойди к нам сюда, Иван Кувшинников… Вот так. Сколько будет пятью шесть, Кувшинников, а?
- Тридцать.
- Правильно, молодец. Ну а сколько будет, если помножить пять деревьев на шесть лошадей?
Мучительная складка перерезала загорелый лоб Кувшинникова Ивана.
- Пять деревьев на шесть лошадей? Тоже тридцать.
- Правильно. Но тридцать - чего?
Молчал Кувшинников.
- Ну чего же - тридцать? Тридцать деревьев или тридцать лошадей?
У Кувшинникова зашевелились губы, волосы на голове и даже уши тихо затрепетали.
- Тридцать… лошадей.
- А куда же девались деревья? - иронически прищурился Бельмесов. - Нехорошо, тёзка, нехорошо… Было всего шесть лошадей, было пять деревьев, и вдруг - на тебе! - тридцать лошадей и ни одного дерева… Куда же ты их дел?! С кашей съел или лодку себе из них сделал?
Кто-то на задней парте печально хихикнул. В смехе слышалось тоскливое предчувствие собственной гибели.
Ободренный успехом своей остроты, Иван Демьяныч продолжал:
- Или ты думаешь, что из пяти деревьев выйдут двадцать четыре лошади? Ну хорошо: я тебе дам одно дерево - сделай ты мне из него четыре лошади. Тебе это, очевидно, легко, Кувшинников, Иван, а? Что ж ты молчишь, Иван, а? Печально, печально. Плохо твое дело, Иван. Ступай, брат!
- Я знаю, - тоскливо промямлил Кувшинников. - Я учил.
- Верю, милый. Учил, но как? Плохо учил. Бессмысленно. Без рассуждения. Садись, брат Иван. Кулебякин, Илья! Ну… ты нам скажешь, что такое дробь?
- Дробью называется часть какого-нибудь числа.
- Да? Ты так думаешь? Ну а если я набью ружье дробью, это будет часть какого числа?
- То дробь не такая, - улыбнулся бледными губами Кулебякин. - То другая.
- Откуда же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросил? Может быть, я тебя спросил о ружейной дроби? Вот если бы ты был, Кулебякин, умнее, ты бы спросил, о какой дроби я хочу знать: о простой или арифметической?.. И на мой утвердительный ответ, что о последней, - ты должен был ответить: "Арифметической дробью называется - и так далее"… Ну теперь скажи ты нам, какие бывают дроби?
- Простые бывают дроби, - вздохнул обескураженный Кулебякин, - а также десятичные.
- А еще? Какая еще бывает дробь, а? Ну скажи-ка?
- Больше нет, - развел руками Кулебякин, будто искренне сожалея, что не может удовлетворить еще какой-нибудь дробью ненасытного экзаменатора.
- Да? Больше нет? А вот если человек танцует и ногами дробь выделывает - это как же? По-твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый… Ты, может быть, и знаешь арифметику, но русского языка - нашего великого, разнообразного и могучего русского языка - ты не знаешь. И это нам всем печально. Ступай, брат Кулебякин, и на свободе кое о чем подумай, брат Кулебякин… Лысенко! Вот ты, Лысенко, Кондратий, скажешь нам, что тебе известно о цепном правиле? Ты знаешь цепное правило?
- Знаю.
- Очень хорошо-с. Ну а цепное исключение тебе известно?
Лысенко метнул в сторону товарищей испуганным глазом и, повесив голову, умолк.
- Ну что же ты, Лысенко? Ведь говорят же: нет правила без исключений. Ну вот ты мне и ответь, есть в цепном правиле цепное исключение?
* * *
Стараясь не шуметь, я отодвинул стул, тихонько встал и, сделав общий поклон, направился к выходу.
Любезный директор с белой звездой тоже встал, догнал меня в передней и сказал, подмигивая на экзаменационную комнату:
- Ну как?.. Не говорил ли, что дока? Так и хапает, так и режет. Орел! Да только жалко, не жилец он у нас… Переводят с повышением в Харьков. А жалко… Я уж не знаю, что мы без него и делать будем?.. Без орла-то!
Стихийная натура
I
Я приезжаю в Москву очень редко, но всегда, когда приезжаю, - мне попадается на глаза москвич Тугоуздов.
Знакомы мы с ним недавно - всего лишь несколько месяцев, но, выпивши однажды больше, чем нужно, перешли на "ты".
Недавно, узнав, что я в Москве, он отыскал меня, влетел в номер гостиницы и с порога закричал:
- Брось, брось! К черту твой письменный стол! Нынче у меня хорошее настроение, и я хочу глотнуть порцию свежего воздуха! Э, черт! Живешь-то ведь один раз!
Меня очень трудно уговорить присесть за письменный стол; но увести от письменного стола - самое легкое, беспроигрышное дело…
- Глотнем воздуху, - радушно согласился я. - Это можно.
- Эхма! - кричал оживленный Тугоуздов, в то время как мы, усевшись на лихача, мчались в оперетку. - Ходи, изба, ходи, печь! Гоп, гоп! Хорошо жить на свете, а?
- Совершенно безвредно, - улыбнулся я, впадая в его тон. - Так мы в оперетку?
- В оперетку. Там, знаешь, есть такие разные женщиночки. Хорр…шо!
"Вот оно, - подумал я, - настоящая широкая московская душа".
Как будто догадавшись, Тугоуздов подтвердил вслух:
- Настоящая я, брат, московская душа! Тут нас таких много. Валяй, Петя, - пятерку на чай дам! Гоп-гоп!
В оперетке, во время антракта, мы встретили двух неизвестных мне людей: Васю и Мишунчика.
По крайней мере, Тугоуздов, столкнувшись с ними, так и крикнул:
- Вася! Мишунчик!
Тут же он с ними расцеловался.
- Как подпрыгиваешь, Мишунчик?
Оказалось, что Мишунчик "подпрыгивал" хорошо, потому что, не задумываясь, отвечал:
- Ничего. Подъелдониваем.
У русского человека считается высшим шиком пускать в ход такие слова, которых до него никто не слыхивал; да и он сам завтра на тот же вопрос ответит иначе… Что-нибудь вроде: "ничего, гапибонимся" или "ничего, тарарыкаем".
А в переводе на русский язык этот краткий диалог очень прост:
- Как поживаешь, Миша?
- Ничего, помаленьку.
Тугоуздов познакомил меня с Васей, познакомил с Мишунчиком и не успокоился до тех пор, пока не взял с них слово ехать вместе с нами ужинать к "Яру".
- Нет, нет, уж вы не отвертитесь. Поедем, чепурыхнем (или чебурахнем - не помню).
Когда мы вернулись и сели на место, я спросил Тугоуздова:
- Кто это такие, твои друзья?
- А черт их знает, - беззаботно отвечал он, не отрывая бинокля от глаз.
- Чем они занимаются?
- Так просто… Москвичи. Кажется, хорошие ребята. Впрочем, я фамилию-то ихнюю забыл. Не то Кертинг и Полосухин, не то Димитрюков и Звездич. Тот, что Звездич, очень хорошо анекдоты рассказывает.
И закончил несколько неожиданно:
- Деляга.
II
Когда приехали к "Яру" - нас уже ждал накрытый стол.
- Все как следует? - жизнерадостно спросил Тугоуздов склонившегося к нему метрдотеля.
- Извольте видеть!
- Чего там изволить! Коньячишку дрянь поставили. Ты, братец, дай чего-нибудь этакого… старенького.
- Извольте-с. Есть очень хорошие коньяки 1820 года - только должен предупредить, Николай Савич, - тово-с! Семьдесят пять монет бутылочка.
- Ты, братец, глуп, - поморщился Тугоуздов. - Скажи, Тугоуздов когда-нибудь торговался?!
- Никак нет.
- То-то и оно. Живешь-то ведь один раз! Верно, ребятки?
- Верно, - подтвердил Мишунчик.
Шумно уселись за стол.
- Эхма! Ходи, изба, ходи, печь! - кричал Тугоуздов. - Шире дорогу, коньяк в горло идет! Пейте разумное, доброе, вечное!
…Мальчишка подошел к нам, держа в руке три розы, и заявил Тугоуздову:
- Вот вам прислали… С того столика. Господа Шинкунёвы.
- Ге! Спасибо! Вспомнили старого Тугоуздова. Стой, паренек! Сколько у тебя этого товару есть?
- Да хоть десяток, хоть два.
- Ну вот и волоки два! Отнеси им с записочкой, поблагодари! Стой, напишу.
Цветы были отосланы с игривой запиской Тугоуздова: "Ку-ку! А вот и я, здравствуйте, как пошевеливаетесь? Пьем за ваше, с криками ура!"
Под запиской он заставил подписаться нас всех, несмотря на мои мольбы и указания, что это неудобно.
- Ничего, ничего! Живем-то один раз… Эх-ма!
Мне стал нравиться этот стихийный, широкий безудержный человек.
"Вот он, московский-то размах, - подумал я. - Москва кутит, дым столбом!"
- Что там у вас еще? - спросил Тугоуздов метрдотеля.
- Еще горячая закуска заказана, потом уха, потом котлетки валлеруа…
- К черту твои закуски. Давай нам ухи… Эх-ма! Настоящей русской стерляжьей ушицы с расстегайчиками. Гоп-гоп! Настоящие исконные расстегайчики!
- Виноват, закуска заказана. Может, подать?
- Подай-ка, я тебе на голову ее выложу. Да ты вот что: и закуску к черту, и валлеруа твое к черту. Ты нам дай кабинетик и тащи туда уху. Верно, господа? Ведь все уже почти сыты.
- Конечно, - сказал я. - Напрасно ты эти котлеты и горячую закуску заказывал.
- Да, милый мой, черт с ним! Обеднеем от этого, что ли? Живешь-то ведь один раз. Ну дай я тебя поцелую!
Поцеловались.
III
В кабинете Тугоуздов предложил:
- Снимай, ребятки, сюртуки. Опростимся! Садись на пол, на ковре будем уху есть. Как рыбаки! Верно?
Ели уху на дорогом кабинетном ковре. Совсем как рыбаки.
- Постой, - забеспокоился Тугоуздов. - Ты какое вино-то открыл?
- Как же-с! "Клико энглянд".
- И дурак. Кто же с ухой "Клико" пьет? Дай посуше. Постой! А это оставь - сами не выпьем, фараоны выпьют.
- Какие фараоны? - полюбопытствовал я.
- Какие? А вот какие. Эй, Никифор! Зови сюда кочующее племя. Пусть споют! Эх-ма! - вдохновенно крикнул он. - Живешь-то…
- …ведь один раз, - докончил я.
- Верно! Откуда ты догадался?
Пришли цыгане. Сразу стало шумно, дымно и неуютно; всюду взор наталкивался на незнакомые, алчные лица, на открытые рты и ревущие глотки.
- Гоп, гоп! - кричал Тугоуздов, дирижируя хором и приплясывая. - Сыпь, накаливай (или "наяривай" - точно я не расслышал)! Барыни, налегайте на фрукту, пейте желтенькое! Эх-эх, тра-ла-ла!
Лицо его сияло весельем.
"Вот оно, - подумал я, - московский тысячник кутит! Что за забубенная головушка! Сколько в этом своеобразной, дикой красоты. Знают ли еще где-нибудь в России секрет такого разудалого, беззаветного веселья?!"
- Довольно! - кричал Тугоуздов. - Вот, нате вам! Очищайте арену! Едем, ребята!
- Домой? - спросил я.
- Что-о-о? С ума ты сошел! Кто ж теперь домой едет? В "Стрельну"! Под тропики! Кофе с абрикотинской мазью выпьем. Егор! Скажи, чтобы Семен подавал. Да позови Евграфа - пусть он звякнет Ивану Парфенычу, чтоб Алексей нам кофию сварганил. Эхма! Высыпай, ребятки.
В "Стрельне" пили кофе. Опять пели цыгане, потому что Тугоуздов хотел сравнить: "чья кишка толще"?
Оказалось, что "ярцам не выстоять".
В пятом часу утра стали собираться уходить.
- Ну, я домой, - робко сказал я.
- Ни-ни! Мы еще дернем в "Золотой якорь" - гуляй, душа! Ни за что не пущу. Мы еще должны по бокалу разгонного выпить.
- Да почему должны? Где такой закон, что должны?
- Нет, нет, ты уж и не говори. Поедем! Григорий! Скажи Савелию, чтоб он Семена кликнул. Да позови Ивана Маркелыча. Тебе чего? Цветы?! А ну тебя… Впрочем - ладно! Братцы, бери этот злак! Всадим в петлицы с двух сторон - то-то в "Якоре" смеяться будут! Хе-хе, почудим! Получайте, барышня! Адьюс. Егоррррр!
В "Якорь" нас не пустили. Мы долго стояли на морозе, переминаясь с ноги на ногу и униженно просили, приводя разные резоны, - "Якорь" был непреклонен.
- Нельзя, господа, - солидно говорил швейцар. - Поздно. Теперь разве к нам? Теперь к Жану время ехать.
- А, действительно, - спохватился Тугоуздов. - Что ж это мы, братцы, бобы разводим, когда уже шесть часов.
- А что?
- Да уже ведь к Жану можно ехать. Блинков поедим, водочки. Все равно, спать-то уж где же.
- Какой уж сон, - резонно подтвердил Вася, - седьмой час.
- Люди вот уже на рынок идут, а мы - спать? - подхватил и Мишунчик. (Кстати, он оказался не Кертингом и не Димитрюковым, а Жбанниковым, а Вася - Сычугом. Его национальность выяснить не удалось.)