- Помилуй, Никон Устиныч! да это - недуг только в твоих глазах. Ты сам одержим гораздо опаснейшею болезнию: целый век лежишь на одном месте. Эта крайность скорее доведет до гибели. Или ты, может быть, шутишь?
- Какие шутки! болезнь, братец, страшная болезнь! Наконец скажу яснее: их губит неодолимая страсть к загородным прогулкам.
- Да это приятнейшая страсть! Я сам дал слово участвовать в поездках.
- Ты дал слово? - воскликнул он. - О несчастный Филипп Климыч! что ты сделал! Ты пропал! - Он чуть не заплакал. - Ты уж и с Вереницыным говорил об этом?
- Нет еще.
- Ну, слава Богу! есть время всё исправить: только слушайся меня. - Я в недоумении смотрел на него, а он продолжал: - Я сам, бывало, помнишь ли, в старые годы, когда имел глупость бoльшую часть дня и даже ночи проводить на ногах: то-то молодость! - не прочь пойти в лес с маленьким запасом, например… этак… с жареной индейкой под мышкой и с бутылкой малаги в кармане;
сяду под дерево в теплый день, поем и лягу на травку;
ну-а потом и домой. А эти люди убивают себя прогулками. Вообрази, до чего дошли! если летом в который день остаются дома, то, по собственному их признанию, которое я подслушал в один из припадков, их что-то давит, гнетет, не дает им покою; какая-то неодолимая сила влечет за город, какой-то злой дух вселяется в них, и вот они… - Тут Тяжеленко начал говорить с жаром: - Вот они плывут, скачут, бегут и, приплывши, прискакавши, прибежавши туда, ходят чуть не до смерти - как не падут на месте! то взбираются на крутизны, то лазят по оврагам. - Здесь каждое из этих понятий он сопровождал живописным жестом. - Пускаются вброд по ручьям, вязнут в болотах, продираются между колючими кустарниками, карабкаются на высочайшие деревья; сколько раз тонули, свергались в пропасти, вязли в тине, коченели от холода и даже - ужас! - терпели голод и жажду!
Всё это красноречие выходило из Тяжеленки вместе с потом. О, как он был прекрасен в эту минуту! благородное негодование изображалось на обширном челе его, крупные капли пота омывали лоб и щеки, а вдохновенное выражение лица позволяло принять их за слезы. Предо мной воскресли златые, классические времена древности; я искал ему приличного сравнения между знаменитыми мужами и отыскал сходство в особе римского императора Вителлия.
- Браво! брависсимо! хорошо! - кричал я, а он продолжал:
- Да, Филипп Климыч! бедствие, сущее бедствие постигло их! Ходить целый день! Хорошо, что они еще потеют: это спасает их; но скоро и эта благодатная роса иссякнет от изнурения, и тогда - что с ними станется? А зараза глубоко пустила корни; она медленно течет по жилам их и пожирает жизненную эссенцию. Этот добрый Алексей Петрович! эта любезная Марья Александровна! почтенная бабушка! дети - бедные молодые люди! Юность, цветущее здоровье, блестящие надежды - всё истает, исчезнет в изнурении, в тяжких, добровольных трудах! - Он закрыл лицо руками, а я захохотал. - И ты можешь смеяться, жестокосердый человек?
- Да как же, братец, не смеяться, когда ты, равнодушнейший человек, беспечный до того, что если бы мир обрушился над твоею головою, ты бы не раскрыл рта спросить, что за шум, - ты целый час убиваешься и потеешь, а если б мог, и заплакал бы оттого только, что другие предаются ненавистнейшему для тебя удовольствию - прогулке!
- Ты всё еще не постигаешь, что я не шучу. Разве ты не видал зловещих признаков? - сказал он с досадой.
- Не знаю… мне показалось… Однако, какие же это признаки? спросил я.
- А беспрестанная зевота, задумчивость, тоска, отсутствие сна и аппетита, бледность и в то же время какие-то чудные пятна по всему лицу, а в глазах что-то дикое, странное.
- Вот об этом-то я и пришел спросить тебя.
- Ну так пойми же и знай, что лишь только они вспомнят о лесах, полях, болотах, уединенных местах, то все эти признаки обнаруживаются и ими овладеет тоска и дрожь до тех пор, пока они не удовлетворят бедственному желанию: тогда они торопливо несутся вон, не оглядываясь, едва захватив с собой необходимое, как будто подстрекаемые, гонимые всеми демонами ада.
- Да куда ж они ездят?
- Всюду: на тридцать верст от Петербурга нет ни одного куста, которого бы они не обшарили. Не говорю об известных местах - Петергофе, Парголове, которые всеми посещаются: они теперь ищут мало посещаемых захолустьев, для того чтоб, слышь, беседовать с природой, дышать свежим воздухом, бежать от пыли, и… кто их знает еще от чего! Послушай Марью Александровну, она тебе понаскажет: тут, дескать, от одних рынков да рестораций задохнешься! Гм! какая несправедливость! какая черная неблагодарность! от рынков и рестораций, этих приютов здоровья, мирного счастия! бежать средоточия произведений двух богатейших царств природы - животного и растительного; задыхаться воздухом тех мест, где сладчайшей потребности, еде, созидают чертоги, сооружают алтари! Скажи-ка мне, какая площадь величественнее Сенной и чем уступает выставка естественных произведений, которая бывает на ней, выставке художественных? Наконец, бежать наслаждения, которое только одно не убегает нас и - вечно юное, всегда свежее, ежедневно осыпает новыми, неувядаемыми цветами! Всё остальное есть призрак; всё непрочно, непостоянно; прочие радости ускользают от нас в ту минуту, когда их достигаешь, тогда как тут, если бы что-нибудь и вздумало ускользнуть, то меткая пуля летит вперед, по гласу прихотливого желания, и покоряет дерзкое существо. Зачем же эти удобства и обширные средства, как не для того, чтоб с признательностью наслаждаться и…
Видя, что Тяжеленко ударился в тонкости гастрономии, науки, которую он обработывал с успехом как теоретически, так и практически, в чем и дал мне два образца в одно утро, я остановил его.
- Ты забыл о Зуровых, - сказал я.
- Что тебе еще говорить об них? Погибшая семья! Вообрази, - продолжал он, - что обыкновенная прогулка Алексея Петровича составляет такой круг, который едва ли не превосходит сумму прогулок всей моей жизни. Он, например, отправляется из Гороховой в Невский монастырь, оттуда на Каменный остров, там гуляет, гуляет, переходит на Крестовский, с Крестовского через Колтовскую на Петровский, с Петровского на Васильевский, и назад в Гороховую, каково? и всё это пешком, и всё бегом - не ужас ли? То ли еще! Иногда в глубокую ночь, когда всё лежит, и богатый, и бедный, и звери, и… птицы…
- Кажется, птицы не лежат, - заметил я.
- Да… ну всё равно. А жаль их! Зачем бы природе лишать их этого невинного наслаждения! На чем, бишь, я остановился?
- Птицы, сказал ты.
- Да ведь ты говоришь, что птицы не лежат? Постой же; кто еще лежит?..
- Да нельзя ли, любезный Тяжеленко, попростее, так, знаешь, поближе к предмету? А то ведь устанешь.
- Правда, правда. Спасибо, что напомнил. Позволь же, я лучше прилягу: мне тогда будет ловчее. - Он прилег на подушки и продолжал: - Итак, иногда ночью вдруг Алексей Петрович вскочит с постели, выйдет на балкон и потом будит свою супругу: "Какая славная ночь, Марья Александровна! что если бы поехать!" И вдруг - куда девается сон! весь дом вскакивает, наскоро одеваются и бегут вон в сопровождении двух вернейших слуг - увы! также зачумленных. Или в другой раз, чему я сам бывал свидетелем, в середине обеда, в самый отрадный момент нашего бытия, между соусом и жарким, когда первые порывы голода миновались, но приемлемость к дальнейшим наслаждениям еще не притупилась, вдруг Алексей Петрович восклицает: "Что если бы мы доели это пирожное и жаркое за городом!" За мыслью мгновенно следует исполнение, - и жаркое с пирожным улетают в поле, а я, один, со слезами на глазах, возвращаюсь домой. Короче, никогда ни один поклонник женолюбивого пророка не стремился с такою жадностью в Мекку, ни одна московская или костромская старуха не жаждала так сильно подышать святостью киевских пещер.
- При таком влечении к природе, им бы жить на даче или в деревне, сказал я.
- Они и жили прежде, но дети выросли; заботы об их воспитании и другие важные обстоятельства удерживают их в городе. Пускай бы уж они одни несли бремя "лихой болести", а то вот беда: при их достоинствах, многие ищут знакомства с ними, и те, которые живут лето здесь, - погибают. Старый профессор начинает тосковать, теряет аппетит и сон; у племянницы его Зинаиды убыло несколько поклонников, которым не понравился новый талант ее - зевота; и прелестной супруге дипломата несдобровать бы, если бы она не уезжала каждый год летом на воды.
- Мне кажется, так недуг-то у тебя, - сказал я, - вот уж мне от твоих пустяков спать хочется.
- В этом я тебе никогда не помешаю, - отвечал Тяжеленко с неудовольствием, - равно как и в том, хочешь ты верить или нет.
- Ну, не сердись, мой милый! а лучше скажи, как же хотел спасти меня и где корень зла?
- Как! разве я тебе по сю пору не сказал еще? Вереницын, братец: вот кто всему причиной! он и Зуровых заразил!
- Возможно ли! кажется, человек такой к ним приверженный…
- Да, да, - прервал Никон Устинович, - славный человек, и поесть любит, и всё; да что ж делать! Лет восемь назад он отправился путешествовать по России, был и в Крыму, и в Сибири, и на Кавказе, - охота же людям шататься по свету! точно как нечего глотать здесь! - наконец уединился в Оренбургском крае и жил всё там, а года четыре назад возвратился сюда с переменою в характере и "лихой болестью". Он по-прежнему посещал Зуровых каждый день и каждый день вливал понемногу отравы в их мозг - и отравил; и все те, которые ближе, искреннее с ним, скорее, легче и более заражаются.
- Что же, - спросил я, - осведомлялся ли ты о причине этой странности?
- Как же! у него самого, да он всегда глухо отвечает, с неудовольствием отворотится и проворчит сквозь зубы: "Так, болезнь!" Впрочем, экономка Зуровых, Анна Петровна, моя добрая приятельница, сказывала мне под секретом, что будто он, живучи в Оренбургском краю, частенько ездил в степи и влюбился там в какую-то калмычку или татарку, кто его знает! Видишь, он какой! от него слова путного не добьешься; попробуй-ка спросить его когда-нибудь: "Что вы, Иван Степаныч, обедали сегодня? какие кушанья?" - ни за что не скажет: пренеоткровенный! Итак, Анна Петровна утверждает, что он даже жил в улусах кочующих племен и прижил там двоих детей, которых девал неизвестно куда. Ну, что мудреного, если он среди степей приобрел это расположение к полям? а что оно приманчиво, так это не чудо: азиатские колдуньи всегда были мудренее европейских. Читал ли ты, что пишут про арабских волхвов? чудеса! Может быть, калмычка из ревности заворожила его. Зайди-ка к нему вечерком когда-нибудь: проклятые-то так и смотрят ему в глаза!
- Кто проклятые?
- А котята-то! двое всегда за пазухой, двое на столе, да двое на постели; а днем всё пропадают. Что ни говори, а тут не просто!
- И тебе не стыдно верить таким пустякам?
- Я не верю, а только пересказываю предположения Анны Петровны.
- До сих пор, однако же, не успел сказать мне, почему ты не заразился сам и есть ли какое средство к спасению?
- Постоянного нет; всякий должен сам придумать. Меня предостерег покойный полковник Трухин, который также не был подвержен "лихой болести". Он был малый не промах, и как скоро Вереницын стал его заговаривать, тот, чувствуя в себе что-то необыкновенное, употребил все силы, чтобы исторгнуться из беды. К счастию, он вспомнил какое-то стихотворение, которое нагоняло всегда тоску на Вереницына. Полковник и давай декламировать: тот упал в обморок, а он спасся. С тех пор Вереницын больше не покушался погубить его, хотя он вообще усердно хлопочет об этом и, как демон-искуситель, вкрадывается в душу, усыпляет, доводит до бесчувственности, а там уж и поразит своею чарою, - не знаю, съесть ли, выпить ли что даст… Ну вот когда он расположился опутать меня адовыми сетями, я стал придумывать, как бы сразить его чем-нибудь необыкновенным, что особенно предписывал мне Трухин. Я думал, думал, думал и наконец угадай, чем поразил?
- Не знаю, - отвечал я.
- Ты помнишь мой голос?
- Твой голос? что, бишь, это такое?..
- Ну, неужели не помнишь? Вот, постой, я спою. Он вытянул губы, надул щеки и хотел уж огласить храмину нечестивыми звуками, но мне вдруг припомнился этот скрып немазаных колес: у меня от воспоминания затрещало в ушах, я замахал руками и благим матом закричал:
- Помню, помню! Сделай милость, не начинай! Чудовищный голос!
- Ну, то-то же, - сказал он. - Хотя моя родина славится мелодическими голосами, да в семье не без урода! Так когда только лишь он начал заговаривать меня, я вдруг запел во всё горло: он зажал уши и скрылся. Ты тоже изобрети что-нибудь, только помни, что надобно ошеломить его с первого раза, а иначе прощай! погибнешь. После Зуровы сами затеяли было втянуть меня и уговорили пойти прогуляться в Летний сад, вероятно, с намерением увлечь оттуда за город. Дорого стоило им исторгнуть мое согласие; наконец, мы пошли. Я, заметив их враждебный умысел, стал оглядываться, куда бы скрыться, - и что же? колбасная лавка в двух шагах! Думать нечего: они заговорились, а [я] и нырнул в нее. Они никак не догадались, куда я скрылся: осматривались, осматривались, а я поглядываю из окна да помираю со смеху! Вот всё, что могу сообщить тебе о "лихой болести", - больше не спрашивай. Посмотри мне в лицо: видишь, как в нем нарушено спокойствие горестными воспоминаниями и продолжительным рассказом? Постигни же и почти великость жертвы, принесенной дружбе; не тревожь моего покоя и - удались. Эй, Волобоенко! - закричал он своему человеку, - воды! окати мне голову, опусти сторы и не беспокой меня ничем до самого обеда.
Напрасно я пытался сделать ему еще несколько вопросов: он остался непреклонен и свято хранил упорное молчание.
- Прощай, Никон Устиныч! - Он молча кивнул головой, и мы расстались.
"Кто ж из них болен? - думал я по выходе от него, - верно, Тяжеленко. Что за вздор молол он мне об этих милых, добрых Зуровых? Как я посмеюсь с ними над ленью моего приятеля!"
Погуляв еще немного, я возвратился к Зуровым, и хотя час обеда приближался, но ни слуги, ни господа не думали об том. Алексей Петрович занимался с старшими детьми приведением в порядок рыболовного снаряда; Марья Александровна что-то писала. Я заглянул в бумагу и прочитал сверху надпись крупными словами: "Реестр серебру, столовому белью и посуде, назначенным на сие лето для загородных прогулок".
"Ого! - подумал я, - да приготовления-то идут не на шутку!"
А еще подальше Феклуша штопала серые чулки под цвет пыли, тоже для прогулок. Марья Александровна приветствовала меня зевотою.
- Иван Степаныч вас ждет в бильярдной, - сказала она. - Теперь еще рано: он просит сыграть с ним партию.
Вереницын встретил меня с тем видом, с каким встречает вас купец в лавке, портной в своей мастерской, то есть с надеждой на добычу. Мы вооружились киями и стали играть. Вдруг во время игры случилось мне взглянуть на него попристальнее: он зевал и с тоскливой миной посматривал на меня.
- Что вы? что вы? - вскричал я, подбежав к нему.
- Ничего, продолжайте играть, - сказал он басом, - сорок семь и тридцать четыре.
- Нет, - отвечал я, - мы доиграем после, а теперь позвольте отдохнуть: я много ходил.
- И прекрасно! сядемте же на диван.
Мы сели. Я положил голову на подушку. Он, приклонясь к моему уху, начал что-то нашептывать так тихо, что я не мог расслышать ни слова. Мне стало скучно: я задремал.
- Вы спите? - спросил он торопливо.
- Поч…ти… - пробормотал я сквозь сон.
- Ах, не спите, пожалуйста! мне надо поговорить с вами о многом, а я только начинаю.
- Из… ви… ните… не… могу…
Далее не помню, что было: я заснул; только впросонках слышал, как он, уходя, проворчал со вздохом: "Опять неудача! этот заснул, не слушав. Видно, придется не распространять моего недуга далее, а влачить его целый век одному и ограничиться единственными спутниками, Зуровыми".
Не знаю, долго ли я спал; человек разбудил меня, когда уже все сели за стол.
"Опять неудача, сказал он, - думал я. - Неужели рассказ Тяжеленки справедлив? Бедные Зуровы. А я, стало быть, избавился от дьявольского прельщения благодатным сном!"
За обедом кроме Зуровых была еще Зинаида с дядею. Сначала разнообразный разговор весело перебегал между собеседниками; но к концу обеда вдруг Алексей Петрович начал неистово зевать, и зевота сообщилась всем, кроме меня.
- А когда за город? - спросил Алексей Петрович, обращаясь к Вереницыну.
- Послезавтра, - отвечал тот.
- Бабушка! - закричал Володя, - какова погода будет послезавтра?
- Облачно, - отвечала старуха.
- Что за беда, что облачно! - сказала Марья Александровна, - хоть бы и дождик, мы всё можем ехать.
- Помилуйте! - воскликнул я, - дождитесь по крайней мере мая: теперь холодно, в поле даже нет травы. Как можно за город в апреле месяце, и с вашим здоровьем!..
- А что ж, разве мое здоровье худо? - прервала она меня. - Я довольно часто бываю здорова: помните, в свои именины, на третий день Рождества, Великим постом три раза чувствовала себя хорошо, - чего еще хотеть?
- А вы поедете? - спросил у меня Алексей Петрович, - вы дали слово.
- Я готов разделять с вами это удовольствие, - отвечал я, - только не прежде июня месяца, а не беспрестанно и во всякое время, как вы собираетесь. Я не понимаю, как не наскучит быть слишком часто за городом: что там делать?
- Возможно ли! - закричали все хором, - что делать за городом! - И начали: - Сидеть без шапки на жару и удить рыбу, - вопил неистово Алексей Петрович.
Фёкла: - Есть масло, сливки, собирать ягоды и грибы.
Зинаида: - Взирать на лазурь неба, дышать ароматами цветов, глядеться в водный ток, блуждать по злаку полей.
Вереницын: - Ходить с трубкою даже до усталости, смотреть на всё задумчиво и заглядывать в каждый овраг.
Бабушка: - Сидеть на траве и жевать изюм.
Старший сын, студент: - Есть черствый хлеб, запивать водой и читать Виргилия и Феокрита.
Володя: - Лазить по деревьям, доставать гнезда и вырезывать из сучьев дудки.
Марья Александровна: - Короче, наслаждаться природою в полном смысле этого слова. За городом воздух чище, цветы ароматней; там грудь колеблется каким-то неведомым восторгом; там небесный свод не отуманен пылью, восходящею тучами от душных городских стен и смрадных улиц; там кровообращение правильнее, мысль свободнее, душа светлее, сердце чище; там человек беседует с природой в ее храме, среди полей, познает всё величие…
И пошла! и пошла! О Господи! больнехонько! Вижу, вижу, прав Никон Устиныч - погибшая семья! Я поник головой на грудь и молчал, да и к чему бы послужили противоречия? можно ли бороться одному с толпою?
С того времени я стал грустным наблюдателем хода "лихой болести". Иногда мне приходило на мысль попробовать избавить их, хотя на время, силою от дьявольского обаяния, заперев двери в минуту отъезда, или броситься к знаменитейшим врачам и, возбудив сначала любопытство, а потом участие, умолять о помощи несчастным страдальцам; но это значило бы поссориться с ними навек, потому что они не теряли рассудка, и когда не было в помине прогулок, то это были те же "зимние Зуровы", то есть те же любезные и добрые, как и зимой.