Извозчик рассмеялся с козел, взмахнул кнутом и был таков. И ничего не запомнилось, кроме розовогубого, изогнутого в смехе рта, да черной бороды, да красного кушака…
С того самого дня полковник Муратов с упрямством богомольца и с постоянством маятника с утра и до вечера подремывал на своих козлах напротив прелестного дома с тайной надеждой повстречать ее вновь. И все бы теперь было хорошо и полно обаяния и каких-то сладких предчувствий, ежели бы не глупая история с Ясной Поляной и с таинственным родственником всесильного князя, да и он сам, полковник Муратов, лысый череп, развалина, хорош затеял переписку с III отделением, а теперь машина заработала, колесо закрутилось, теперь они там бог знает что затевают: письма, распоряжения, приказы, инструкции идут одно за другим, ему не доверяют, его обходят, резвый родственник князя, прощелыга, тычет нос в чужие дела, бездарность, вынюхивает, запоминает, кретин, выскочка! А Дарья Сергеевна, вдова, - над всем этим, белолицая княгиня, прелесть, которой и спешить-то некуда, двери открывает редко, выходит и того реже… Где-то там, в ароматном своем гнезде… Чем же она там занята?.. О чем там все думает, вздыхает?.. На что надеется?.. Кого ждет?..
И вот однажды скрипнула знакомая дверь, полковник выглянул из-под черных косм. Сердце его остановилось, по спине пробежал холодок. С крыльца развязной походкой сошел человек, одетый не по-зимнему, в клетчатый картуз, запахнулся в черное пальто и отправился по городу. На смуглом лице выделялся изогнутый, наподобие клюва, красный, необычный в этих местах нос.
Полковник обомлел. Крик отчаяния готов был вырваться из его груди, и только крайним усилием Николай Серафимович удержал его. Нет, не странный вид человека взволновал полковника, но нерушимая, неземная крепость, где прелестная вдова предавалась печали, подверглась осквернению. Кто этот ужасный человек с птичьим носом и с походкой молодого лабазника, так просто сошедший с ее крыльца? Какая еще новая тайна сокрыта в этом внезапном явлении?
Полковник заскрипел зубами и, не спуская ненавидящего взгляда со спины незнакомца, тронул лошадь.
Едва свернув за угол, незнакомец ускорил шаг и помчался на своих длинных ходулях по Дворянской и по другим улицам, вытянув нос, не глядя на прохожих. Полковник Муратов подхлестнул лошадь. Теперь она бежала легкой рысцой. Незнакомец еще принажал, словно догадывался, что за ним погоня, затем побежал и вовсе, быстрее, быстрее. Лошадь уже скакала во всю прыть, снег летел из-под копыт.
Долго ли, коротко ли длилась скачка, а с версту они протянули. Внезапно незнакомец приостановился перед дверью харчевни и скрылся за ней. Сани замерли. Полковник вертелся на козлах, сгорая от нетерпения. Ждать пришлось недолго. Снова распахнулась дверь, и носатый господин, подобно черной непричесанной птице, с шумом вылетел прочь. Смутное лицо его выражало удовольствие. Он поглядел на извозчика. Взгляды их встретились.
"Теперь или никогда", - подумал полковник.
- Прокатимся? - спросил он, замирая.
- А давай, - легко согласился клетчатый картуз и рухнул в сани.
Поехали.
- Хорошо пропустить в морозец, - сказал незнакомец, икнув, - внутри горит, тепло…
- Ай вы нездешний, ваше благородие? - спросил полковник.
- А почему ты знаешь?
- Да уж больно шинок-то черный… Есть и почище заведения.
Незнакомец захохотал. Полковник оборотился. Белые крупные зубы - полон рот, черная челка, глаза горят, пахнет спиртом! Истинный дьявол!
- У нас торговать приезжают, - сказал полковник, напрягаясь, - кожа идет, пенька, тоже вот самовары…
- Ну, ты скажешь, - снова захохотал незнакомец, - да разве я похож на купца? Похож?.. Да ты погляди, погляди - разве похож?
Полковник снова оборотился.
- А кто вас знает… Всякие к нам ездят. У нас гостиниц да постоялых дворов много.
- Дурак ты, братец, - сказал господин в картузе, - нужен мне твой постоялый двор, как же…
- Славная птица, - подумал полковник с содроганием, - ничтожество, прощелыга, мерзавец… - И вдруг его осенило: - Да он у нее живет! У нее! Я ежедневно мерзну на углу, а он так просто живет у нее, обхохатывает ее дом, жрет, храпит… может быть, даже… Что?
- Какой же я купец? - сказал незнакомец, едва ворочая языком. - А ежели я секретный агент из Петербурга?..
Полковник резко оборотился на эти слова и сказал с гневом:
- Да разве бывают такие секретные агенты?!
И вдруг осекся, увидел, что глаза прощелыги заволокло пленочкой, губы искривились.
- А что, барин, - спросил Николай Серафимович с подходом, - у тебя антирес какой?
- Дурак, - пробубнил незнакомец. - Помалкивай… Да поторапливайся. Их сиятельство господин Зимин ждет меня… начальник мой, командир, отец… и брат… А далеко ли до Ясной Поляны?
- Не, недалече, - сказал полковник, холодея.
И вот он доставил пьяную эту скотину обратно к тому месту, откуда и увез, и этот прощелыга, и не подумав расплатиться, взобрался на волшебное крыльцо и вскоре скрылся за дверью, мерзавец!
Спокойной жизни Николая Серафимовича наступал конец. События сошлись одно к одному, словно линии судьбы на ладони. Удивительно было то, что все завертелось вокруг дома, в котором жила вдова. Теперь любовные томления полковника слились с новой бедой и растворились в ней, отчего, кстати, он рук не опустил, а, напротив, выпрямился, напружинился, приготовился дать сдачи. Взмыленная его лошадь носилась по Туле, и он со своих козел вглядывался в обывателей, прожигая их взглядом, и в голове его созревал план, который он в недалеком будущем и осуществил. Преследуя изредка красноносого своего прощелыгу, он со злорадством отмечал, что мерзавец этот никуда, кроме как в трактиры и в шинки, не заглядывает, но вот начальника его полковнику встретить не приходилось; родственник князя был воздушен, прозрачен и невидим.
И вот нынче бог помог полковнику Муратову. Какая была сумасшедшая скачка, какой вихрь… Зато не даром.
С утра он, как обычно, дежурил на своих козлах, как вдруг скрипнула вожделенная дверь и смуглый, красноносый прощелыга вывалился на крыльцо. Не успел полковник этому обрадоваться, как следом показался другой, в гороховом пальто, в черном котелке, в соломенных бакенбардах. С крыльца он быстро обежал взглядом прилегающее пространство, и маленькие его глазки впились в полковника. Николаю Серафимовичу даже нехорошо сделалось от этого, даже настолько, что ему показалось, будто этот новый спустился с крыльца, не касаясь ступеней, как бы по воздуху. Не успел полковник опомниться, как они скрылись за углом.
Так начал разматываться клубок. Они шли. Сани поскрипывали следом. На Сенном рынке они долго рядились с мужиком, наконец выбрали дровенки, сговорились и покатили. Дорога шла на Ясную! Вот тут-то и наступили сложности. С чего это, скажем, пустой извозчик торопится по пустой дороге? До сих пор опыт и бдительность помогали полковнику избежать разоблачения. Но теперь что было делать? На его счастье, дровенки притормозили у трактира, уже за городом, и путешественники отправились выпить и закусить. Теперь второе препятствие выросло перед полковником: слишком приметен его извозчичий наряд! Тогда, недолго думая, помчался он в город, в свой дом, переоделся простым мужиком, впряг лошадь в дровни и полетел обратно… И успел, и даже перекинулся словами с родственником князя…
…И вот он сидел теперь дома, и отхлебывал чай, и наслаждался вечерней тульской тишиной, и, пережив первую злость и первые огорчения, уже спокойно разбирался в происходящем. План, вспыхнувший было в его голове, облекся в реальные формы. Он кликнул экономку…
"Ах ты Господи боже мой, - подумал Шипов, открывая глаза, - время идет, а денег все нету… Кабы их побольше, а так и тепло не в радость. Еще, ваше сиятельство, я всего не взял… Рыбья кровь, - подумал Шипов о компаньоне, одна суета в нем". Тоска охватила душу. Вот оно, суетливое счастье: словно паучок, соткавший паутинку, кинулся вниз головой, таща за собой серебряную ниточку, ветер подул - и паутинки нету. Та жизнь, яркая, полная тайны, сытая, как сбитые сливки, вся из лилового бархата, та жизнь, которая мерещилась, тоже, ровно этот маленький паучок, висела на серебряном волоске, манила, а не давалась. И Дасина любовь словно карасик в тине - и мягкий, да не ухватишь. А как же ухватить? Как изловчиться? От последних денег опять мало осталось. Опять надо письмо стряпать, выуживать у их сиятельства свое законное…
Стояла глубокая ночь.
Михаил Иванович сунул ноги в валенки, набросил пальто и заскользил вон из светелки, вниз, на двор, через кружевную гостиную в коридор, мимо молчаливых Дасиных дверей, мимо каморки, где блаженствовала Настасья, через сени, проклиная свою судьбу, компаньона, Тулу… Потом он возвращался со двора, не чая, как бы скорей добраться до постели и под одеялом забыться, забыться, забыться…
Но не успел миновать сеней, как сон будто рукой кто смахнул и тут же опасное намерение слегка укололо в груди и ноги встали как вкопанные.
"Напрасно так мучиться, - подумал он, принюхиваясь к ночному дому, али я не помню, как она звала?.. У каждого свой интерес…"
Тут в его воображении возникла Дася в чем-то голубом, прозрачном, таинственном, как она утопает в перине, как разметала белые руки, грудь ее высоко вздымается, спальня наполнена ароматом духов (куды Матрене-то!..), едва слышным, легким звоном пружин, откуда-то из глубины, из тумана, губки горячие, еще горячее, чем в тот раз, и покуда в мире идет суета, кто у кого цапнет побольше, торопись, Шипов! Вот она, дверь, а там, за нею, Господи боже мой, да есть ли что прекраснее?..
Он сделал легкий, бесшумный шаг, пальто, наброшен ное на плечи, заколыхалось, подобно крыльям, половицы скрипнули, пламя лампадки дрогнуло.
Дверь в спальню была величественна, словно райские врата пред грешником.
Он сделал второй шаг.
"А как закричит?" - усмехнулся Михаил Иванович нервно.
И он шагнул снова, и лоб его уперся в дверь, и тут же послышался звон пружин из-за двери, сладкое почмокивание, бормотание… Ну, Дасичка, голубушка, открой глазки… Чудище в рыжих валенках трется жесткой бакенбардой об дверь, будто об твое плечико.
И он собрался было надавить плечом, как внезапно за спиной что-то звякнуло и дверь в Настасьину каморку распахнулась. Сердце Михаила Ивановича оборвалось: дородная незнакомая старуха стояла перед ним, внимательно, без страха его разглядывая. На ней было что-то черное: то ли платье, то ли панева, то ли ряса. Голову покрывал белый платок, из-под него торчали редкие седые космы…
- Бонжур, - сказал Шипов едва слышно.
- Ты кто таков? - сердитым шепотом спросила старуха.
- А ты? - содрогнулся Шипов.
- Я гостья, странница, - сказала она, - а ты чего тут?
- А я граф Толстой, - легко сказал Михаил Иванович, пряча страх, и попятился от нее.
Старуха перекрестилась.
- Батюшка, - проговорила она, - ты уж меня не обижай, бедную.
- Мерси, - откликнулся Шипов и взлетел в светелку. Проснулся он поздним утром. Внизу хлопали двери, звякало железо, гудели голоса. В светелке у Гироса что-то тяжело рухнуло. Шипов усмехнулся, одним прыжком сорвался с постели, влетел к компаньону. Гирос распластался на полу, ухо по привычке вдавил в половицу.
- Фу, - сказал Михаил Иванович, - срам какой! Гирос медленно поднялся с пола.
- Срам?.. Это твои посулы, Мишель, боком у меня выходят…
- Какие посулы? Какие посулы?
- А вот, - и компаньон ухватил со стола измятый червонец и помахал им перед носом Михаила Ивановича, - вот они, все твои шесть тысяч серебром. Забыл?.. Ах, Мишель, не дай тебе бог меня обидеть…
- Забыл? - изумился Шипов. - Чего я забыл? А вот не забыл, се муа. А у меня они есть? Есть?.. Нет, я не забыл, лямур-тужур…
- Так дай мне их! - потребовал Гирос. - Не обижай меня, дай. Тогда я тебе не то что графа, я тебе тогда, Мишель… Я для тебя тогда…
- Помолчи, мон шер, - поморщился Шипов. - Срам какой… За серебро стараешься али для государя?
Гирос уселся на постель, обнял острые коленки, не откликнулся. Глаза наполнились тоской, нос указывал в оконце, будто собирался улететь из этого неправедного мира в иной, где шум людского моря, где весна вот-вот начнется, где шесть тысяч серебром устилают ровные широкие пляжи и горячи от солнца…
"Нет, - подумал Михаил Иванович, выходя, - толку мне от него мало. Корми, пои, а толку мало… Экий носатый черт!"
И тут ему захотелось снова вбежать к компаньону и дрожащей рукой хлопнуть его по красному носу, и еще раз, и еще раз, покуда проклятый пес не встанет на четвереньки и не завиляет хвостом.
"А оттого, что в церкву не хожу, - подумал он мрачно, - чужая воля мною правит… Не в себе я…"
И вспомнил ночную старуху.
Когда медведя, хозяина нашего леса, раньше срока подымают из берлоги, где он до того сладко спал, посасывая теплую лапу, видел сытые сны из меда и земляники и вздыхал с шумом и благодарностью перед матушкой природой, и вот когда его подымают люди, которым до всего есть дело и которые не могут пройти мимо чужой берлоги, ежели там спит медведь, и им обязательно нужно его поднять да пырнуть рогатиной, потому, видите ли, что они ходят, а он спит, и вот когда они его подымают, отрывают от снов и благоговения, душа его не знает ни скорби, ни боли, а только один гнев.
Вот так и Михаил Иванович ощутил в груди жжение, будто горячий, расплавленный сок в нее пролили, а это и был гнев. И, переполненный этим гневом, он спустился вниз пить молоко с опостылевшими ватрушками, чай с медом, но сквозь гнев все, и прошлое, и настоящее, виделось ему чужим, и постылым, и придуманным: и кружевная Дасина зала, и стол с самоваром, и сама Дася, глядящая на него с многозначительной грустью, и князь Долгоруков, и граф Толстой, и жизнь до Тулы и в Туле, и лишь волки, те самые дорожные разбойники, виделись ему настоящими, во всей своей ночной разбойной красе.
Давешняя старуха уже была за столом и прихлебывала с блюдца. Дася сидела рядом, словно именинница.
Михаил Иванович церемонно поклонился, будто он и в самом деле граф. Дася сделала ему ручкой: мол, не мешайте. Старуха молчала. Наконец чай был допит.
- Поживу у тебя до завтрева, - сказала старуха, - а там и обратно пора…
- Пожила бы еще, Серафимовна, - сказала Дася с огорчением. - Куда тебе торопиться?
- Нет уж, милая, нет уж… У тебя мужчин много. - И она неодобрительно взглянула на Шипова.
Лицо у нее было круглое, слегка обрюзгшее, взгляд тяжелый.
Дася вздохнула.
- Благодарствуйте, - сказала старуха обиженно и пошла из комнаты в Настасьину каморку.
Дася снова вздохнула.
- От самого Киева пешком идет, от святых мест, - сказала с благоговением и вдруг рассердилась: - А вот прогнать бы вас, мужланов, а самой помолиться сходить!.. И зачем я мужчин в дом пустила? Грязь, суета… разговоры кругом…
- Дормир? - удивился Михаил Иванович. - Чем же я перед вами провинился?
Она прикоснулась пальчиком к пухлой губке: вот, мол, куда целовал, или позабыл?
- А почему вы скрывали, что вы граф? А?
- Виноват, - заспешил Шипов, - растерялся, се муа…
Ее рука качнулась, показывая какой-то тайный знак. Было непонятно.
- Ну, - сказала Дася, - говорите, где она вас застала?
Дыхание ее участилось. Шипов молчал. Водил глазами по комнате.
- Где? У моих дверей?.. Да говорите же… "Хороший дом, - размышлял Михаил Иванович, - кабы денег поболе, можно было бы очень просто с Дасей договориться. И зажили бы счастливо. Вот, мол, Дядюшка, мои деньги, с имения моего, я его продал, моя, мол, доля. И зажили бы счастливо. Приехал бы вдруг подполковник Шеншин: ты что же это, мол, от дела отстал? Ах, ваше высокородие, мое дело теперь, аншанте, издеся. У меня вот дом свой, супруга-с… А об государе, мол, кто думать должен?.. Нет, ваше высокородие, вы уж меня увольте. Я этого наелси… И жили бы счастливо".
- Я слышала, как вы о дверь мою бакенбардами скреблись, - сказала она шепотом. - Чудовище! Другая бы давно вас прочь прогнала, а я терплю…
- Ей-богу, не виноват…
Тут вышла из каморки странница, оглядела их, хлопнула дверью и направилась в кухню, где Настасья гремела посудой.
- А у вас имение большое? - вдруг спросила Дася, задыхаясь.
- Пятьсот душ.
Она провела ладонью по круглому плечику и поглядела на Шипова.
- Гм, - пробормотал он, - нынче март уже, солнышко…
- Солнышко, солнышко, - прошептала она и запрокинула голову, обнажая шейку.
"Те-те-те-те, - подумал он, - началось…" И вскочил.
Странница вышла из кухни, уставилась, будто сова. Гирос спустился сверху. Он старался не смотреть на Шипова и вдруг увидел странницу.
- Ох, - сказала она, крестясь, - черен-то, черен-то!.. И нос крючком… Да откуда ты, милая, их берешь?
- Я же грек, - захохотал Гирос. - Вы не бойтесь, не бойтесь. - И Дасе: - Она ваша матушка? Да неужели матушка? Какая радость!.. Вы Дарьи Сергеевны матушка?.. А Дарья Сергеевна наш ангел…
"Каналья, - подумал Шипов, - нос бы тебе своротить… За что я ему деньги-то даю? За что?"
- Какая радость! - кричал Гирос, распаляясь. - Да вы со мной не церемоньтесь… Хотите, я вас буду матушкой звать? Мне ведь ничего не стоит… Хотите?
- Сгинь! - гневно крикнула старуха, и круглое лицо ее покрыл румянец.
Она исчезла в каморке, Дверь хлопнула.
И дот пришел вечер. В это время суток, как о нем ни судят с пренебрежением, всегда больше озарений. Толи темнота тому способствует, когда ничто не отвлекает взгляда, то ли окончание дневных забот… И еще не успело, как говорится, мраком наполнить углы, как что-то кольнуло Шилова в темечко и хоровод внезапных озарений заставил его вздрогнуть. Тревога и печаль, обуревавшие его последнее время, не смягчились, но внезапно стало полегче, словно потолки поднялись. Он почувствовал, как некая неведомая ему доселе сила напрягла мускулы, мысли завертелись, одна другой соблазнительней и прекрасней, впереди, не скрытая, как обычно, туканом, проглядывала его конечная пристань, к которой ему должно стремиться: все было необычно как-то, невероятно, и даже его соломенные бакенбарды, когда он к ним прикоснулся, ответили легким потрескиванием.
"Амадей за червонец может удавить. Стало быть, надо поберечься, - решил он легко и просто. - К Дасюшке скорее проникать, хватать ее за белые плечики, покуда она горит вся… Вот, Дасюшка, капитал мой - тыща рублей. Хочу в Туле жить, рядом с графом Толстым… А чего граф? За него ведь деньги дают. Ну, вроде бы он со мной делится доходами своими…"
Среди множества отчаянных комбинаций, лихорадочно бившихся в его воображении, одна вдруг стала обретать формы, цвет и запах и загудела, застонала, привлекая к себе внимание, и он, словно утопающий, рванулся к ней навстречу, пуская пузыри, барахтаясь, плача, простирая руки, и наконец коснулся ее и понял, что спасен.
Он вскочил с кровати, на которой мучился с самого обеда, изобретая новые радости для себя, вскочил, полный неизъяснимого восторга и просветления, разложил на столике бумагу, чернила, перья и пустился в спасительный вояж.
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
М. Зимина
Его Высокоблагородию Господину Подполковнику Шеншину