В четвертый том сочинений А. Аверченко вошли сборники произведений, впервые опубликованные в 1914-1917 гг.: "Сорные травы" (1914), "Записки театральной крысы", "Волчьи ямы", "Шалуны и ротозеи" (1915), "Позолоченные пилюли" (1916), "О маленьких - для больших" (1916), "Синее с золотом" (1917).
Яркая сатирическая книга "Сорные травы", выпущенная автором под псевдонимом Фома Опискин в 1914 г., с тех пор не переиздавалась. Рассказы и фельетоны, вошедшие в этот том, не утратили своей актуальности и представляют интерес для современного читателя.
Содержание:
Фома Опискин. Сорные травы* 1
Записки театральной крысы* 30
Из сборника "Волчьи ямы"* 36
О маленьких - для больших* 40
Шалуны и ротозеи* 57
Позолоченные пилюли* 66
Синее с золотом* 72
Комментарии 99
Примечания 101
Аркадий Тимофеевич Аверченко
Собрание сочинений в шести томах
Том 4. Сорные травы
Фома Опискин. Сорные травы
Предисловие
Прежде, чем сказать что-нибудь об этой книге, я считаю необходимым сказать несколько слов об её авторе.
Кто такой Фома Опискин?
Многие из читателей считали и до сих пор считают "Фому Опискина" псевдонимом какого нибудь скромного, скрывающего свое настоящее имя, писателя; читателей сбило с толку сходство имени и фамилии этого юмориста с именем и фамилий популярного персонажа из повести Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели".
Это совершенно случайное совпадение.
Фома Степаныч Опискин - это настоящее имя и фамилия сатирического писателя и постоянного сотрудника журнала "Новый Сатирикон". Фома Степаныч происходит из мелкопоместных бедных дворян Екатеринославской губернии, Славяносербского уезда. Отец его Степан Селиваныч служил в должности воинского начальника в г. Славяносербске, и в 1890 году вышел в отставку, занявшись воспитанием своего сына.
Молодой Фома рос, окруженный самой нежной заботливостью, самыми нежными попечениями. Он сам рассказывает, что не помнит ни одного случая, чтобы отец когда-нибудь ударил его палкой или каким-нибудь другим предметом. Наоборот, если родительская рука и поднималась или и опускалась на маленького Фому, то только для того, чтобы приласкать его…
Ясно, что в этой атмосфере и создалась душа нежная, чуткая, сердце доброе и возвышенное…
Кроме этих свойств, я должен указать еще на одно, - пожалуй, на самое главное Фома Степаныч отличается исключительной, пожалуй, даже болезненной скромностью и застенчивостью. В этом всякий читатель может сразу убедиться, - едва только раскрыв "Сорные травы". В начале книги помещен портрет Фомы Степаныча - и что же! Фома Степаныч снят там в совершенно оригинальном виде - с лицом, закрытым руками. Даже в таком виде нам стоило громадного труда уговорить его стать перед фотографическим аппаратом. Тщетно мы указывали ему на то, что читателям будет приятно увидеть лицо человека, с которым они духовно сжились и которого они так любят за независимость и ядовитость его сатиры.
- Нет нет, - кротко упираясь, возражал Фома Степаныч. - Зачем же… кому это интересно?..
- Уверяю тебя, Фома, это нужно, - уговаривал его Ре-Ми. - Ты такой красивый, и всем будет приятно полюбоваться на твое лицо.
- Пусть любуются моим духовным лицом, а не физическим. Физическая красота преходяща, а духовное лицо остается.
- Фома, Фома! Вот поэтому-то и нужно запечатлеть то, что преходяще, то, что исчезнет. А вдруг ты скоро умрешь? Неужели, после тебя не останется ни одного следа, ни одного портрета, который бы напоминал твоим читателям и нам, твоим друзьям, о тебе…
- Нет, нет…
Упирающегося писателя подтащили к аппарату, поставили в позу, - но одного предусмотреть не могли: в момент, когда фотограф сказал "готово" - Фома целомудренным жестом закрыл лицо руками. В конце концов, как ни бились - пришлось поместить вышеуказанное неполное и малоудовлетворительное изображение писателя.
Эта скромность, это стремление стушеваться, сесть куда нибудь в уголок, спрятаться - проходить красной нитью через все поступки, через всю жизнь симпатичного писателя.
Фома Опискин почти безвыездно живет в Петербурге, а может ли кто-либо из праздной столичной публики похвастать, что видел его в лицо? Нет! Только три места могут быть названы теми тремя китами, на которых держится непритязательная тихая жизнь Фомы Опискина: квартирка на Кронверском, редакция "Нового Сатирикона" и кресло в амфитеатре Мариинского театра - вот и все.
И, однако, - что самое удивительное - при такой кротости, скромности и незлобивости, Фома Опискин носит в сердце своем ненависть - самую беспощадную неутолимую, свирепую ненависть - к октябризму и к октябристам! Я часто думаю: сколько нужно было глупости, пошлости, лжи, низкопоклонства, предательства и недомыслия, чтобы раздуть в сердце этого почти святого человека такое страшное пламя…
И если бы этому человеку, который даже упавшую к нему в стакан с вином муху старается осторожно вынуть из вина и, вытрезвив, выпустить на свободу - если бы этому человеку попался в руки живой октябрист - я содрогаюсь, представляя себе - что сделать бы с ним "кротий Фомушка", как прозвали его у нас в редакции. Он выколол бы ему глаза, оборвал уши и кусал бы долго и бил бы его ногами по самым чувствительным частям тела (однажды, в минуту откровенности, он сам признался мне, что сделал бы так…) Вот почему все его фельетоны об октябристах полны самого тонкого беспощадного яда и злости.
Почти все, что он написал (писал он только у нас, в "Сатириконе") - прошло через мои руки и я могу с гордостью назвать себя крестным отцом этого удивительного писателя и человека. Начал он писать по моей просьбе, по моему настоянию, и до сих пор у него сохранилось ласковое обращение ко мне: "дорогой папаша". В тон ему и я называю его сынком, и очень бываю доволен, когда какой нибудь фельетон или рассказ "сынка" вызывает восхищение у читателей и товарищей по редакции…
Иногда по условием редакционной спешности нам случалось писать с ним вместе - и эта работа бывала для меня истинным удовольствием. Быстрота соображения, какая-то молниеносность в понимании моего замысла - всегда поражала меня. И я всегда удивлялся его точному ясному языку, ясности его определений и неожиданности сравнений.
После того, как нами заканчивалась какая нибудь вещь, мы поднимали длинные споры - чьим именем подписать ее.
И всегда почти его удивительная скромность выступала на сцену - Нет, Аркадий, по праву эта вещь твоя, ты дал и сюжет и внес в исполнение нотку скорбной иронии, которая так украсила фельетон. Нет, папаша, фельетон этот по праву твой!
- Но, сынок, - возражал я. - Пойми же, что фельетон весь целиком написан тобой! Ты его писал, а я сделал всего два-три замечания.
- Нет, папаша, и т. д. И, с упрямым видом, поблескивая кроткими, ласковыми глазами, он долго теребил свою рыжеватую маленькую бородку…
Не знаю, может быть, меня упрекнут в пристрастии к Фоме Опискину, но я говорю, что думаю; я считаю эту книгу замечательной. Блеск, сила, темперамент, сжатость выкованного мастерской рукой слога, ошеломляющий своей неожиданностью юмор - все это должно поставить эту книгу в ряд интереснейших книг последних лет.
Такие вещи, как "Грозное местоимение", "Виктор Поликарпович", "Новые Правила" и несколько других - помещенных в этой книге - должны занять почетное место в любой хрестоматии нашей общественной и политической жизни - если бы такая хрестоматия была кем нибудь когда нибудь выпущена в свет.
Аркадий Аверченко.
Часть I. Чертополох и крапива
Былое (Русские в 1962 году)
Зима этого года была особенно суровая.
Крестьяне сидели дома, никому не хотелось высовывать носа на улицу. Дети перестали ходить в училище, а бабы совершали самые краткие рейсы: через улицу в гастрономический магазин или на электрическую станцию, с претензией и жалобой на вечную неисправность электрических проводов.
Дед Пантелей разлегся на теплой лежанке и, щуря старые глаза от электрической лампочки, поглядывал на сбившихся у его ног малышей.
- Ну, что же вам рассказать, мез-анфанчики? Что хотите слушать, пострелята?
- Старое что-нибудь, - попросила бойкая Аксюшка.
- Да что старое-то?
- Про губернаторов.
- Про-гу-бер-на-торов… - протянул добродушно-иронически старик. - И чевой-то вы их так полюбили? Вчера про губернатора, сегодня про губернатора…
- Чудно больно, - сказал Ванька, шмыгая носом.
- Ваня, - заметила мать, сидевшая на лавке с книгой в руках, - это еще что за безобразие? Носового платка нет, что ли?! Твой нос действует мне на нервы.
- Так про губернаторов? - прищурился дед Пантелей. - Правду рассказывать?
- Не тяни, дед, - сказала бойкая Аксюшка, - ты уже впадаешь в старческую болтливость, в маразм и испытываешь наше терпение.
- И что это за культурная девчонка, - захохотал дед. - Ну, слушайте, леди и джентельмены… "Это было давно… Я не помню, когда это было… Может быть, никогда…" - как сказал поэт. Итак, начнем с вятского губернатора Камышанского. Представьте себе, детки, что однажды он издает обязательное постановление такого рода: "Виновные в печатании, в хранении и распространении сочинений тенденциозного содержания подвергаются штрафу, с заменой тюремным заключением до трех месяцев".
Ванькина мать Агафья подняла от книги голову и прислушалась.
- Позволь, отец, - заметила она, - но ведь тенденциозное сочинение не есть преступление. И Толстой был тенденциозен, и Достоевский в своем "Дневнике писателя"… Неужели же…
- Вот поди ж ты, - засмеялся дед, - и другие ему то же самое говорили. Да что поделаешь - чрезвычайное положение. А ведь законник был, кандидат в министры. Ум имел государственный.
Дед помолчал, пожевывая провалившимися губами.
- А то херсонский был губернатор. Уж я и фамилию его забыл. Бантыш, што ли… Так тот однажды оштрафовал газеты за телеграмму Петербургского телеграфного агентства из Англии, с речью какого-то английского деятеля. Что смеху было!
- Путаешь ты что-то, старый, - сказал Ванюшка. - Петербургское агентство ведь официальное. Заврался наш дед.
- Ваня! - укоризненно заметила Агафья.
Дед снисходительно усмехнулся:
- Ничего, то ли еще было. Как вспомнишь, и смех и грех. Владивостокский губернатор закрыл корейскую газету со статьей о Японии. Симферопольский вице-губернатор Масальский оштрафовал "Тавричанина" за перепечатки из "Нового Времени"… Такой был славный, тактичный. Он же гимназистов на улице ловил, которые ему фуражек не снимали. И арестовывал их. Те, бывало, клопики маленькие, плачут: "За что, дяденька?" - "А за то, что начальство не почитаете и меня на улице не узнаете". - "Да мы с вами незнакомы". - "А-а, незнакомы, посидите в каталажке, будете знакомы". Веселый был человек.
Дед опустил голову и задумался. Лицо его осветилось тихой задушевной улыбкой.
- Муратова тамбовского тоже помню… Приглашали его однажды на официальный деловой обед… "Приеду, - говорит, - если только евреев за столом не будет". - "Один будет, - говорят, - директор банка". - "Значит, я не буду". Такой был жизнерадостный…
Телефонный звонок перебил его рассказ.
Аксюшка подскочила к телефону и затараторила:
- Алло, кто говорит? Дядя Митяй? Отца нет. Он на собрании общества деятелей садовой культуры. Что? Какую книжку? Мопассана "Бель-ами"? Хорошо, я спрошу у мамы, - если она есть, она пришлет.
Аксюшка отошла от телефона и припала к дедовскому плечу:
- Еще, дедушка, что-нибудь о губернаторах.
- Ну, что же еще?
Дед рассмеялся:
- Нравится? Как это говорится: "Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил"… Толмачева одесского тоже помню. Благороднейший человек был, порывистый. Научнейшая натура. Когда изобрели препарат "606", он им заинтересовался. "Кто, - спрашивает, - изобрел?" - "Эрлих". - "Жид? Да не допущу же я, - говорит, - чтобы у меня в Одессе делались опыты с жидовским препаратом. Да не бывать этому! Да не опозорю же я города своего родного этим шарлатанством!" Очень отзывчивый был человек, крепкий.
Дед оживился:
- Думбадзе тоже помню. Тот был задумчивый.
- Как, дед, "задумчивый"?
- Задумается-задумается и скажет: "Есть у нас среди солдат евреи?" - "Есть". - "Выслать их". Купальщиц высылал, которые без костюмов купались; купальщиков, которые подглядывали. И всех по этапу, по этапу. Вкус большой к этапам имел… А раз, помню, ушел он из Ялты. Оделся в английский костюм и поехал по России. А журналу "Сатирикон" стало жаль его, что вот, мол, был человек старый при деле, а теперь без дела. Написали статью, пожалели. А он возьми и вернись в Ялту, когда журнал там получился. И что же вы думаете, дети: стали городовые по его приказу за газетчиками бегать, "Сатириконы" отбирать и рвать на клочки. Распорядительный был человек. Стойкий.
И долго ещё раздавался монотонный, добродушный дедушкин голос. И долго слушали его притихшие, изумленные дети.
А за окном выла упорная сельская метель, слышались звуки автомобильных сирен и однотонное гудение дуговых фонарей на большой, занесенной снегом дороге. Ежилась, мерзла и отогревалась святая Русь.
Редактор "Собакиной жизни"
По пустынной улице города Собакина тихо брел человек. Когда он завернул за угол - ему на встречу попались два прохожих.
Один из них взглянул на него и сказал товарищу:
- Какое симпатичное лицо. Не знаешь - кто это?
- Это редактор нашей "Собакиной жизни".
- А, это вон кто! Препротивная физиономия. Поколотить его разве, благо, никого нет поблизости.
- За что?
- Он вчера в своей газетишке выругал моего тестя, базарного старосту. Эх… только рук марать не хочется!..
Зять базарного старосты обернулся назад и крикнул редактору "Собакиной жизни":
- Эй, ты, морда! Попадешься ты мне когда нибудь в темном уголке! Спущу я тебе шкуру.
Редактор, приостановившись, выслушал это обещание и сейчас же забыл о нем. Ему было не до того - нужно было спешить в редакцию.
В редакционной комнате сидел секретарь редакции и высчитывал что-то по пальцам. Увидев редактора, холодно протянул ему руку и ядовито усмехнулся:
- Спасибо-с, дорогой! Удружили-с.
- Что еще?
- Кто вас просил выбрасывать из моей статьи о шоссейных дорогах вторую половину?
- Опасно, милый. Вы там чуть-ли не исправника касаетесь.
Секретарь встал, неторопливым движением впутал сухие пальцы в свои длинные волосы, закрыл глаза и тихо сказал:
- Будьте вы все прокляты отныне и до века с вашей трусостью, расчетливостью, тактичностью, недомыслием, вашими исправниками, шоссейными дорогами, со всем вашим гнусным тоскливым арсеналом лжи и угодничества! Умный человек никогда не выкинул бы второй половины "о шоссейных дорогах"!
- Однако, на прошлой неделе нас за меньшее оштрафовали на триста.
Закрыв уши и повалившись на диван, секретарь кричал нервно и громко:
- Прокляты! Будьте прокляты!
В три часа пришел неизвестный посетитель. Он спросил редактора, ввалился к нему в комнату, бросил на стол какой-то большой тюк и прохрипел:
- На-те, получайте. Отдавайте мои деньги назад!
- Что это такое?
- Это ваша глупейшая "Собакина жизнь". С начала года. Берите вашу газету, отдайте мне мои деньги.
- У нас не принято возвращать подписчикам деньги.
- Да-а-а? - заревел посетитель, - Деньги возвращать не принято, а чепухой кормить подписчика принято? Давать хорошие свежие новости не принято, а "еще об уме слонов" - принято? Освещать жизнь и неустройство провинции не принято, преследовать и обнаруживать злоупотребления мерзавцев не принято, а "простейший способ приготовления замазки для склеивания фарфора" - это принято? И "сколько помещается бацилл в капле воды" - тоже принято? И "материалы к истории завоевания хивинского ханства" - тоже принято? Получайте вашу паршивую газету, отдавайте мои денежки! Тут двух номеров не хватает - жена варенье завязывала - черт с вами, вычтите гривенник… А остальные давайте! Слышите? Начхать мне на то, сколько слонов помещается в капле воды - слышите?.. Пожалуйте денежки-с!
Выйдя из редакции, редактор "Собакиной жизни" пошел домой обедать.
- Пришел? - встретила его жена. - Явился? Кушать хочешь - лопай вареный картофель! Больше ничего нет!!
- Неужели, деньги уже вышли? - опустив голову пробормотал редактор.
- Ах, дитя прелестное! Институточка в передничке! "Неужели, вышли"? На прошлой неделе триста заплатили за "околоточного в нетрезвом виде", да 14-го двести за "что нам нужно, чтобы укрепиться на Желтом море"… Укрепился?…забыл? Тебе не жену иметь, а в тюрьме баланду хлебать!.. Тоже! Робеспьер выискался… Буланже! "Аллон занфан". Туда-же…
Редактор сел картофель, взял из комода чистый платочек и ушел из дому.
- Что вам угодно? - спросили его в передней губернаторского дома.
- Его превосходительство, г. губернатора можно видеть? Вызывали меня.
Пошли. Справились. Оказалось - видеть можно.
- А, это вы! - сказал губернатор. - Я вызвал вас за тем, чтобы сказать, что вы играете в плохую игру. Вы знаете о чем я говорю? То-то же… Я понимаю, что означает фраза: "культурные начинания мыслимы лишь в атмосфере настоящего успокоения"! Понимаю-с. Знаете-ли вы о существовании статьи 173 параграфа 17-в?
- Какой? Виноват…
- Я говорю: статьи 292 параграфа 9-б?
- Я- не знал…
- Он не знал о существовании 423 статьи параграфа 3-д!!.. Что же вы тогда знаете? Статья 92 параграфа 7 гласит: виновный - и так далее, подвергается - и так далее.
Редактор вынул чистый носовой платок, сел на пол и заплакал…
- Ваше превосходительство! Где-то в Италии, во Франции, в Германии ходят по улицам люди и улыбаются, и им тепло… и они смеются… и у них есть счастье… и у них есть личная жизнь… деточки радостные бегают… Ваше превосходительство! Чем-же я виноват, что я не немец?
- Что за вздор?!
Редактор махнул рукой.