Я налил первый бокал и, не чокаясь с Филимоном, тихо в одиночестве выпил. Выпил за скорбный, покрытый кровью, слезами и грязью, неприветливый путь нынешней русской женщины.
Иди, женщина русская, бреди по колена в грязи. Дойдешь же ты, наконец, или до лучшего будущего, или… до могилы…
Там отдохнешь от жизни.
У меня на глазах стояли слезы.
Надо отдать Филимону справедливость: рассчитывался он за шампанское тоже со слезами на глазах.
Русское искусство
- Вы?
- Я.
- Глазам своим не верю!
- Таким хорошеньким глазкам не верить - это преступление.
Отпустить подобный комплимент днем на Пере, когда сотни летящего мимо народа не раз толкают вас в бока и в спину, для этого нужно быть очень светским, чрезвычайно элегантным человеком.
Таков я и есть.
Обладательница прекрасных глаз, известная петербургская драматическая актриса, стояла передо мной, и на ее живом лукавом лице в одну минуту сменялось десять выражений.
- Слушайте, Простодушный! Очень хочется вас видеть. Ведь вы - мой старый милый Петербург. Приходите чайку попить.
- А где вы живете?
Во всяком другом городе этот простой вопрос вызвал бы такой же простой ответ: улица такая-то, дом номер такой-то.
Но не таков городишко - Константинополь!
На лице актрисы появилось выражение небывалой для нее растерянности:
- Где я живу?.. Позвольте… Не то Шашлы-Башлы, не то Биюк-Темрюк. А может быть, и Казанлы-Базанлы. Впрочем, лучше дайте мне карандашик и бумажку - я вам нарисую.
Отчасти делается понятной густая толпа, толкущаяся на Пере: это все русские стоят друг против друга и по полчаса объясняют свои адреса: не то Шашлы-Башлы, не то Бабаджан-Османлы.
Выручают обыкновенно карандаш и бумажка, причем отправной пункт - Токатлиан: это та печка, от которой всегда танцует ошалевший русский беженец.
Рисуют две параллельные линии - Пера. Потом квадратик - Токатлиан. Потом…
- Вот вам, - говорила актриса, чертя карандашом по бумаге, - эта штучка - Токатлиан. От этой штучки вы идете налево, сворачиваете на эту штучку, потом огибаете эту штучку - и тут второй дом, где я живу. Номер 22. Третий этаж, квартира барона К.
Я благоговейно спрятал в бумажник этот странный документ и откланялся.
На другой день вечером, когда я собирался в гости к актрисе, зашел знакомый.
- Куда вы?
- Куда? От Токатлиана прямо, потом свернуть в одну штучку, потом в другую. Квартира барона К.
- Знаю. Хороший дом. Что ж это вы, дорогой мой, идете в такое историческое место - и в пиджаке.
- Не фрак же надевать!
- А почему бы и нет. Вечером в гостях фрак - самое разлюбезное дело. Все-таки это ведь заграница!
- Фрак так фрак, - согласился я. - Я человек сговорчивый.
Оделся и, сверкая туго накрахмаленным пластроном фрачной сорочки, отправился на Перу - танцевать от излюбленной русской печки.
Если в Константинополе вам известны улица и номер дома, это только половина дела. Другая половина - найти номер дома. Это трудно, потому что 7-й номер помещается между 29-м и 14-м, а 15-й скромно заткнулся между 127-б и 19-а.
Вероятно, это происходит потому, что туркам наши арабские цифры неизвестны. Дело происходило так: решив перенумеровать дома по-арабски, муниципалитет наделал несколько тысяч дощечек с разными цифрами и свалил их в кучу на главной площади. А потом каждый домовладелец подходил и выбирал тот номер, закорючки и загогулины которого приходились ему больше по душе.
Искомый номер 22 был сравнительно приличен: между 24-м и 13-м.
На звонок дверь открыла дама очень элегантного вида.
- Что угодно?
- Анна Николаевна здесь живет?
- Какая?
- Русская. Беженка.
- Ах, это вы к Аннушке! Аннушка! Тебя кто-то спрашивает. - Раздался стук каблучков, и в переднюю выпорхнула моя приятельница, в фартуке и с какой-то тряпкой в руке. Первые слова ее были такие:
- Чего тебя, Ирода, черти по парадным носят?! Не мог через черный ход приттить?!
- Виноват, - растерялся я. - Вы сказали…
- Что сказала, то и сказала. Это мой кум, барыня. Я его допрежь того в Питербурхе знала. Иди уж на кухню, раздевайся там. Недотёпа!
Кухня была теплая, уютная, но не особенно пригодная для моего элегантного фрака. Серая тужурка и каска пожарного были бы здесь гораздо уместнее.
- Ну садись, кум, коли пришел. Самовар, чать, простыл, но стакашку еще нацедить - возможное дело.
- А я вижу, вы с гран-кокет перешли на характерные, - уныло заметил я, вертя в руках какую-то огромную ложку с дырочками.
- Чаво? Я, стало быть, тут у кухарках пристроилась. Ничего, хозяева добрые, не забиждают.
- На своих харчах? - деловито спросил я, чувствуя, как на моей голове невидимо вырастает медная пожарная каска.
- Хозяйские. И отсыпное хозяйское.
- И доход от мясной и зеленной имеете?
- Законный процент. (В последнем слове она сделала ударение на "о"). А то, может, щец похлебаешь? С обеда остались. Я б разогрела.
Вошла хозяйка.
- Аннушка, самовар поставь.
Во мне заговорил джентльмен.
- Позвольте, я поставлю, - предложил я, кашлянув в кулак. - Я мигом. Стриженая девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только покажите: куда насыпать угля и куда налить воды.
- Кто это такой, Аннушка? - спросила хозяйка, с остолбенелым видом разглядывая мой фрак.
- Так, один тут. Вроде как сродственник. Он, барыня, тихий. Ни тебе напиться, ни тебе набезобразить.
- Вы давно знакомы?
- С Петербурга, - скромно сказал я, переминаясь с ноги на ногу. - Аннушка в моих пьесах играла.
- Как… играла? Почему… в ваших?
- А кто тебя за язык тянет, эфиеп, - с досадой пробормотала Аннушка. - Места только лишишься из-за вас, чертей! Видите ли, барыня… Ихняя фамилия - Простодушный.
- Так чего ж вы тут, господи! Пожалуйте в столовую, я вас с мужем познакомлю. Мы очень рады…
- Видала? - заносчиво сказал я, подмигивая. - А ты меня все ругаешь. А со мной господа за ручку здороваются, к столу приглашают.
С черного хода постучались. Вошел еще один Аннушкин гость, мой знакомый генерал, командовавший третьей армией.
Он скромно остановился у притолоки, снял фуражку с галуном и сказал:
- Чай да сахар. Извините, что поздно. Такое наше дело швейцарское.
* * *
Мы сидели в столовой за столом, покрытым белоснежной скатертью. Мы трое - кухарка, швейцар и я.
Хозяин побежал в лавку за закуской и вином, хозяйка на кухне раздувала самовар.
А мы сидели трое - кухарка, швейцар и я - и, сблизив головы, тихо говорили о том, что еще так недавно сверкало, звенело и искрилось, что блистало, как молодой снег на солнце, что переливалось всеми цветами радуги и что теперь - залилось океаном топкой грязи.
Усталые, затуманенные слезами глаза тщетно сверлят завесу мглы, повешенную господом богом… Какая это мгла? Предрассветная? Или это сумерки, за которыми идет ночь, одиночество и отчаяние?
Константинопольский зверинец
- Послушайте, Простодушный, - обратился ко мне приятель. - Хотите посмотреть зверинец?
- А разве в Константинополе есть?
- Есть.
- С удовольствием. Я обожаю зверей.
- Ну, это надо делать с разбором, - наставительно процедил сквозь зубы приятель. - Так пойдем. Сейчас как раз час их кормления.
Конечно, я Простодушный. Но не до такой же степени, чтобы не отличить простой обыкновенный зверинец от простого ресторана.
А место, куда привел меня приятель, как раз и было препошлейшим рестораном, в котором если и были звери, то на тарелках и в самом неузнаваемом виде…
- Что ж вы меня дурачите? - строго спросил я. Он усмехнулся в усы.
- Не сердитесь, Простодушный. Уверяю вас, это самый настоящий константинопольский зверинец. В крайнем случае - Паноптикум. Что ни фигура - то редкая зоологическая разновидность.
- Ну что, например, интересного в том рыженьком с фиолетовым галстуком?
- В нем-то? Да это, если правду сказать, - единственный человек в мире, который ухитрился сам себя за волосы над землей приподнять.
- Но ведь сейчас он не в этом приподнятом состоянии?
- Нет. Опустился порядочно. Но, вообще… Знаете ли, что этот человек ухитрился три года пробыть военнопленным у русских?
- Ничего нет удивительного. Немец?
- Русский.
- Но воевал-то - в рядах немцев?
- В русских рядах.
- Да, тогда это действительно что-то странное. Русский - и очутился в русском плену? Может, врет?
- Нет, эту историю я знаю досконально. Видите ли, попал он в качестве русского солдата на передовые позиции. Ну сами понимаете, - холодно, иногда голодно, а вообще - страшно; стрельба, атаки и прочие жуткие вещи. А тут однажды выслали его часовым в сторожевое охранение. И когда остался парень глухой ночью один, когда между ним и австрийцами не было никакой преграды - такая жуть взяла его, что он чуть не взвыл от страху… Так испугался, что бросил ружье и побежал куда глаза глядят. И вдруг - трах! - наткнулся на что-то. Смотрит - убитый австриец, совсем холодный. Почесал наш воин свой промерзлый затылок, раздел австрийца, надел все это на себя, захватил ружье - и твердыми шагами пошел обратно - прямо в штаб соседнего полка. Набежали наши, схватили, привели: "Ты кто?" - "Славянин. Не желаю воевать. Желаю в плен. Я люблю русских". - "Ну молодец". Угостили водкой, отослали в тыл, а потом и отправили в Сибирь, в лагерь военнопленных. Три года прожил как у Христа за пазухой.
- Гм… да. Любопытный зверь. А это кто?
- Этот? Тоже штучка. Помните крымскую эвакуацию? Легко было тогда списаться на берег? То-то оно. И рекомендацию требовали, и поручительство, и отзыв о поведении… А он сделал проще: подстерег, когда французская комиссия на пароход приехала - да и запутался между французами в качестве переводчика. Суетился, переводил больше всех… Совсем подкупил французов… Те и спрашивают: "А вы тут что делаете?" - "А я, - говорит, - с вами приехал с берега - родственника хочу взять". - "А вы сами кто такой?" - "Помилуйте - у меня тут свой завод, я его туда инженером пристрою - на тысячу лир в месяц… Он замечательный человек!! Идеальная личность! Я его хочу на всю жизнь обеспечить. Вот и паспорт его - поставьте штемпелечек!" Да и подсунул свой паспорт. Они видят, такое солидное лицо ручается - поставили!
- Да… - задумчиво заметил я. - Вот это я называю самодеятельностью… Сам себя расхвалил, сам себя взял на поруки и сам же себя списал на берег… Ваш зверинец начинает меня заинтересовывать! Что это, например, за редкая черная птица?
- О нем - два слова. Буквально два. Я даже не скажу их, а только покажу его визитную карточку.
Приятель бесцеремонно подошел к жгучему брюнету, пестро одетому, попросил визитную карточку и, улыбаясь уголками рта, вернулся ко мне.
- Глядите - характеристика всего в два слова: "Христофор Христолидис - комиссионер удовольствий". - Я даже присвистнул.
- Да разве есть такая профессия?
- Очевидно.
- Ну какое же удовольствие может доставить мне этот "комиссионер удовольствий"?.. Скажем, для меня лучшее удовольствие, когда я лягу в постель, почитать рассказы Андреева или Куприна. Что ж, он будет сидеть около меня и читать?
Приятель рассмеялся.
- Поистине, вы с честью носите свою кличку Простодушного! Нет, Христо комиссионер совсем не таких буколических удовольствий… Дайте ваше ухо.
- Ну раз ухо - тогда я понимаю и без уха. Хорошая птица!.. И лицо этакое… выразительное… и клюв на месте… А вон у того господина, наоборот, очень приличный вид.
- Еще бы! Импресарио Шаляпина.
- А-а! Возил Шаляпина?
- Нет, не возил.
- Но вы же говорите - импресарио.
- Видите ли… Он устраивал во всех городах концерты Шаляпина, но ему всегда не хватало одной маленькой подробности: самого Шаляпина.
- Однако это ведь очень густо пахнет тюрьмой…
- Помилуйте, за что же! У него все это было без уголовщины. Скажем, приезжает он в Кременчуг, выпускает афиши: "Концерт Ф.И. Шаляпина" - публика валом валит в кассу, однако там уже аншлаг: все билеты проданы. Все в отчаянии, но тут выходит этакий благодетель - он же самый - и шепчет на ухо тому, другому, третьему: "Есть у меня десятирублевые билетики, да только меньше 15 никак не могу продать". "Голубчик, продайте". Продает. А когда все билеты проданы из-под полы за полуторную цену - новый анонс: "Ввиду болезни Шаляпина концерт отменяется. Деньги за билеты можно получить обратно в кассе". И честно возвращает: на билете - 10, получи 10, на билете - 20, получи 20. До копеечки со всеми расплачивается.
- Черт его знает, - опасливо покосился я на импресарио. - Мы тут сидим, разговариваем, как ни в чем не бывало, а ведь они все не в клетках. На свободе.
И как будто в подтверждение моих слов на меня сзади накинулся один зверь, щелкая зубами и сверкая глазами.
- А-а, - кричал он, - кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! Я ведь вас по Питеру еще знаю. Говорят, недурно устроились. Случайно есть замечательно выгодное для вас дело.
- Если замечательно выгодное, - серьезно сказал я, - то заранее иду на него.
- Вот и прекрасно! Видите ли, у меня в Орле есть дом. Так как там большевики, а мне нужны деньжата, то я бы вам его дешево продал. За три тысячи лир. Даже за полторы. Я вам и адрес дам. Дайте пока 500.
- Согласен! - весело вскричал я. - Дом беру. Тем более что у меня около Орла есть именьице, на которое я не прочь поменять дом. Ваш дом стоит 3000, мое именьице 3200. Доплатите мне 200 лир и забирайте все именьице. Там и адреса не нужно - всякий дурак знает. Спросите "Аверченковку". Коровы есть, павлины.
Но он не слушал. Шептал уже что-то за другим столиком.
Мой приятель смеялся.
- Ничего, - говорил он. - Это не страшно. Иногда даже можно просунуть руку сквозь прутья клетки и пощекотать их за ухом.
О гробах, тараканах и пустых внутри бабах
Как-то давно-давно мне рассказывали забавный анекдот… Один еврей, не имеющий права жительства, пришел к царю и говорит:
- Ваше величество! Дайте мне, пожалуйста, право жительства!
- Но ведь ты же знаешь, что правом жительства могут пользоваться только ремесленники.
- Ну так я ремесленник.
- Какой же ты ремесленник? Что ты умеешь делать?
- Уксус умею делать.
- Подумаешь, какое ремесло, - усмехнулся скептически государь, - это и я умею делать уксус.
- И вы умеете? Ну так вы тоже будете иметь право жительства!
Прошли идиллические времена, когда рождались подобные анекдоты: настали такие времена, когда не только скромные фабриканты уксуса, но и могущественные короли не имеют права жительства…
Некоторое исключение представляет собой Константинополь: человек, который умеет делать уксус, здесь не пропадет. Искусство "делать уксус" в той или другой форме все-таки дает право на жизнь.
Вот моя встреча с такими "ремесленниками, имеющими право жительства", неунывающими, мужественными делателями "уксуса".
* * *
Они сидели рядышком на скамейке в саду Пти-Шан и дышали теплым весенним воздухом - бывший журналист, бывший поэт и бывш… чуть по привычке не сказал - бывшая сестра журналиста… Нет, сестра журналиста была настоящая… Дама большой красоты, изящества и самого тонкого шарма…
Всем трем я искренно обрадовался, и они очень обрадовались мне.
- Здорово, ребята! - приветствовал я эту тройку. - Что поделываете в Константинополе?
Все трое переглянулись и засмеялись:
- Что мы поделываем? Да вы не поймете, если мы скажем…
- Я не пойму? Да нет на свете профессии, которой бы я не понял!
- Я, например, - сказал журналист, - лежу в гробу.
- А я, - подхватил поэт, - хожу в женщине.
- А я, - деловито заявила журналистова сестра, - состою при зеленом таракане.
- Все три ремесла немного странные, - призадумался я. - Делать уксус гораздо легче. Кой черт, например, занес вас в гроб?..
- Одна гадалка принаняла. У нее оккультный кабинет: лежу в гробу и отвечаю на вопросы клиентов. Правда, ответы мои глубиной и остроумием не блещут, но все же они неизмеримо выше идиотских вопросов клиентов.
- А вот вы… который "ходит в женщине". Каким ветром вас туда занесло?
- Не ветром, а голодом. Огромная баба из картона и коленкора. Я влезаю внутрь и начинаю бродить по Пере, неся на себе это чудовище, в лапах которого красуется реклама одного ресторана.
- Поистине, - сказал я, - ваши профессии изумительны, но они бледнеют перед карьерой Ольги Платоновны, состоящей при зеленом таракане!
- Смейтесь, смейтесь. Однако зеленый таракан меня кормит. Собственно, он не зеленый, а коричневый, но цвета пробочного жокея, которого он несет на себе, - зеленые. И потому я обязана иметь на правом плече большой зеленый бант: цвет моего таракана. Да что вы так смотрите? Просто здесь устроены тараканьи бега, и вот я служу на записи в тараканий тотализатор. Просто, кажется?
- Очень. Все просто. Один в гробу лежит, другой в бабе ходит, третья при таракане состоит.
Отошел я от них и подумал:
"Ой, крепок еще русский человек, ежели ни гроб его не берет, ни карнавалье чучело не пугает, ежели простой таракан его кормит…"
Это одна сторона - прекрасная сторона - русского характера…
А вот другая сторона…
Еще гроб
Иногда - ни с того ни с сего - накатывает такое веселое, радостное настроение, что ходишь, внутренне подпрыгивая, как козленок, что хочется весь мир обнять, что внутри - будто целая стая воробьев щебечет.
В такие минуты любо беспричинно бродить по улицам, обращая умиленное внимание на всякий пустяк, попадающий в поле зрения: на турка, исступленно выкрикивающего свой товар; на деловитого грека, бегущего из харчевни с тарелочкой, на которой горсточка вареного риса, возглавленного крохотным кусочком баранины; на фотографическую витрину с усатыми, толстоногими гречанками, любящими сниматься непременно у фальшивого бутафорского рояля или около белой картонной лошади, шея которой обвивается топорной рукой самым шаловливым и грациозным образом, - все привлекает праздное, благодушное внимание, все заставляет или мимолетно усмехнуться, или мимолетно задуматься…
В таком безоблачном настроении любо зайти в светлый чистенький ресторанчик, проглотить кружку холодного пива и уничтожить какую-нибудь отбивную котлету, бродя рассеянно глазами по вечному портрету Венизелоса на стене, обильно засиженному мухами, и по разложенным листам бумаги от мух, девственно чистым - на зависть облюбованному летучей армией Венизелосу.
Недавно зашел я в таком бодром, искрящемся настроении в ресторанчик, уселся за стол; подошла очень недурная собой русская дама и, сделав независимое лицо аристократки времен французской революции, ведомой на гильотину, кротко спросила:
- Чего вы хотите?
- Обнять весь мир, - искренно ответил я, еле сдерживая бурлящую внутри молодую радость жизни.
- Отчего все мужчины думают, - грустно сказала дама, - что если мы служим здесь кельнершами, то нам можно делать всякие предложения…
Я заверил ее, что в отношении к ней лично у меня нет никаких агрессивных планов, и заказал телячью котлету и пиво.