Правда, после этого случая Толстой прожил с женой еще восемнадцать лет, но каких только причин для развода не найдешь, правда? У китайцев, например, есть даже иероглиф, означающий:
"Развестись с женой за то, что она плохо приготовила сливы на пару".
Каков сам Толстой, каков его внутренний облик? Как он реконструируется в "монологах от третьего лица", обильно написанных автором "Судьбы художника"?
Прежде всего, это злобный брюзга:
"Опасность грозит со стороны молодых "борцов" за новое искусство. Нахальные и наглые… Идет война, а им хоть бы что…
Какая наглость прет из них… До каких же пор можно терпеть, видя, с каким бесстыдством чванливые молодые и не совсем молодые люди, называющие себя футуристами, куражатся над дорогими русскому сердцу именами… Хватит, пора кончать с этой отвратительной вакханалией… В романе захотелось ему посчитаться со всеми, кто вызывал у него омерзение и неприязнь… Уж больно хотелось ему посмеяться над некоторыми своими собратьями… Уж больно не хотелось ему, чтобы торжествовали свою победу эти футуристические личности… Каждый мальчишка, выскакивающий на трибуну, готов все оболгать, все растоптать, от всего отречься, лишь бы прослыть модным и оригинальным. Вся эта дешевая болтовня надоела Алексею Толстому… Откровения Бурлюка возродили в Алексее Толстом острую неприязнь к так называемым левым направлениям в искусстве. Почему все они так оживились после Октября?" (стр.41–42, 52–55, 153).
Действительно, Толстой футуристов терпеть не мог. Открыто и прямо писал об этом. Да вот только в романе "Егор Абозов" и некоторых рассказах речь идет не о футуристах (не только о футуристах), но о декадентах. Разница существенная. С футуристами Толстей не имел ничего общего, а декадентству отдал дань. Разойдясь во взглядах с представителями "левого" искусства, Толстой тем не менее дружил с ними: одно другому не помеха. Запутывая этот и без того непростой вопрос, В. Петелин пишет:
"Алексей Толстой давно задумал роман о жгучей современности, о наболевшем, обо всем, что окружало его последние годы, порождая душевную муку, сомнения, решительный протест. До каких же пор можно терпеть, видя, с каким бесстыдством чванливые молодые и не совсем молодые люди, называющие себя футуристами, куражатся над дорогими русскому сердцу именами, пытаются опоганить святые места и памятники старины, разрушить театр, с его гуманистическими традициями. Он должен сказать обо всем этом, что думает. Хватит, пора кончать с этой отвратительной вакханалией, которая продолжается больше пяти лет, пожалуй, начиная с появления нового журнала "Аполлон". Алексей Толстой вспомнил, с какой радостью и ожиданием он воспринял приглашение нового журнала к сотрудничеству, появление там своих первых крупных вещей, серьезную поддержку на первых порах со стороны редакции и близких журналу сотрудников: Волошина, Кузмина, Зноско-Боровского, всех не перечтешь. Была интересная борьба, высказывались серьезные мысли, печатались Бенуа, Бакст, Волошин, Николай Рерих, Кустодиев, Иннокентий Анненский, Блок, Брюсов. Сколько в жизни перемен, а там до сих пор парит дух благолепия и почтительности перед "Аполлоном"" (стр.55–56).
Где - "там"? "Отвратительная вакханалия" происходит в "Аполлоне" или в стане его противников? Принимал ли в ней участие Толстой? "Аполлон" - это хорошо или плохо? И о чем здесь вообще речь?
А вот как происходит таинственный, волшебный творческий процесс.
Глубоко проникнувшись тривиальной мыслью о том, что писатель должен быть наблюдательным, В. Петелин усердно лепит образ:
"Много личного, автобиографического вложил в этот роман Алексей Толстой. Разумеется, пришлось и туману напустить, все перемешать, перепутать, чтобы не упрекали его в портретности" (стр.60).
"Надо, думал он, только запутать читателя" (стр.57).
"Все они принимали его за своего, в любом салоне, ресторане, квартире перед ним открывались не только двери, но и души людей.
К каждому он находил ключик, с помощью которого мог открывать самые затаенные уголки человеческой души" (стр.54),
"благодаря… умению войти в любую компанию как равный и свой человек, Алексей Толстой мог свободно проникнуть в чужие тайны, ему свободно рассказывали интересные эпизоды, случаи… возвращаясь… к себе в гостиницу… лихорадочно записывал их" (стр.47).
Вот так, торопливо и воровато, "притворяясь своим", граф Толстой (у В. Петелина писатель постоянно обращается к себе самому: "граф Толстой"!) записывает чужие тайны, затем напускает туману, и,
"лежа в мягкой, уютной постели, он чаще всего приходил к выводу, что приятного гораздо больше в жизни, чем удручающего" (стр.66),
"и весь оставшийся день провалялся на мягкой надувной подушке" (стр.39),
перечитывая собственный рассказ:
"он радовался, когда писал эту сцену" (стр.40),
"да, хорошо угадано здесь его состояние… Довольно точно в психологическом отношении угадано и его состояние, когда…" (стр.41),
"да, пожалуй, он правильно закончил" (стр.42).
Сомнительно, чтобы такой творческий метод: проникнуть в чужую тайну, напустить туману и потом на мягкой подушке с удовольствием перечитывать написанное - порождал хорошую литературу. Сомнительно, чтобы мелкое крошево из частных писем, обрывков записей, материала рассказов и литературоведческих домыслов давало адекватное представление о мировоззрении, о внутреннем мире, о творческом методе писателя. Соединяя несоединяемое, склеивая несклеиваемое, В. Петелин верен своему принципу: не высказывать никаких своих взглядов на жизнь и творчество героя, давать ему высказываться самому. Однако то, что и как он заставляет его высказывать, как раз и выдает представления В. Петелина о писателе. И представления эти чрезвычайно странные.
Петелинский Толстой не полагается на свое воображение. Он, как мы видели, подслушивает чужие тайны и лихорадочно записывает. Все, что удается ему создать значительного, - автобиографично. Случайные оговорки? Литературовед неудачно выразился? Нет, это концепция. Вспомним, выше К. Чуковский говорит:
"Власть автора над своим материалом безмерна".
В. Петелин исправляет:
"Может, потому, что материал-то повести уж очень хорошо мне известен…" (стр.263).
Отказывая писателю в праве на воображение, В. Петелин отводит ему роль соглядатая. Посмотрим на одном примере, к чему это приводит.
Добравшись в 1919 году на пароходе "Кавказ" из Одессы до Константинополя, Толстой с семьей погрузился на пароход "Карковадо", направлявшийся в Марсель. Не так уж много времени заняло это путешествие. Но это было болезненное расставание с родиной; впереди - неизвестность, позади страна в огне. Толстой и Крандиевская на всю жизнь запомнили это короткое путешествие. Оно нашло отражение в творчестве и того, и другого. Оно донесено до нас воспоминаниями и стихами Крандиевской, а также рассказом "Древний путь" Толстого. Путь из Одессы в Константинополь описан также в повести "Ибикус", сюжетно сюда же примыкает рассказ "На острове Халки" и еще кое-какие мелочи. Материал обширный, для добросовестного исследователя жизни и творчества писателя - интереснейший в благодарнейший. Пересказать этот жизненный эпизод не составляет никакого труда: все написано черным по белому. Если уметь читать. Что ж, вот и пересказ.
"Пароход "Карковадо" шел древней дорогой человечества. Геллеспонт, Эллада, ущелья Арголиды, Гиперборея…" (стр.170).
Остановимся на минутку.
Странное перечисление. Геллеспонт - это Дарданеллы, Эллада - это Греция, Арголида - это часть Греции, ущелья Арголиды - это, надо полагать, суша… как же там пройдет пароход? Гиперборея… Позвольте, пароход ведь идет к югу? А гиперборейцы - это крайний север. И на какой карте можно найти "Гиперборею"?
А ни на какой. Гиперборейцами в древности (см. Гесиода, Пиндара, Геродота) назывались легендарные или полулегендарные люди, живущие на крайнем (для греков) севере, "за северным ветром". Наряду с ними на севере жили также лысые люди, козлоногие люди и люди, спящие шесть месяцев в году. Кто хочет, может верить в их существование, как и в существование гиперборейцев. Несколько месяцев в году у гиперборейцев гостит Аполлон, покровитель искусств. Гиперборейцы - модный образ в начале века, существовало издательство "Гиперборей", ежемесячник "Гиперборей"; "пылающей Гипербореей" образно именует Толстой в рассказе "Древний путь" горящую в огне Россию, страну искусств, страну культуры. Кажется, это совершенно элементарные сведения? Странно не знать таких простых вещей исследователю предреволюционной эпохи, автору многочисленных книг о Толстом!
Следующие шесть страниц в книге В. Петелина (стр.170 и далее) принадлежат, вообще-то говоря, перу Толстого… Только они так чудовищно искажены и взяты из стольких произведений (я насчитала минимум три), что я не решусь настаивать на авторстве Алексея Николаевича… Ну, например:
Рассказ "Древний путь":
"Прозвенели склянки. Сменялась вахта… Он закрыл глаза и с отчаянной жалостью вспомнил Париж, свое окно… голубые тени города… внизу понукание извозчика… свой стол с книгами и рукописями…"
В. Петелин:
"Прозвенели склянки. Сменялась вахта. Толстой закрыл глаза и вспомнил Москву, свое окно, выходящее в тихий арбатский переулок, утреннее пробуждение города, внизу понукание извозчика, свой стол с книгами и рукописями…" (стр.170).
Нужны ли комментарии?
Далее - несколько страниц, целиком составленных из обезображенных отрывков из "Древнего пути", "Ибикуса", "На острове Халки"… Вот что якобы вспоминает Толстой:
"А как трогательна была вечерня на палубе… Дождичек… Потом звездная ночь. На рее висит только что зарезанный бык. И архиепископ Анастасий в роскошных лиловых ризах, с панагией служит и все время пальцами ощупывает горло, словно от удушья, словно его давит кто-то… Как это он сказал?.. Да… "Мы без Родины молимся в храме под звездным куполом. Мы возвращаемся к истоку - к Святой Софии. Мы грешные и бездомные дети… Нам послано испытание…" Как пронзительно действовали эти слова, некоторые плакали, закрываясь шляпами, а другие с трудом сдерживали себя…" (стр.174).
Зарезанный бык во время вечерни? Какой кровавый языческий культ отправляет православный архиепископ Анастасий? Трудно сказать. Может быть, зарезанный бык залетел сюда из какой-нибудь неизданной записной книжки с торопливыми заметками? А может быть, из "Необыкновенного приключения Никиты Рощина":
"Заслоняя огромной тенью звезды, высоко над палубой, на рее висела распяленная туша быка".
А может быть, из "Древнего пути":
"…За кормой парохода потянулся густой кровавый след, окрашивая пену. Это в жертву Зевсу был принесен бык… Ободранную тушу вздернули на мачте. Размахивая огромной ложкой, негр держал зуавам речь о том, что на реке Замбезе - его родине - еду называют кус-кус, и что эта туша - великий кус-кус, и хорошо, когда у человека много кус-куса, и плохо, когда нет кус-куса!..
- Браво, шоколад!.. Свари нам великий кус-кус! - топая от удовольствия, кричали зуавы".
Однако вернемся к географии.
В. Петелин, стр.174–175:
"Как только "Карковадо" снова вышел в море, справа показался Олимп, весь в снегах и лиловых тучах. Налево, из моря, возвышалась туманная громада - Афон. Повсюду видны острова архипелага… Потом - Фракия…"
Опять остановимся. А то можно сойти с ума - как знаменитый учитель географии.
"Карковадо" вышел в море из Салоник. Олимп не мог показаться "как только": до него более полусотни километров. Афон не мог быть виден с парохода: полуостров Афон отделяют от парохода два мыса (полуострова), далеко выдающиеся в море. Даже до первого мыса от Салоникского порта огромное расстояние (более 100 км). Островов в заливе, где плывет пароход, нет: до архипелага около двухсот километров. Фракия - это северо-восточная Греция, она не может встретиться "потом", она осталась на материке. И все это точнейшим образом описано в рассказе "Древний путь", и только если раздергать его на фразы и смешать их в кучу, Олимп приблизится к Салоникам, Афон навалится сбоку, Фракия переместится на юг и смешается с подскочившим к северу архипелагом.
Оставим географию, обратимся к политике. К Алексею Толстому то и дело подходят - одни за другим - зловещие заговорщики и контрреволюционеры всех мастей, они выдают ему разнообразные секреты, задушевно сообщают, кто убийца неповинного человека, доносят друг на друга и простодушно делятся кровавыми планами. Зачем? Это они помогают Толстому писать "Ибикуса". Сочинить он ничего не в состоянии. Поэтому жалостливые убийцы охотно снабжают писателя необходимыми сведениями. Кошмарные негодяи дружески рассказывают этому титулованному простачку о
"тайных заседаниях наверху, в курительной, членов Высшего монархического совета… Да и рассказывать тут нечего. Он сам все видел", -
пишет В. Петелин (стр.171). Тайные заседания видел? Каким образом? Как его герой, прохвост Невзоров? Послушаем Толстого:
"Дверь в каюту оставалась полуотворенной. Семен Иванович завел туда нос и увидел около стола, где горела свечка, стоявшего губернатора - огромного мужчину в черном и длинном сюртуке…
Разговор этот до того заинтересовал Семена Ивановича, что он неосторожно просунул нос дальше, чем следовало, в дверную щель.
Сейчас же губернатор обернулся и с проклятием схватил его за воротник. Невзоров пискнул".
Вот так. Зато "сам видел"…
Если в рассказе "Древний путь" встречается карикатурный персонаж "сахарозаводчик, похожий на лысого краба в визитке", то будьте уверены - это переодетый Толстой.
Толстой:
"Папа-краб негромко хрипел, не вынимая изо рта сигареты:
- Мне эти солдаты мало нравятся, я не вижу ни одного офицера, у них мало надежный вид".
"Шумом, хохотом, возней зуавы наполнили весь этот день. Горячая палуба трещала от их беготни. Им до всего было дело, всюду совали нос - будто взяли "Карковадо" на абордаж вместе с пассажирами первого класса. Папа-краб ходил жаловаться капитану, тот только развел руками: "Жалуйтесь на них в Марселе, если угодно…""
В. Петелин, стр.175:
"Но шумные, бесцеремонные зуавы то и дело отвлекали его, заставляли с беспокойством глядеть в их сторону. Такие молодцы могут выкинуть что угодно. Как было спокойно, тихо без них. А теперь шумом, хохотом, возней они наполнили весь этот пароход, который просто трещит от их беготни. Всюду суют свой нос, будто взяли "Карковадо" на абордаж.
А жаловаться капитану бесполезно, он руками только разводит… А, бог с ними… Займись своими делами, граф Алексей Николаевич Толстой".
Неясно, как человек с такой убогой фантазией мог написать "Хождение по мукам" (очевидцы и участники Гражданской войны поражались точности описания событий, в которых Толстой даже отдаленно не участвовал), не говоря уже о "Петре Первом", - кто еще сумел так зримо представить нам эпоху Петра, что мы чувствуем себя живущими в ней:
"Картины созданного им мира, настолько подлинного, настолько реального, что даже в голову не приходит, что он создан из строчек; нет, он существует - вот он, рядом!" (Юрий Олеша).
"Его воображение дошло до ясновидения" (Корней Чуковский).
"Кто это передо мной? Человек, который создает вымышленный, но подлинный мир, - передо мной гениальный художник!" (Юрий Олеша).
Безусловно, все это известно В. Петелину. А цитату из Чуковского он "сам видел" и поместил ее на стр.538. Но верный своему методу резать и клеить, он игнорирует важные, ключевые мысли и соображения очевидцев, механически, бездумно сочленяя чужие тексты.
Бездумно? Именно: вот цитата из воспоминаний Ильи Эренбурга:
"Стихи он часто вспоминал и всегда неожиданно - то шагая по улице, то на дипломатическом приеме, то разговаривая о чем-то сугубо деловом, изумляя своего собеседника… останавливался среди сугробов - вспоминая отроку стихов то Есенина, то Н.В.Крандиевской, то Веры Инбер" (стр.97).
Смысл совершенно ясный: Толстой цитировал стихи в совершенно неожиданных ситуациях.
В. Петелин:
"А Толстой любил стихи и, как свидетельствуют современники, часто цитировал их, порой поражая собеседников своей осведомленностью…" (стр.151).
Далее цитируется Эренбург (без В.Инбер):
"…вспоминая строку стихов то Есенина, то Н.В. Крандиевской…" (стр.152).
Смысл и здесь совершенно ясный: осведомленность Толстого поразительна.
Но где логика, думает читатель, - что же тут удивительного: знать строки Есенина - нехитрое дело, очень уж поэт известный; а знать стихи собственной жены - тем более… Чем же поражал собеседников Толстой?
Метод клея и ножниц творит чудеса. Вот самая первая фраза книги "Судьба художника":
"В Институте мировой литературы хранятся сотни писем воинов Красной Армии Алексею Николаевичу Толстому, в которых солдаты и офицеры выражали свое искреннее восхищение его могучим талантом художника".
Ниже цитируется приказ "по 30-й гвардейской стрелковой дивизии":
"…Товарища Алексея Николаевича Толстого зачислить почетным бойцом 1-й стрелковой роты 1-го стрелкового батальона 98-го гвардейского стрелкового полка…
Командир дивизии гвардии полковник Фадейкин.
Начальник штаба гвардии полковник Колодяжный".
Почему такое странное вступление к книге? Дело в том, что вступление (клей плюс ножницы) перекочевало из первого издания книги (о нем ниже), а первое издание вышло в Воениздате (1979 г.). Отсюда и военный колорит.
Беспорядочное орудование ножницами дает заметное увеличение объема книги. В.Петелин очень любит повторять одни и те же отрывки дважды. Один раз он закавычивает цитату, другой раз дает ее без кавычек. Например, на стр.290–291 он дает фрагмент статьи Толстого "Достижения в литературе с октября 17 г. по октябрь 25 г.":
"Сокровищ Революции нельзя более разворовывать… Теплушки, вши, самогон, судорожное курение папирос, бабы, матерщина и прочее, и прочее, - все это было. Но это еще не революция. Это явления на ее поверхности, как багровые пятна и вздутые жилы на лице разгневанного человека. Было бы плохо для писателя, если бы он стал описывать только красные пятна и вздутые жилы и стал бы уверять, что это и есть вся сущность разгневанного человека. А между тем, - увы, - это очень часто делается. Революцию одним "нутром" не понять и не охватить".
(Непосредственно перед этим текстом в статье еще есть фраза: "Невозможен более, непереносим какой-то - прочно установившийся патологически половой подход к Революции - "нутряной"".)
Откроем книгу В. Петелина на стр.274. Кавычек там, конечно, нет. Читаем: