III
Опустив на траву тело, я и Женжиль молча стояли некоторое время около него, взбудораженные неожиданностью, с совершенно утраченным равновесием духа, присущим людям физического труда. Я, правда, не всегда был лодочником и знавал лучшие дни, но частые, подавленные вздохи Женжиля были для меня новостью. Что тронуло и что поразило его?
Наконец, оба мы, как бы сговорившись, отвернулись и подошли к огню, где Керн кипятил чай. Широколицый, бородатый, нахмуренный, он пристально следил за огнем, молча переживая событие. Ветер усилился, раскидывая по земле дымное, фыркающее пламя, и осыпал нас градом пощечин, завывая в ушах. Разговор не вязался. Наконец, мало-помалу, каждый стал разгружаться, строя нехитрые догадки и предположения. Через полчаса говорили уже о дочери миллионера, замученной жестоким отцом. Мы, люди реки, можем прилично фантазировать, потому что живем на просторе и вечно полны небом, отраженным в реке! Мы разговаривали негромкими голосами, невольно оглядываясь в ту сторону, где, скрытое близким мраком, лежало молодое тело погибшей, и мне все время казалось, что бледное, замкнутое лицо ее присутствует среди нас. На душе было невесело.
Прихлебывая мутный чай, Женжиль заявил:
- Если временно человек рехнулся, он способен на все. Вот и все, нечего тут и голову ломать.
- Дурак, - спокойно возразил Керн. - Разве это так просто? Я знал умного человека с ясной головой и с душой тверже, чем стальной рельс, но человек этот добровольно погиб.
- Раскис, - презрительно проворчал Благир. - Лопаются и стальные рельсы.
- Ты слушай, - сказал Керн. - Он не раскис, но производил вычисления. Складывал, умножал, делил и вычитал свою жизнь. Должно быть, действительно выходил нуль. Он служил шкипером на пассажирском катере, что ходит по городу, и служил десять лет.
Однажды я встречаю на пристани целую кучу народа - все кричат, ругаются. Спрашиваю: в чем дело? - Да вот, - говорит мне высокий старик в цилиндре, а сам весь дрожит от злости, - совершено уголовное преступление. Мы, - говорит, - ехали все тихо и смирно, каждый по своему делу, в разные концы города на катере № 31 (где и служил тот шкипер, про которого я рассказываю). Подплыли к этой пристани, - отдали причал, вдруг шкипер отходит от колеса и заявляет: - Господа, не будете ли так добры очистить судно? - Почему? - Да так, - говорит, - надоело, - говорит, - мне возить разный сброд, идите, господа, вон. Возил я вас десять лет, а теперь у меня нет для этого подходящего настроения. - Кинулись на него, а он вынул револьвер и молча посмеивается. Спорить было немыслимо. Мы вышли и, прежде, чем успели позвать полицию, он прыгнул в машину, крикнул что-то, и машинист вышел на берег, без шапки, бледный. Мы к нему - в чем дело? - Не знаю, - говорит, - с ним что-то неладное.
Тогда, - продолжают мне дальше рассказывать, - Грубер (а шкипера звали Грубер) встал у штурвала и полным ходом стал удаляться вниз, к морю. Далеко уплыл он, катер стал маленький, как скорлупка, и смотрим - взвился на нем флаг. И менее чем через четверть часа отправился в погоню катер речной полиции.
Керн остановился и посмотрел на нас взглядом, выражавшим Груберу если не одобрение, то сочувствие. Потом продолжал: - Я ушел с пристани, потому что делать на ней мне более было нечего, а подробности и конец истории узнал вечером.
В тот день на море был сильный шторм, катер Грубера летел полным ходом, и полицейские, гнавшиеся за ним, пришли в смятение, потому что Грубер плыл, не останавливаясь, в бурную морскую даль, и нельзя было решить, что он намерен сделать. Расстояние между обоими катерами становилось все меньше (полицейские жгли уголь вовсю, и их судно все-таки шло быстрее), но сокращалось чересчур медленно, а волнение становилось опасным. Тогда стали стрелять из дальнобойных кольтовских магазинок, целясь прямо по катеру.
Погоня и стрельба продолжались еще некоторое время, как вдруг гнавшиеся за Грубером, к великому своему удивлению, заметили, что он поворачивает. Через минуту это сделалось несомненным; тогда решили, что Грубер боится пуль и решил сдаться. Перешли на малый ход, остановились почти.
Грубер же, действительно, повернул катер и быстро приближался к преследующим. Скоро уже можно было видеть его - он стоял без шапки и улыбался. Тягостная была эта улыбка, но тогда не знали еще, что задумал безумец, презревший силу людей.
- Здорово! - прокричал он, когда расстояние между ними и им сократилось на половину человеческого голоса. - Я сейчас буду борт о борт с вами, но прежде позвольте сказать мне несколько слов.
Ответом ему было молчание - остановились и ждали.
- Десять лет, - продолжал Грубер, - я получал от компании каждый месяц сто долларов и жил скверно. Я управлял машиной, построенной человеческими руками для того, чтобы всевозможные ненужные мне субъекты переезжали с моей помощью из одного места в другое. Но мне ведь это не нужно, да и машина тоже, пожалуй, лишняя.
Не хочу я изображать сказку про белого бычка - возить для того, чтобы ждать, и ждать, чтобы возить. Изобретите для этого усовершенствованную машину.
А я захотел сегодня, как человек, имеющий право располагать собой и своим временем, выплыть в море - первый раз за десять лет.
Еще много говорил он, - много говорил потому, что не было дано ему силы тремя или четырьмя словами вывернуть себя наизнанку.
Наверно, страдал он сильно от этого, наверно.
- Подите к черту! - в заключение сказал он, оскалив зубы. Волны бросали оба катера из стороны в сторону. Тогда Грубер дал полный ход, ударил носом своего парохода в борт врага, и оба пошли ко дну.
После этой истории спасся всего один - кочегар из речной полиции, да и то бедняге пришлось держаться на спасательном круге, пока его не заметили с берега…
Керн смолк. Начинало светать, ветер смирился. Костер гас, в бледном свете зари огонь его казался призрачным и бессильным.
- Пойдемте к лодкам, - предложил я, - прошла ночь, а ветер переменил направление.
Мы встали, продрогшие и сырые от росы, разминая окоченевшие члены.
Керн и Благир понесли весла, а я с Женжилем подошли к мертвой девушке.
Первый луч солнца выскользнул из-за далеких холмов, коснулся ее лица, и стало оно немного живым, но все-таки безнадежно угасшим и замкнутым в своей тайне. Возмущение подымалось в моей душе, так жалко было эту милую красоту тела и молодости. Вероятно, я чувствовал бы себя не лучше, если бы смотрел на труп ребенка, раздавленного фургоном.
Женжиль, обдумав что-то, нагнулся. Я скоро понял его намерение. Действительно, он стал шарить в карманах юбки. Все оказалось в порядке, то есть нашлось письмо, смоченное и скомканное.
- Прочти-ка, Миас, - сказал он, протягивая бумажку мне.
- "Хочу умереть. Рита", - прочел я и сунул бумажку за пазуху.
- Сама хотела, - глубокомысленно произнес Женжиль.
- Несите, эй! - крикнул Благир.
Мы перенесли труп в лодку и, выплыв на середину, долго разговаривали об упрямцах, предпочитающих скорее разбить об стенку голову, чем помириться с существованием различных преград. Затем стали грести молча, потому что - мертвый или живой - человек темен и ничего не скажет, да, может быть, это и хорошо.
А я все не мог оторваться от милого и близкого теперь почему-то лица утопленницы. Вдруг возглас, полный отчаяния, прервал мои размышления:
- Да ведь я чайник забыл!
Это вскричал Керн. Вот это было действительно непонятна, потому что он и в самом деле забыл его. Но при его положительном и трезвом характере можно держать пари, что более с ним таких фактов не повторится.
Возвращение "Чайки"
I
Черняк сел на большой деревянный ящик, рассматривая обстановку низкого, сводчатого помещения.
Известка в некоторых частях стен обвалилась, и эти, словно обглоданные, углы выглядели угрюмо, в то время как три хороших цветных ковра висели неподалеку от них, стыдливо расправляя в таком неподходящем для них месте свои узорные четырехугольники.
Несколько деревянных скамеек торчали вокруг стола, заваленного самыми разнообразными предметами. Толстая связка четок из розового коралла валялась рядом с пятифунтовым куском индиго: куски материи, валики скатанных кружев, ящики с сигарами, жестяная коробка, полная доверху маленькими дамскими часиками; нераспечатанные бутылки с вином; пачка вееров, маленький тюк перчаток и еще многое, чего нельзя было разглядеть сразу. Три койки, из которых одна выглядела меньше и легче, потянули Черняка к своим заманчивым одеялам; он только вздохнул.
Человек, сидевший у заткнутого свертками тряпок окна, встал и подошел к прибывшим, попыхивая короткой трубкой. Свеча, посаженная на гвоздь, торчавший из стены, бросала впереди этого человека уродливую огромную тень, совершенно не идущую к его невыразительным, крупным чертам, вялому взгляду и прямой, крепкой фигуре. Он был гладко причесан; одет, как одеваются матросы на берегу - смесь городского и корабельного.
- Теперь познакомимся, - сказал первый вошедший с Черняком. - Имя мое Шмыгун, а этого господина Строп, потому что он хочет всегда много. А вы?
Черняк назвал себя.
- Имею основания, - сказал Шмыгун, - думать, что это тоже не имя. Впрочем, вы в этом свободны.
Он повернулся и вышел за дверь; тогда Строп сел против Черняка, положил руку на колени, вынул изо рта трубку и осведомился:
- Где вы плавали?
- Нигде.
Строп задержал дым, отчего щеки его как бы вспухли, поднял брови и похлопал слегка глазами.
- Хорошо плавать, - заявил он через минуту несколько сухим голосом. Слова его падали медленно и тяжеловесно, словно прежде, чем произнести их, он каждое зажимал в руке, потихоньку рассматривал, а затем уже выбрасывал эту непривычную тяжесть. - Ну, а дела как?
- Скверно.
- Скверно?! - Строп подумал. - Это хорошо, - с убеждением произнес он.
- Разве? - улыбнулся Черняк. - Что хорошо?
- Плавать хорошо, - сказал Строп. - Чудесная работишка!
Черняк молчал. Тусклые глаза моряка обратились к двери - вошел Шмыгун. В руках у него были две тарелки, под мышками, с каждой стороны тела, торчали увесистые бутылки. Он подошел к столу, где не было свободного уголка даже для воробьиного ужина, и приостановился, но тотчас же поднял ногу, ловко отстранил ею с краю стола разную рухлядь.
- Я тебе помогу, - сказал Строп, когда Шмыгун поставил тарелки и принес нож. - У тебя руки заняты.
- Помоги есть! - Шмыгун пододвинул скамейки, вытащил пробки. - Кушайте, господин Черняк!
Черняк взял кусок хлеба, откусил, и вдруг им овладело тяжелое, голодное волнение. Ноги запрыгали под столом, проглотить первый прием пищи стоило почти слез. Он справился с этим, удерживаясь от хищного влечения истребить моментально все, и ел медленно, запивая мясо вином. Когда он поднял наконец голову, пьяный от недавней слабости, еды и старого виноградного сока, восторг сытости граничил в нем с состоянием полного счастья. Черняк хотел встать, но почувствовал, что ноги на этот раз лишние, он неспособен был управлять ими. Действительность начинала принимать идеальный оттенок, - лучшее доказательство благодушного охмеления. Вино и сон кружили ему голову.
Шмыгун сказал:
- Держитесь! Мы поговорим завтра. Сейчас я вас уложу.
- Хорошо спать! - произнес Строп. Улыбка медленно проползла по его лицу и скрылась в жующем рте.
- Кто вы? - спросил Черняк.
- Я?? - Шмыгун хмыкнул, оттягивая нижнюю губу. - Моя специальность - натянутые отношения с таможней. В сущности, я благоденствую, потому что извольте-ка купить дешево то, что с таможенной пломбой стоит, пожалуй, втрое против настоящей цены.
- Я понял, - сказал Черняк. - Вы портовый контрабандист!
- Затем, - продолжал Шмыгун, как бы не расслышав этих слов, - недавно я лишился хорошего компаньона; молодой был, проворный и сообразительный. Умер. Царапнули его неподалеку, в заливе, с кордона ружейным выстрелом. Я уцелел. А вы - чем вы хуже его? Я умею определять людей.
Черняк хотел что-то ответить, но не мог и закрыл слипающиеся глаза. Когда он открыл их, помещение тонуло в колеблющемся тумане. Дверь хлопнула, шум этот заставил его вздрогнуть; он сделал усилие, повернулся и увидел взволнованное, сияющее лицо, оставившее в нем впечатление мгновенного эффекта воображения. Глаза девушки, лучистые, удивленные при виде его, беспокоили Черняка еще, пожалуй, в течение десяти секунд, затем он мгновенно потерял слабый остаток сил и уснул, склонив на стол голову. Впрочем, это не было еще окончательной потерей сознания, так как он слышал возбужденный, невнятный гул и испытывал нечто похожее на потерю веса. Это Шмыгун и Строп несли его на кровать…
· · ·
- Катя, он будет жить с нами, я встретил его на улице.
- Мне все равно. - Девушка подпрыгивала и вертелась, хватая брата за плечи и голову, как будто хотела раздавить их в избытке радости. - Шмыгун, она пришла, на рейде, и выгружается завтра!
- Как?! - побледнев от неожиданности и смутной тревоги, что не так понял сестру, сказал Шмыгун. - Катя, в чем дело?
- "Чайка" здесь! Можешь не верить. Завтра увидишь сам. Я ущипну тебя, Шмыгун, за шею!..
Контрабандист посмотрел на девушку особенно крепким взглядом, отер ладонью вспотевший лоб, взглянул на вытаращенные глаза Стропа, на спящего Черняка и опять на девушку. Потом начал краснеть. Кровь приливала к его лицу медленно, как будто соображая, - не подождать ли.
- Как хорошо! - вдруг крикнул Строп, и снова лицо его стало вялым, только внутри глаз, на самом горизонте зрачков, засветились ровные огоньки.
- Шмыгун, я ходила к Ядрову, старик болен. Сын его говорил со мной, пожал плечами, заявил, что ровнешенько ничего не знает, - когда придет "Чайка", и начал за мной ухаживать. Я отбрила его в лучшем виде. Потом была в гавани, у "Четырех ветров", но и с той шхуны не было ничего сказано. Я подходила к дому, и так мне хотелось плакать - все нет, все нет, - что топнула ногой, потому что слез не было. Встретила человека - он у тебя бывал - не помню его имени. "Хорошее дельце мы обработаем с вашим братцем", - говорит он. Я промолчала. "Уже", - говорит он. "Что - уже?" - закричала я так сердито, что он отступил. Ну… вот как! Он рассказал мне, что корабль тут, и я пустилась бегом. Чудесно!
- Я иду, - тихо сказал Шмыгун, дрожа от безмерной радости, наполнявшей все его тело звонкими ударами сердца. - Идем, Катя, и ты, Строп, я хочу видеть собственными глазами. Невероятный день. Ты помнишь, сестра, сколько раз пришлось тебе сбегать в гавань, спрашивая на всех палубах, не видал ли кто белой шхуны с белой оснасткой, белой от головы до ног?!. Возможно, что действительно все кончено. Трудно поверить, я верю и в то же время не верю.
- Верь!
Девушка подошла к кровати, на которой лежал Черняк, и некоторое время рассматривала его, поджав нижнюю губку.
- Откуда ты взял его? - спросила она у Шмыгуна, все еще бессознательно улыбаясь торжественной и драгоценной для всех новости. - Он совсем молод; ты будешь учить его?
- Учить? - рассеянно спросил Шмыгун. - Чему? Просто он мне понравился, и - ты знаешь - я не люблю расспросов.
II
Когда Черняк проснулся, был день. Он сидел на кровати, протирая глаза, слегка смущенный чувством полной неопределенности положения. Но это прошло тотчас же, как только он услышал яростный удар кулака по столу и увидел, что в комнате никого нет, за исключением Шмыгуна.
Лицо его трудно было узнать - даже не бледное, а какого-то особенного, серого цвета свинцовых грозовых туч, оно показалось Черняку в первый момент отталкивающим и враждебным. Заметив, что Черняк встал, Шмыгун, молча, уставился в лицо гостя порозовевшими от крови глазами.
- Я, может быть, разбудил вас, - заговорил он. - Но я в этом не виноват, потому что у меня горе. Видели вы меня вчера таким? Нет!
- Расскажите и успокойтесь, - проговорил Черняк, - потому что горе, в виде одного слова, - пустой звук. Что случилось?
Явное желание заговорить обо всем, что пришлось ему вынести, выражалось в лице Шмыгуна, но он колебался. Впрочем, решив, что все равно - дело погибло, - мысленно махнул рукой и сказал:
- Да, вы имеете право на это, потому что нужно же было мне привести вас сюда в то время, когда мы потеряли голову, а вы шатались без ночлега. Судьбе, видите ли, было угодно вывернуть счастье наизнанку; получилось несчастье. Лет десять назад я спас одному человеку жизнь. Спас я его из воды, когда он плюхнулся туда с собственного баркаса и сразу пошел ко дну. Звали его Ядров; полмиллиона состояния наличными, да столько же в обороте, да еще восемь хороших кораблей. Его можно было спасти только из-за одного этого. Благодарность свою он мне выражал слабо, то есть никак, и я долго ломал голову, как бы, несмотря на его скупость, поправить собственные дела. И вот боцман с одной шхуны говорит мне: "Возишься ты по мелочам, дамские шелковые платки и подмоченные сигары - плохой заработок; есть вещи, стоящие дороже". Короче - столковались мы с ним, что он привезет тысяч на пятьдесят опия, а денег на это дело уговорил я дать Ядрова с тем, что капитал свой он получит обратно, немедленно, по возвращении судна, с условием, что я оставлю за сбыт товара половину чистой прибыли - остальное ему. Для нас это было бы достаточно, но пропал проклятый корабль, и вместо шести месяцев прошатался полтора года. Ночью сегодня узнаю я, что наконец судно на рейде, и утром, пока вы спали, помчался, как молодая гончая, к Ядрову.
Шмыгун перевел дух, - сердце его дольше не могло выдержать, - и изо всей силы треснул ногой в дверь, так, что задрожала стена.
- И вот, - продолжал он, - как велика была моя радость, так бешена теперь злоба. Ядров умер; умер от удара не дальше, как этой ночью; его сын чуть не выгнал меня в шею, крича вдогонку, что, может быть, если я пришлю к нему Катю, мою сестру, - мы еще уладим дело. Может быть, он был пьян, но мне от этого нисколько не легче. Конечно, он преспокойно заплатит пошлину и продаст наш драгоценный товар для собственного своего удовольствия.
Черняк слушал, недоумевая, что могло так мучить контрабандиста. Логика его была совершенно ясна и непоколебима; если что-нибудь отнимают - нужно бороться, а в крайнем случае, отнять самому.
- Вас это мучает? - спросил он, посмотрев на Шмыгуна немного разочарованно, как будто ожидал от него твердости и инициативы. - А есть ли у вас револьвер?
Фраза эта произвела на Шмыгуна сложное впечатление; он понимал, что хочет сказать Черняк, но не представлял ясно последовательного хода атаки. Во всяком случае, он перестал сомневаться и сел, тщательно прожевывая решение, только что подсказанное Черняком.
- Разве так, - сказал он, прищуриваясь, как будто старался разглядеть Ядрова, развлекаемого видом шестиствольной игрушки. - Хорошие вы говорите слова, но это надо обдумать!
- Подумаем, - произнес Черняк.
- Но прежде дайте-ка вашу руку, - продолжал Шмыгун, - и продержите ее с минутку в моей.
Пристально смотря в глаза Черняку, он стиснул поданную ему маленькую городскую руку так сосредоточенно и внимательно, как будто испытывал новый музыкальный инструмент. Но рука эта была суха, крепка, не вздрогнула - рука настоящего человека, не отступающего и не раздумывающего.