Не стану утомлять читателя изображением всех разнообразных оттенков и отдельных случаев "лихой болести": в рассказе моего приятеля Тяжеленки, который я передал почти без перемены, заключается общее понятие об этой болезни, а мне остается только прибавить, для большей ясности и достоверности, описание одной или двух поездок, наиболее обличающих болезненное состояние духа моих знакомых.
Каждая из них непременно отличалась каким-нибудь особенным приключением: то ломалась ось, коляска опрокидывалась набок, и оттуда, как из рога изобилия, сыпались разные предметы в чудеснейшем беспорядке кастрюльки, яйца, жаркое, мужчины, самовар, чашки, трости, галоши, дамы, крендели, зонтики, ножи, ложки; то многодневный дождь и усталость заставляли искать убежища в хижине, которая тоже превращалась в любопытную сцену по своему разнообразию, - теляты, ребятишки, голые лавки, черные стены, русские и чухонские мужчины, тараканы, сковороды, тарелки, русские и чухонские дамы, салопы, плащи, армяки, дамские шляпки и лапти без приготовления разыгрывали разнохарактерный дивертисмент. Кроме общего, большого случая происходили частные и мелкие: то кто-нибудь из детей падал в воду, то Зинаида Михайловна ошибкою обмакивала стройную ножку в тинистую канаву… Но можно ли пересказать всё, что случалось во время этих набегов на поля и леса; да и могло ли быть иначе, когда несчастные сами стремились навстречу всем неудобствам? Так, помню я, однажды утром, когда погода была еще изрядная, мы согласились в тот же день после обеда ехать в Стрельну, осмотреть тамошний дворец и сад. Во время обеда свинцовая туча покрыла небо, вдали перекатывался гром; наконец ближе, ближе, и полился страшный дождь. Я было обрадовался, думая, что без всякого сомнения прогулка будет отложена, тем более что крупный дождь превратился в мелкий и продолжительный; но напрасно я радовался: часов в пять подъехало ко крыльцу несколько наемных экипажей.
- Что это значит?
- Как что? а в Стрельну? - воскликнули все.
- Да неужели кто-нибудь осмелится ехать в такую погоду?
- А чем погода дурна? только дождь.
- Этого вам мало! Но ведь мы можем иззябнуть, простудиться, умереть.
- Так что же? зато погуляем! С нами пять зонтиков, семь непроникаемых плащей, двенадцать галош и…
- И удочки! - прибавил Алексей Петрович.
Делать нечего; я дал слово и поехал. Дождь ливмя лил до другого утра, а потому мы, приехав в Стрельну, должны были, не осматривая дворца, ехать прямо в трактир, где имели наслаждение напиться чаю сомнительного качества, цвета и вкуса да пожевать сухого бифстека.
С той поры я стал реже ходить к Зуровым, потому что по милости прогулок был три раза болен, да и самих их часто не заставал дома, а если и заставал, то всегда среди приготовлений к прогулкам или в отдохновении от них, - чаще они бывали больны. Однако я всё еще не отчаивался в их выздоровлении и думал, что советы друзей, помощь врачей и, наконец, утекающее здоровье истребят корень несчастной мономании. Увы! как я жестоко ошибался! следующие три припадка, или - по их названию - три прогулки, достаточно покажут, до какой степени "болесть" овладела несчастными.
Однажды я пришел к ним вечером и удивился тишине, которая господствовала в доме, где веселые восклицания, смех, звуки фортепьяно обыкновенно сменялись одни другими. Я спросил человека о причине непостижимого молчания.
- Несчастие, сударь, случилось, - отвечал он шепотом.
- Какое? - спросил я в испуге.
- Старая барыня изволила ослепнуть.
- Возможно ли! О Боже! бедная бабушка! Отчего?
- Вчера за городом очень долго изволили сидеть на жару и пристально смотреть на солнце, а когда приехали домой, так уж ничего не изволили видеть.
В гостиной встретил меня Алексей Петрович и подтвердил сказанное, прибавив, что он сожалеет о бабушке, тем более что это обстоятельство остановило на время поездки. Я пять раз покачал головой, из которых одним старался выразить сожаление о бабушке, а четырьмя - негодование на слова Алексея Петровича. "Ну, - думал я, - по крайней мере дня четыре посидят дома; я очень рад; авось понемногу отстанут". С этими утешительными мыслями я ушел домой и лег спать.
На другой день утром, часу в шестом, смешанные голоса и шум многих шагов на тротуаре разбудили меня и заставили встать с постели. Полагая, что поблизости случился пожар, я выглянул из форточки на улицу, и что же представилось моим взорам! Алексей Петрович без шапки, с развевающимися волосами, с дикою радостью в глазах, пожирал скачками пространство; плащ на нем раздувался от ветру, как парус; в руках были две удочки со всем прибором; а за ним дети, мал мала меньше, неслись с воплями, прискакивая, отставая, забегая вперед. Я остолбенел; еще ни разу "болесть" не обнаруживалась в такой сильной степени. Смотрю - вся ватага остановилась и начала зевать перед моими окошками.
- Куда стремите ваш бег, несчастные, и почто возмущаете покой ближнего? - возопил я вдохновенным голосом. Так как они показались мне в эту минуту особенными существами, на которых лежит печать проклятия, то я и почел за нужное употребить, как водится в подобных случаях, особенный язык в разговоре с ними.
- Пешком в Парголово! - закричали они хором.
- Ужели? А бабушка?
- Пускай ее! мы не вытерпели; при ней осталась жена. Пойдемте с нами.
- В уме ли вы? Ведь до Парголова двенадцать верст!
- Так не идете?
- Ни за что!
- У! у! у! - завыли они и понеслись далее. Я долго смотрел им вслед, и две крупные слезы скатились с ресниц моих. "За что тяготеет над ними кара небесная? - подумал я. - Господи! неисповедимы судьбы Твои".
Часа через три после того сильный туман, который еще с полночи разостлался над городом, превратился в частый дождь и с севера поднялся холодный ветер. Я вспомнил о несчастных, и сожаление не позволило мне оставаться хладнокровным к их гибели. Я поспешно оделся, взял с собою цирюльника, за неимением знакомого лекаря, и на дрожках отправился в погоню, чтоб подать помощь, которая, как я полагал, будет им необходима, и не ошибся.
В самом Парголове я их не нашел, а от мужиков узнал, что они ушли еще верст за семь, на какое-то озеро, удить рыбу и избрали для того болотистую дорогу, а по проезжей не пошли. Нечего делать, надо было ехать по их следам. Вскоре эти следы открылись: то были растерянные фуражки и перчатки, как такие вещи, которые, по мнению Алексея Петровича, только мешали в прогулках. Наконец нашел: Алексей Петрович сидел на берегу с мутными глазами, свесив ноги в воду по самые колена и держал в руках удочку. Он дремал и бредил, потому что вся кровь бросилась от ног в голову. Подле него, с разинутым ртом, лежал окунь, а далее местами, точно в таком же положении, валялись дети, окоченевшие от холода. Сапоги у них до половины были наполнены водою, а платье промочено дождем. Цирюльник, похлопотав с полчаса, успел привести их в чувство, а я между тем сбегал в ближайшую деревню и нанял три чухонские тележки, в которые уложив Алексея Петровича с детьми и накрыв рогожами, повез в город в отчаянном положении.
После этого приключения я не заглядывал к ним целые две недели. Наконец в воскресенье, утром, вхожу в переднюю. Там оба зачумленные лакея, со всеми зловещими признаками, спорили, как лучше ездить за город и наслаждаться воздухом - стоя на запятках или сидя с кучером на козлах. "Эге! да здесь опять нездорово! - подумал я, - видно, наши едут". Из залы послышался голос Алексея Петровича: он приказал подавать экипажи. Я опрометью бросился вон, с намерением возвратиться вечером, проведать, не случилось ли с ними чего, то есть не убился ли кто-нибудь, не простудился ли, не утонул ли, не ослеп ли и проч. Часу в десятом я пришел и - охнул от удивления: они не походили на самих себя. Бледные, тощие лица, растрепанные волосы, запекшиеся уста и мутные взоры - вот что поразило меня в них. Иной, не зная причины, подумал бы, что они претерпели страшную пытку, и действительно, они могли бы, не нарушив приличия, проплясать танец мертвых в "Роберте". Марья Александровна лежала на постели и едва дышала; на столике подле нее стояло множество баночек и пузырьков со спиртами и разными крепительными и успокоивающими медикаментами. В столовой оба недужные человека, также бледные и изнуренные, накрывали на стол.
- Откуда? что с вами? - были мои первые вопросы.
- Славно погуляли, - отвечал Зуров, едва переводя дыхание. - Вот мы вам расскажем.
- Погодите, успокойтесь прежде: вы сейчас умрете.
- Эй! давайте скорее кушать! Смерть, есть хочется.
- Да разве вы ужинать хотите?
- Нет, обедать.
- Как обедать! неужели по сю пору не обедали?
- Нет еще. Сначала некогда было: всё ходили, и даже немножко устали, а потом, как захотелось есть, мужики ничего не дали, кроме молока, а мы взяли с собой только соленых булок в надежде, что к обеду воротимся, так и не ели. Да в еде ли дело! Зато как славно погуляли!
- Где же вы были? - спросил я.
- За Средней Рогаткой, пять верст в сторону от большой дороги, есть славное место!
- Ах, что за место! - сказала едва внятным голосом Марья Александровна и приняла несколько капель, - какие виды! Жаль очень, что вы с нами не поехали. Как иногда бывает игрива и вместе великолепна природа! Расскажи, Зинаида, - я не могу.
- Представьте себе, - начала Зинаида, - преживописный песчаный косогор над канавой; на косогоре три сосны да береза - точь-в-точь над могилой Наполеона, как справедливо заметил Иван Степаныч; далее видно озеро, которое то трепещет от ветра, как кисейное покрывало, то замирает и лежит неподвижно, гладкое и блестящее как зеркало; по берегам его со всех сторон теснятся маленькие хижинки, как будто желают спрыгнуть в воду, - всё приюты незатейливого счастия, труда, довольства, любви и семейных добродетелей! Через озеро, с одного крутого берега на другой, с удивительным искусством и смелостью, которые сделали бы честь лучшему инженеру, переброшен мост из легких жердей, устланный… чем, бишь, mon oncle? вы давеча сказали, да я забыла.
- Навозом, моя милая, - отвечал профессор, - вещь самая простая.
- Да, может быть; только это придает пейзажу особенный, чрезвычайно живописный вид и напоминает Швейцарию и Китай. К сожалению, природа и там, вдали от толпы, не свободна от нечистого прикосновения людей! Представьте: в этом милом озере, на которое, кажется, самый ветерок едва может дышать, солдаты моют белье, и мыльная пена растекается по всей поверхности!
- Стало быть, ваше озеро не больше этой комнаты, - заметил я, - когда мыло покрывает всю поверхность.
- Нет, побольше, - нерешительно отвечал Зуров.
- Погода нынче прекрасная, - продолжала Зинаида Михайловна, - а там она вдвое хороша: зной необыкновенный…
- Да, славно жарило! - примолвил Алексей Петрович, - у меня даже во рту пересохло. Чудо! прелесть! люблю жары! Я дорогой потерял шапку и удил всё с открытой головой.
- Вероятно, из почтения к рыбам, - сказал я.
- Нет, рыбы не было: всё лягушки попадались. Да что до этого за дело! Понимаете ли вы одно бескорыстное наслаждение сидеть и ждать, когда зашевелится поплавок? Вы - профан! никогда не поймете этого божественного ощущения. Для этого надобно иметь не такую черствую душу, как ваша, и чувство понежнее.
Я просил Зинаиду Михайловну продолжать, и она опять начала:
- Итак, зной необыкновенный, как под тропиками; место открытое, тени нет, спрятаться некуда, - настоящая Аравия! А что за воздух! как в Южной Италии! отвсюду веет ароматом, но опять люди нарушают гармонию: там, где царствует сладостный запах, где под каждой травкой наслаждается жизнию насекомое, где ветерок ласкает каждый цветочек, где пернатые поют согласным хором хвалебный гимн Творцу, - и там, как черви, копышатся люди, и туда принесли свои мелочные заботы: рабы презренных нужд и расчета, они унизили рабством природу. Вообразите, что на этом клочке земного рая они завели… какой, бишь, завод, mon oncle? я опять забыла.
- Салотопенный, - отвечал старик. - Ты забываешь самые обыкновенные вещи.
- Вот это в самом деле неудобно! - простонала бабушка, - я чуть не задохлась от дыму, а вонь какая - упаси Создатель!
- Зачем вы старушку-то берете? - сказал я вполголоса. - Она только что оправилась от недавней болезни, да, кроме того, ей бы и не по летам разъезжать.
Старуха услыхала.
- Что ты это, батюшка, отговариваешь их брать меня? - сердито проворчала она, - ведь я живой человек; что мне дома-то делать?
- Ну а вы, дети, как себя чувствуете после прогулки?
- У меня голова от жару трещит, а то весело было.
- И мне бы славно, да целый день всё что-то тошнило.
- У меня так лицо перетрескалось - нельзя дотронуться.
- А у меня целый день в животе ворчит, не знаю отчего, - проговорили они один за другим.
- А Вереницын был с вами?
- Как же! он и поездку-то затеял.
- Где же он?
- Его отнесли домой.
- Как отнесли?
- Он очень много ходил; у него ноги отнялись.
- Вот тебе раз! Славно же вы гуляете. Теперь видите ли, - начал я проповедовать, - понимаете ли, до чего доводит вас гибельная страсть? Ведь это болезнь, неужели вы не замечаете? Смотрите: Марья Александровна едва дышит; Зинаида Михайловна теряет прелестный цвет лица и худеет ко вреду своего здоровья и красоты; дети почти при смерти; вы сами, Алексей Петрович, укоротили свой век по крайней мере на десять лет. Отстаньте! ну, право, ей-Богу, отстаньте!
Он задумчиво смотрел на меня и, казалось мне, раскаивался. Я обрадовался. "Вот действует! - думал я, - каково! с пяти слов!"
- Постойте, - вдруг вскричал он, - слушайте, что я скажу: как скоро жена и дети выздоровеют от этой прогулки, мы учреждаем пикник и едем в Токсово!
- Браво! брависсимо! - грянули все. Я махнул рукой, вздохнул и располагался выйти, бросив слезный взгляд на Феклу Алексеевну.
- Вы с нами едете, непременно едете! - сказал мне Алексей Петрович, иначе поссоримся.
- Поезжайте, - примолвила Зинаида Михайловна, - а то вы, как ваш приятель Тяжеленко, от лени растолстеете и будете похожи на кубарь.
- Что ж за беда! тогда мне не нужно будет ходить, а только перекатываться с места на место, что, кажется, легче.
На другой и следующие дни утром я получал по три записки, которыми напоминали мне о пикнике. Зачумленные лакеи попеременно ходили ко мне, и между ними и моими людьми завелись даже подозрительные связи, что не на шутку встревожило меня, и потому, для потушения зла в начале, я отправился сам к Зуровым для переговоров, как и когда ехать. Назначили через неделю и на мой вопрос, что привезти, отвечали: "Что хотите".
Тут мне опять пришло в голову попытаться спасти их. Место отдаленное: легко может случиться несчастье, а здоровый только один я: кто станет отвечать? Но как предупредить опасность? Броситься к обер-полицеймейстеру, рассказать ему откровенно всё и просить команды, которую скрыть в засаде, для наблюдения, а потом, в случае беды, вызвать сигналом. Но ввериться обер-полицеймейстеру - значит обнаружить зло перед всеми, а этого бы мне не хотелось. Пойду, посоветуюсь с Тяжеленкою.
- Да какого же несчастия ты опасаешься? - спросил он.
- Например, пожара в деревне, от неосторожности. Ты знаешь, что в поле они сами не свои: поставят самовар, закурят сигарку и потом бросят. Боюсь, чтоб кто-нибудь из них не утонул, не убился. Да мало ли что может случиться?
- И! не тревожься, этого не будет. Ведь они помнят себя. Ты только наблюдай, чтобы они не ходили чересчур, не простудились, а главное - не оставались бы долго без пищи: вот что важно!
- Где ж мне одному усмотреть за всеми! Знаешь ли что, любезный Никон Устиныч: ты никогда не был прочь от доброго дела; покинь на один день леность и поедем со мной.
Он сурово взглянул на меня и не сказал ни слова. Это, однако же, не смутило меня: я еще раз покусился уговорить и - вообразите! - к вечеру успел исторгнуть из него согласие, обещав обеспечить его со стороны продовольствия и экипажа.
В назначенный день, в семь часов утра, мы с ним догнали за заставой шарабан, в котором кроме самих Зуровых помещался старый профессор с Зинаидой Михайловной, а сзади в коляске ехали дети. Тяжеленко взял любимого своего лакомства - ветчины, а я конфект и малаги.
По дороге мы останавливались по крайней мере раз восемь: то Марье Александровне желалось понюхать цветочек, растущий на завалине; то Алексею Петровичу казалось, что в большой луже, образовавшейся от дождей, должна водиться рыба, и он закидывал удочку; между тем дети во время этих остановок беспрестанно что-то ели. Но как всему на свете есть конец, то и мы наконец добрались до какого-то села, где оставили экипажи и при них человека, а другого взяли с собой. Алексей Петрович тотчас куда-то скрылся с двумя старшими детьми; бабушку, по причине слепоты, посадили на траву недалеко от села, где остановились; а Тяжеленко, едва сделал шагов двести, как упал в изнеможении подле бабушки. Мы, оставя их там, сами пошли и, как говорится в сказках, шли, шли, шли, - и не было конца нашей ходьбе; скажу только, что мы спускались в пять долин, обогнули семь озер, взбирались на три хребта, посидели под семьдесят одним деревом пространного и дремучего леса и при всех замечательных местах останавливались.
- Какая мрачная бездна! - сказала Марья Александровна, заглянув в один овраг.
- Ах! - с глубоким вздохом прибавила Зинаида Михайловна, - верно, она не одно живое существо погребла в себе. Посмотрите: там, во мгле, белеются кости!
И точно, на дне валялись остовы разных благородных животных - кошек, собак, между которыми бродил Вереницын, страстный охотник заглядывать во все овраги, как сказано было выше. В другом месте моя незабвенная Феклуша нашла оказию плениться природою.
- Взойдемте на этот величественный холм, - сказала она, указывая на вал вышиною аршина в полтора, - оттуда должен быть прелестный вид.
Вскарабкались - и нашим взорам представился забор, служивший оградою кирпичному заводу.
- Везде, везде люди! - с досадой сказала Зинаида Михайловна.
Но тут суждено было случиться маленькому несчастию: Володя сделал прыжок и очутился во рву: Марья Александровна в испуге нагнулась и подверглась той же участи; Зинаида, со страху и в предупреждение беды, обмакнула ножку в канаву по самое колено, что с нею случалось почти в каждой прогулке. Я, Вереницын и племянник Зуровых поспешили на помощь и вытащили их в прежалком положении: у Володи текла из носу кровь, Марья Александровна перепачкалась в грязи, Зинаида Михайловна должна была сесть на берегу ручья и переменить чулки, которые каким-то чудом очутились в запасе. То-то предусмотрительность! ну приходило ли вам, господа, в голову запасаться когда-нибудь в подобном случае лишними… Да что и говорить! женское дело!
Ходьба утомила нас до крайности; я помышлял об отдохновении и пище.
- Пора бы обедать, - сказал я, - три часа.