Здесь кто-то, верно, пробежал
Задворками, и я
Ходила даже посмотреть
С ружьем и фонарем.
Но это был, должно быть, волк,
Иль пьяница, как ты".Еще поспорили они,
Но спасовал жандарм,
Недаром смелые глаза
У женщин, – иногда
Вернее выстрела, – и ты
И я боимся их.Вот стихло. Крадучись, как вор,
Я выглянул за дверь…
Но не увидел Мариэт,
Сидел у печки ЛИ.
И бил в ладоши, и, смеясь,
Торжествовал вовсю…Я вздрогнул и глаза протер…
Не ЛИ, а Мариэт
Встает и тихо говорит:
"Скорее уходи
Лесной тропой на Зурбаган".
И объяснила путь.Я крепко руку ей пожал,
Взял хлеб и серебро,
Что без обиды предложить
Сумела мне она,
И вышел. Снова мокрый лес
Шумел над головой.Но через несколько шагов
Я обернулся: дверь
Была открыта, Мариэт
Стояла молча в ней
С улыбкой сдержанной в лице,
Прижатом к фонарю…
3
Биг продолжал: "Об этом – все.
Но слушай, – третий раз
Я помогал немного ЛИ
В истории его.
Все вышло верно, как сказал
Он сам про третий раз".На океанский пароход,
Плывущий в Порт-Саид,
Сел неизвестный пассажир,
Зловещий, как болид,
Огнем вспахавший небеса
Немой аэролит.Он был не молод и не стар,
Изысканно одет,
Красив угрюмой красотой
Во тьме прошедших лет –
Печатью тягостных утрат,
Падений и побед.Казалось, он в душе таил
Всех выражений знак:
На суетливых моряков
Смотрел он, как моряк,
Как будто указать хотел
Что делать им – и как.На хамовитых торгашей,
Офицеров и дам
Смотрел он так же, как они;
Как если б, чудом, сам
Был женщина и офицер,
Не джентльмен, торгаш и хам.Но про него сказать не мог
Никто бы никогда,
Откуда он и почему
Молчит везде, всегда,
Как темная у корабля
Бездонная вода.За двадцать долгих дней – ни с кем
Он слова не сказал,
Вопросов, возгласов к нему
Никто не обращал.
Его лица ни разу смех,
Согрев, не освещал.Бесшумно появлялся он
И тут, и там – везде,
Как будто отдыха искал,
Не находя нигде,
Как будто изнывал, томясь
В неведомой беде.Куда бы он ни приходил,
Следили все за ним,
Глаза прищурив, и сигар
Задумчивее дым
Сливался с воздухом морей –
Простором голубым.И дам изысканный цветник
В лонгшезах, у борта,
Его завидя, умолкал,
Шепчась надменно; та,
Чей взор он длил, – смотрела, сжав
Презрительно уста.Он умер… Он взойти хотел
На палубу, но вдруг
Склонился к поручням, в глазах
Блеснул немой испуг,
Он пошатнулся и упал
К ногам проворных слуг.Веселый пароходный врач,
Осмотр закончив свой,
Сказал присутствующим: "Он
Был, кажется, немой.
Теперь он более чем нем,
Ручаюсь головой!"И документы, паспорта
Искали у него
У мертвого, – но ни бумаг,
Ни писем – ничего
Не обнаружили, и он
Чужим был для всего.Я видел бледное лицо,
Покой закрытых глаз…
Приятель! всяческую смерть
Я наблюдал не раз,
Но смерти именно такой
Не мыслил бы для нас.Ни состраданья, ни руки
Знакомых иль друзей,
Но многоликий здесь стоял
Спокойный ротозей,
Как будто он в театр пришел,
В театр или музей.И даже имя мертвеца
Никто сказать не мог,
Чтоб хоть прибавить про себя:
С таким-то черт иль бог.
Сухое выраженье лиц
Твердило скрытно: "сдох".Вдруг гневно захотелось мне,
Чтоб не был одинок
Тот, кто без имени лежал.
Не траур, не венок –
Он похороны в море ждал
С балясиной меж ног.Волненьем думным сердце сжав,
Мне вспомнились все те,
Кто умирал, как жил, один,
В холодной пустоте.
Кто близость избранных людей,
Грустя, хранил в мечте.Возвысив голос, я сказал,
Храня спокойный взор:
"Мне этот человек знаком,
Его зовут Кон-Фор,
Три месяца провел я с ним
В ущельях диких гор.Его я знаю как себя:
Изгнанья десять лет
В пустыне он похоронил,
Переступив запрет
Закона мысли, – да, такой
Закон придумал свет.В непримиримости его
Таился черный яд.
Умом вдали от всех он был,
Душой рвался назад
К привычкам сердца, – и не мог
Разрушить этот ад.Лишенья, недуги и гнев
Окаменили дух.
Он к окружающему стал
Безличен, слеп и глух,
Лишь сокровенному внимал
Он, умолкая вдруг.Пока судьбы тяжелый грех
Удар свой грозный длил, –
Он потерял навеки всех,
Кого, скорбя, любил,
Всех отдал он земле – и стал
Немым, как с нами был.И та, чье имя произнесть
Не мог он без мольбы, –
Перестрадав, устала ждать
И жить в тисках судьбы,
Покинув навсегда сама
Мир скорби и борьбы.Едва ли жил он с той поры;
Он прозябал, верней
Воспоминаньем жалким тех
Живых и ярких дней,
Когда – для молодости – мир
Был ближе и родней.Теперь спокойный он лежит
Здесь на глазах у нас.
В мученьях дух его горел,
И, догорев, угас:
Да будет мир его душе,
И нашей – в смертный час!.."Итак, – ты видишь, – я судьбу
И имя дал ему.
Такая стройность лжи была
Жутка мне самому…
Как сказку эту я сложил, –
Не знаю – не пойму.Подобной сказки никогда
Не приходилось мне
Излить так просто и легко
Ни сердцу, ни во сне.
И, сам примолкнув, я на миг
Поверил ей вполне.
* * *
Толпа обидчива. Она
Молчанья не простит
Ни мертвым, ни живым: толпе
Изнанка тайны льстит,
Тогда, довольная, она
Рыдает иль свистит.И я, всех зорко осмотрев,
Поймал печали знак,
Знак примиренья, шляпы сняв,
Молчали все; моряк,
Скиталец вечный, прошептал,
Крестясь угрюмо: "Так".Тогда, случайный кинув взгляд,
Увидел я вдали
С цветком в петлице, на корме
Гуляющего ЛИ.
Он беззаботно закричал:
"Ну, этих провели!"Еще мгновенье – и волна
Блеснула сквозь него,
Он тенью в парусе мелькнул
И скрылся… для кого?
В какие страны? Трудно знать
Все прихоти его.Два миллиарда человек
По безднам мчит земля,
И к каждому приходит ЛИ
С улыбкой короля,
Власть терпеливую свою
С хозяином деля.И только в битвах, где сердца
Иная точит власть,
Не мог он выразить никак
Свою смешную страсть
К проделкам странным, из каких
Я рассказал здесь часть.Прощай, товарищ. Ночь глуха,
Я выпил и устал.
Когда-нибудь расскажешь ты,
Как ли к тебе пристал,
Как взгляд твой, радуя его,
Смеялся и блистал.
Комментарии
В третий том Собрания сочинений включены рассказы, написанные в 1917–1932 гг., а также подборка "Из поэзии А. С Грина 1907–1919 гг.", содержащая 29 стихотворений и поэму "Ли". В период с 1917 по 1932 г. произведения писателя вышли в 52 различных периодических изданиях – газетах, журналах, альманахах и сборниках. Тогда же вместе с перепечатками Грин опубликовал более 400 произведений (всего на протяжении творчества им было создано более 900 произведений, включая стихотворения). С 1922 по 1932 г. вышло 15 авторских сборников, куда были включены 108 рассказов писателя. Его печатали почти все издательства, выпускавшие художественную литературу ("Красная звезда", "Молодая гвардия", "Недра", "Огонек", "Полярная звезда", "Федерация"), но особенно часто "Земля и фабрика" и Госиздат. С 1927 по 1929 г. в Ленинграде в частном издательстве Л. В. Вольфсона "Мысль" выходило Собрание сочинений А. С Грина, предполагавшееся как полное, ко вышло только 8 томов, вобравших в себя 90 рассказов роман "Золотая цепь". Любопытным фактом является участие Грина в написании коллективного романа, получившего название "Большие пожары", который начинался главой Грина "Странный вечер" (Огонек. – Пг., 1927, № L С 6–7). По числу авторов в "Больших пожарах" было 25 глав: А. Грин, Л. Никулин, А. Свирский, С. Буданцев, Л. Леонов, Ю. Либединский, Г. Никифоров, Л. Лидии, И. Бабель, Ф. Березовский, А. Зорич, А. Новиков-Прибой, А. Яковлев, Б. Лавренев, К. Федин, Н. Ляшко, А. Толстой, М. Слонимский, М. Зощенко, В. Иябер, Н. Огнев, В. Каверин, А. Аросев, Е. Зозуля, М. Кольцов.
Наиболее часто Грин печатался в журналах: "Огонек", "20-й век", "Новый сатирикон", "Тридцать дней", "Пламя", "Красная нива" и во многих газетах. Переход от изданий типа газ. "Чертова перечница" ("орган вежливого протеста и молчаливого отчаяния", как она себя именовала) к "Пламени" (рабоче-красноармейскому органу) и к другим изданиям подобного типа вовсе не означал, что в мировоззрении и творчестве Грина произошла такая кардинальная эволюция. Как и другие писатели его времени, он пережил период сомнений и разочарований в возможностях новой общественной системы. Этот момент наиболее очевидно сказался в стихотворном наследии писателя, по сути, откровенно публицистическом. Стихотворение "Петроград осенью 1917 г." было опубликовано в октябре 1917 г., т. е. Грин как бы предвосхищал грядущую победу пролетариата, ведомого большевиками, но и не скрывал своих опасений в виду суровых испытаний. Последующие рассказы, фельетоны, стихотворения ("Лакей плюнул в кушанье", "Легче стало", "Сделайте бабушку" и др.), опубликованные в газете "Чертова перечница" (выходила в мае – сентябре 1918 г. – всего 11 номеров), содержали и сожаление писателя по безвозвратно отринутому, и насмешки над теневыми сторонами рождавшегося строя. Любопытен сам факт, что на злобу дня Грин стал писать стихами.
Еще ранее особенности публицистического дарования Грина сказались в трактовке им "военной" темы на страницах "Нового сатирикона" (сатирического еженедельника, выходившего под редакцией А. Аверченко). Если герой стихотворения "Военный летчик" не задумывался, во имя чего он сбрасывает смертоносный груз, а герой "Дон-Кихота" уже осознавал бессмысленность войны, то герой-журналист в стихотворении "Работа" (1915, № 47) с отвращением отталкивался от ура-патриотических тем.
Интермедия "Вокруг развалин" явилась наиболее сильным антивоенным выступлением Грина в "Новом сатириконе" (1917, N9 18). Приведя слова Куприна: "Голубь нес в зубах пальмовую ветвь" (речь шла о международной конференции в Гааге, где были приняты конвенции о законах и обычаях войны, о нейтралитете и мирных способах разрешения конфликтов, но под завесой разговоров о мире готовилась всемирная бойня), Грин замечает, что в этой фразе не простая описка – "тут работала интуиция": "у того голубя есть зубы – острые и жестокие, почти не знающие пощады, сплошные клыки. Нет, это не голубь… Новый птеродактиль описывает в воздухе пируэт и превращается в ревущий биплан".
В "Новом сатириконе" подпись А. С Грина встречается около 40 раз. Интересно, что в том же номере, где появилось первое в этом журнале стихотворение В. Маяковского "Судья" (1915, № 9), был напечатан большой стихотворный фельетон Грина "Флюгер", изобличавший литературные флюгеры, а в № 12 за тот же год, где публиковалось стихотворение Маяковского "Ученый", – помещено аллегорическое стихотворение Грина "Встреча". В нем писатель изобразил свою встречу с Парками (богинями судьбы), которые в ответ на вопрос, почему они бесприютно бродят по дорогам, а не прядут, как им положено, нити человеческих судеб, отвечают: "Мы пряли бы, да ниток не хватает…" Эта аллегория, резко антивоенная по своему содержанию, была по тем временам очень рискованной. Она подсказывалась фактами, о которых умалчивали военные бюллетени (о нехватке оружия, людей и т. п.). Сатирические произведения А. Грина были насквозь пропитаны злобой дня.
В прозе А. С. Грина преобладающим оставался жанр романтико-психологической новеллы. После революции до 1923 г. критика не замечала писателя. Автор единственной рецензии А. Норман выделял как достоинства Грина "внутренний психологизм", "чудесный запас фантазии", "дерзкий вызов на борьбу с судьбой", "глубокое проникновение в тайны природы и жизни". Но в то же время он упрекал писателя за "журналистскую работу" (т. е. для журналов), посвященную "гражданским темам", которую этот критик считал пустяками, а не делом художника, как Грин.
С 1923 г. в появившихся тогда новых журналах критики, библиографии, библиотековедения и издательского дела – "Литературный еженедельник", "Книга и революция", "Печать и революция", "Книгоноша" и др. – стали публиковаться рецензии, в том числе и на произведения Грина. Характерно, что оценки давались только по выходе того или иного издания, но критики не стремились рассмотреть творчество писателя в целом, либо по отдельным периодам или жанрам. Не было откликов и на вышедшие в 1927–1929 гг. тома Полного собрания сочинений А. С. Грина. За 1923–1929 гг. напечатано около сорока рецензий на произведения А. С. Грина и только треть из них содержала положительные отклики. Но сегодня и так называемые отрицательные рецензии прочитываются по-иному, ибо то, в чем обвиняли писателя (С. Динамов, В. Шишов, И. Иринов и многие другие критики) – отрыв от действительности, от запросов современности, – явилось по сути сильной стороной дарования Грина, сохранившей его для нас и для наших потомков.
Удержались в критике и аналогии с зарубежными мастерами, столь характерные для дореволюционной критики. Например, о сборнике А. С. Грина "Рассказы" (М.; Пг., 1923) говорилось следующее: "Грин – романтик, иногда мистик, балансирующий между Э. По и Дж. Лондоном, без остроты первого и четкой простоты второго. В данных рассказах влияние Лондона заметно особенно сильно. Благодаря остроумному содержанию и хорошей литературной форме, книга читается с большим интересом" (Книгоноша, 1923, № 14, с. 8).
К упрекам в несамостоятельности и несовременности в середине 20-х годов присоединились обвинения в "асоциальности", космополитизме, протаскивании буржуазной идеологии. Но это уже был выход на опасную "передовую линию" политической борьбы. Разговор о литературе не получался, когда критик подходил к оценке творчества писателя с таких, например, "позиций": "…то, что было терпимо до Октября, стало совершенно несносно в наше время". Эти слова принадлежат Г. Лелевичу – одному из самых яростных противников Грина в 20-х годах. В той же рецензии на сборник Грина "На облачном берегу" (М.; Л., 1925) он утверждал, что "Грин последыш того слоя русской интеллигенции, который не приобщился к буржуазному миру и в то же время не пошел за пролетариатом… Этот слой уже давно вырождается, и книга Грина – одно из ярких проявлений последней стадии вырождения" (Печать и революция, 1925, № 7, с. 271). В связи с нападками на идейную сторону творчества подвергалось сомнению и мастерство художника, объявляемого мистиком. Тот же Г. Лелевич писал, что Грина как "истого декадента" интересует "только болезненное, бредовое, только то, на чем лежит печать психиатрической больницы или спиритического салона…" (там же).
В 20-е годы попытку дать объективное истолкование творческой манеры А. Грина предпринял Я. Фрид – он первым обратил внимание на психологизм писателя. В связи с оценкой сборника "Гладиаторы" (М., 1925) он писал: "…гибкими, послушными схемами приключенческих сюжетов Грин пользуется только для того, чтобы, поместив персонажи в нужную обстановку, облегчить осуществление своего основного задания – психологического анализа. Его интересует личность как таковая – во всех ее отклонениях от нормы в решительные, роковые для людей моменты, когда переживания обостряются. Его интересует психология безумца, калеки, преступника, психология любви-ненависти и т. д.". Интересным является и стремление критика обосновать связь Грина с западной литературой через его близость с эпохой символизма, устремленного к Западу. Не случайно поэтому, полагал Я. Фрид, и тяготение Грина к Э. По – как к основоположнику школы и учителю символистов. Именно "в связи с этим обстоятельством", по мнению критика, разъясняется "оторванность" Грина от русских тем и отечественной литературы (Новый мир, 1926, № 1, с. 187–188).
Показательна эволюция отношения к Грину у некоторых критиков. К. Л оке в 1923 г. в первой рецензии на произведения А. Грина (Книгоноша, 1923, № 14, с. 8) предпринял попытку приблизить А. Грина к творчеству Дж. Лондона. Статья (Печать и революция, 1923, № 5, с. 296) уже более объективна – в ней указывалось на своеобразие, новизну гриновского романтизма и владение сюжетом. В 1933 г. К. Локс выступил со статьей, где он сумел уловить основные особенности творческой манеры Грина (см.: примеч. к рассказу "Тюремная старина").
Пережил эволюцию А. Роскин. В первой статье о произведениях А. С. Грина (Художественная литература, 1935, № 4, с. 6) он видел в романтике лишь искусного формалиста, идейно враждебного новому строю. Во второй (Литературный критик. 1938, № 5, с. 167–187) автор был более объективен – здесь он радикально пересматривал свой взгляд, снимая с Грина ярлык поставщика "легкого чтения". Л. Роскин утверждал теперь: "О Грине часто говорят как о писателе, бежавшем от жизни. Между тем книги Грина возбуждают ту тягу к прекрасному, которую способны внушать только книги жизнелюбцев". Критик склонен был видеть влияние Л. Куприна на становление творческой манеры писателя: "..лучшее – купринское – осталось в гриновском творчестве: ясный и солнечный воздух купринских "Листритонов"… Грин воспевает волю к благородному деянию, важность и совершенную необходимость красоты в обыкновенной человеческой жизни. Творчество Грина оптимистично в самой своей основе".
С высокой оценкой творчества писателя в 30-е годы выступили М. Левидов, Ю. Олеша, Л. Борисов и другие. "Почему любят его читатели?" – ставила вопрос М. Шагинян и видела причину в приверженности к теме, "которая отвлеченно называется "душой человека". "Все в тебе, человек", – вот азбука Грина" (Красная новь, 1933, № 5, с. 171). Критерием объективной оценки творчества А. С. Грина в первую очередь может служить отношение к нему писателей-современников; оно вызревало изнутри, вступая в противоборство с предвзятыми оценками.