Даринька взяла афишку и попросила рассказать, что дальше. Шутя, Вагаев стал объяснять, что сейчас четвертая картина, "Ханская ставка…" "у старичка хана четыре жены!.. но он любитель всего прекрасного, как почтенный крестный, и ему грезится прелестнейшая из женщин… - Вагаев выразительно поглядел на Дариньку, - прекрасная из прекрасных… Царь-Девица… - "под косой луна блестит, а во лбу звезда горит…" - и хан падает в обморок от одного лицезрения… Приходит Иван жаловаться на братьев, которые украли у него коней, и хан обещает ему расправу, если тот добудет ему прекрасную Царь-Девицу".
В оркестре зудели скрипки, в ложах усаживались. Виктор Алексеевич опять наводил бинокль: в бельэтаже, напротив, сидела его жена, с тещей, Витей и Аничкой. Ему казалось, что она видит их, и это было неприятно. Даринька слушала Вагаева. Он опирался на ее стул, показывал ей мужчин и женщин, и все, кого называл, отличались такими поступками, что было стыдно слушать. Она не выдержала и сказала, что ей это неприятно. Вагаев смешался и покраснел. Виктор Алексеевич пришел в восторг, - он не ожидал "такой храбрости!"-и посмеялся Вагаеву: "Что, осекся!" Вагаев почтительно склонил голову и сказал: "Простите, я получил урок". Спохватился и, извинившись, - "надо распорядиться…" - вышел.
В первом ряду Виктор Алексеевич узнал лысину барона Ритлингера, показал Дариньке и, целуя ей руку под афишкой, стал взволнованно говорить: "Ты сегодня необычайная…" - но в это время поднялся занавес.
Перед дряхлым ханом плясали обнаженные женщины, - Дариньке так казалось, - и совсем непристойно изгибались: особенно самая вертлявая, "любимая". Вернувшийся Вагаев шепнул: "Смотрите, у самой сцены налево в бельэтаже… генерал-губернатор наш уже нацелился на свою Царь-Девицу… Помните, из "Онегина"… "Любви все возрасты покорны… но юным, девственным сердцам…" - он щекотнул височком ее щеку и видел, как эта щека зарделась, - ее порывы благотворны, как бури вешние полям…" Даринька отстранилась и узнала в бинокль румяного, круглоголового, плотного генерала в орденах, в золоченом кресле. Он неотрывно смотрел в бинокль. Даринька вдруг обернулась к Вагаеву и шепнула: "А если узнают, что вы. убежали… что вам за это будет?.."- и даже игриво погрозилась. Это Вагаева ошеломило, - он высказал ей потом, - и, приложив руку к сердцу, он прошептал ей мрачно: "Расстрел, понятно".
В пятне голубого света явился "волшебный образ" - дивная Царь-Девица, легкая, стройная, гибкая, с горящей звездой во лбу, с полумесяцем на головке, с тонкой непостижимо талией, затянутой бриллиантовым корсажем, из которого расцветали обнаженно-блистающие руки, из-под корсажа подрагивали блеском воздушные тюники, или, как теперь называют, "пачки", - пена батиста и кисеи, взмывающая пухом, под пухом играли ноги, - что-то чудесно-странное, отдельное от всего, ж и в о е - совсем оголенные, до бедер. Хан задрожал и грохнулся. В музыке громко стукнуло.
Зал закипел в аплодисментах, у оркестра теснились фраки и мундиры, занавес подняли, и чудесная голоногая плясунья, выпорхнув из кулис, выросла-подрожала на носочках, закинула гордую головку, с горящей звездой во лбу, выкинула блистающие руки, склонилась и обняла театр, выпустила его в пространство и послала воздушные поцелуи вслед.
В салоне бенуара Вагаев стоял с бокалом. Нет, так полагается, "крещение" всегда с шампанским. Когда его повезли в первый раз в театр, на "Аскольдову Могилу"… - всегда с шампанским! В ложах это запрещено, но… "только сегодня для уважаемых". Один глоточек?!.. Невозможно, сегодня первый театр, дивная Царь-Девица, старый хан в литерной бельэтажа пьет за свою "девицу", а здесь, рискуя честью и карьерой, проваливший вернейшего Огарка и так наказанный… - "ну, выпейте же за его здоровье!".
Шампанское было чудесное, в иголочках и искрах, играло в бокалах с вензелями. Играло огоньками, хрусталями, золотыми гусарскими жгутами, "голубенькой принцессой", золотом и виссоном, радостными глазами, газовым теплым воздухом. Шампанское играло, и Даринька - Виктор Алексеевич восторгался - стала новой, еще новой. Сейчас что?.. Какое-то "Солнечное царство", где Царь-Девица… - "там, где пряхи лен прядут, прялки на небо кладут…". Иван добывает для хана Царь-Девицу… для этого рамоли! Уж-жасно!!..
Шампанское играло смехом, блистанием глаз. В золотистой мути играла музыка. Там, высоко, в провале мягко светилось золото, плавала бриллиантовая люстра, - было совсем не страшно. А вот и оно, какое-то Царство нереид, звездных живых видений. А… Кит?.. Это в подводном царстве, куда поскачет Иван добывать ларчик с заветным кольцом для Царь-Девицы… танцы морских цветов, раковин, рыб, кораллов…
Даринька была в восторге. Нравится? Очень, очень… "Не хотите ли пройтись в фойе?" Дариньке не хотелось. Не хотелось и Виктору Алексеевичу: он опасался встречи. Лучше остаться тут, может нарваться Дима. Пустое, князь Долгоруков всегда тактичен, не любит стеснять публику появлением. Адъютанты - приятели. Единственный лейб-гусар, заметит? И прекрасно. Пройтись положительно необходимо, это единственное фойе, все послы посылали государям восторженные донесения о Большом императорском театре. Какие зеркала, плафоны, у царской ложи парные часовые-гренадеры… женщины всей Москвы, бриллианты "всея России".
Они поднялись в фойе. В проходе Виктор Алексеевич встретил барона Ритлингера. Барон ужаснулся "видению гусара", даже попятился. Ка-ак мо-жно! в Азию порывается - попадет. Безумная голова, сейчас донесут, и опять объяснения, как с "провалом". "Это же неосторожно, милый". Барон растаял, барон восхищался Даринькой. Дариньку уводил Вагаев, безумная голова. Толпа заслонила их.
Под тускло мерцающим плафоном, уходившим куда-то ввысь, под хрустальными люстрами, двигались волны шелка и бархата, мундиров, лысин, кудрей, шиньонов, розовых рук и плеч, личиков, лиц, затылков, осыпанных бриллиантами причесок, изумрудов и жемчугов, ярких и деланных улыбок, взглядов… Даринька отражалась в зеркалах, видела пестрое движение, мерцание далеких люстр, пламенеющее пятно и рядом - голубое и сознавала смутно, что это она с "гусарчиком". Залы, и зеркала, и люстры, бархатные тяжелые портьеры, белые двери в золоте… "Парные часовые-гренадеры…"- сказал Вагаев.
Часовые стояли неподвижно, вытянувшись, подавшись с застывшими строго лицами будто из розового камня, в шапках из черного барашка с медными лентами "отличия". Ружья к ноге, остро они глядели друг на друга, сторожили друг друга взглядом. Мысленно слушая команду, четко перехватили ружья - раз-два! - выкинули штыки, враз повернули головы, - отдали честь гусару.
Даринька восхитилась, и у ней закружилась голова. Расталкивая толпу, Вагаев вывел ее на лестницу. Снизу тянуло холодом. Мутные фонари висели невидимо в пространстве.
Они сели на бархатный диванчик. "Вам дурно?" - тревожился Вагаев. Она улыбнулась, бледная: "Кружится голова". Виктор Алексеевич, наконец разыскавший их, попросил капельдинера дать воды. Мимо них прошла дама, в темно-зеленом платье, с двумя детьми. Даринька помнила, как гордая дама презрительно на нее взглянула. В эту ужасную минуту к Виктору Алексеевичу подбежали дети и радостно закричали: "Папа!.. папа…" Виктор Алексеевич совершенно растерялся, поцеловал детей, сказал, что пришлет им сейчас конфет. Дама молча взяла их за руки и решительно увела с собой.
Даринька с болью - "именно с болью", - рассказывал Виктор Алексеевич, - "поглядела им вслед, перевела горестно-укоризненный взгляд ко мне…" - и как-то вся собралась, словно ей стало холодно. Фойе пустело, слушалась отдаленно музыка, отблескивали паркеты мерцающими в них люстрами, пустынно темнели в зеркалах. Парные часовые-гренадеры стояли все так же неподвижно, ружье к ноге, мысленно слушая команду, - раз-два! - отдали честь гусару.
Старый хан путался в золотом халате, семенил ножками, - "весь исходил любовью", - шепнул Вагаев. Даринька смотрела перед собой и видела темно-зеленое пятно.
Царь-Девица с горящей звездой во лбу, сияя жемчужными руками, томилась страстью, манила к себе неудержимо. Музыка замирала негой. Плясунья пела прекрасным телом страстную "Меланхолию". Хан сорвался, затопотал и грохнулся. Его подхватили и держали, вытирали платочком губы. Музыка бурно загремела - перешла на кипучую мазурку.
Вагаев снова приветствовал с бокалом. "Т е п е р ь положительно необходимо, это придаст вам силы…" - упрашивал он, на что-то намекая. Даринька выпила весь бокал. Шампанское весело играло, играла музыка.
В подводном царстве проплывали медленно рыбы, раковины чудесно раскрывались, из них вылетали мотыльками воздушные голоногие плясуньи, выбегали жемчужины, кораллы, кружились в пляске. Вагаев все спрашивал в тревоге: "Не кружится?" - предлагал золотой флакончик с английской солью.
Готовится свадьба хана, Царь-Девица получила кольцо, добытое со дна морского милым Коньком-Горбунком, но требует, чтобы "рамоли" омолодился. Иван выскочил из кипучего котла принцем, хан благополучно сварился, Царь-Девица в жемчужном кокошнике и сарафане пляшет лихую "русскую", все пустились на радостях вприсядку; занавес опускается. Генерал-губернатор уехал. У оркестра ловят последние поцелуи несравненной.
Посыльные кричали: "Тройку князя Вагаева-а!.." Мело снежком. Отъезжали последние. Горели костры. За седыми от инея колоннами проплывали тусклые фонари карет. Ожидали застрявшего барона, пожелавшего тоже к "Яру". И тут случилось совсем обычное, но, писала потом Дарья Ивановна в "записке", - очень ее растрогавшее.
Когда они уже собирались спуститься по ступеням к ожидавшей нетерпеливой тройке, из-за колонны портала вышла замотанная в тряпье баба с грудным ребенком. Городовой, козырявший богатому гусару, хотел устранить ее. Даринька ему сказала; "Нет, не гони ее…" - и попросила Виктора Алексеевича: "Дай ей". В эту минуту Вагаев крикнул городовому "Смирр-рно!" - выхватил бумажник и сунул бабе какую-то кредитку. Баба упала в ноги. Сконфуженный Вагаев дал ей еще бумажку, подозвал тянувшегося перед ним городового, дал и ему и строго-настрого приказал: "Не сметь никогда гнать, раз просят милостыню!" Городовой тянулся и козырял: "Слушаю, ваше сиятельство!"
Случай совсем обыкновенный. "Но… - вспоминал Виктор Алексеевич, - были последствия". Когда Вагаев подсаживал Дариньку в троечные сани, почувствовал он, как лайковая ручка отозвалась на его пожимающую руку. Он не поверил, взглянул - и понял, что это не случайно: Даринька подарила его взглядом. И все-таки не поверил счастью, с сомнением подумал: "Шампанское?.." - сказал он после об этом Дариньке.
XVI
МЕТЕЛЬ
- Думал ли я тогда, на бешеной этой тройке, мчавшей нас к "Яру" с бубенцами, - рассказывал Виктор Алексеевич, - что судьба наша уже начертывалась "Рукой ведущей"? А мы и не примечали, с п а л и. Хоть бы тот случай, с бабой. Он как бы напоминал нам о скорбном, будил душу. Он же вызвал и жест Вагаева, и этот порыв сердца… - ну, конечно, было немножко и щегольства - пленил и заворожил Дариньку. Это был "знак", некая точка в плане, чертившемся не без нашей воли, но мы с п а л и. Только после того стало мне многое понятно, и я привычно изобразил на жизненном чертеже все знаки - указания о т т у д а - и был потрясен картиной. Нет, неверно, что мы не примечали. Даринька сердцем понимала, что она как бы вынута из Жизни, с большой буквы, и живет в темном сне, в "малой жизни": она прозревала знаки, доходившие к нам о т т у д а. Потому и ее тревоги, всегдашняя настороженность, предчувствия и как бы утрата воли, когда приближался грех.
Метельную эту ночь Дарья Ивановна отметила в "записке к ближним":
"Душе моя, душе моя, возстани, что спиши, конец приближается".
"Приближался конец сна моего. Как в страшном сне обмякают ноги, так и тогда со мной. Я вязла, уже не могла бороться, и меня усыпляло сладко, как усыпило в метельную ночь, когда мы мчались от одной ямы на другую".
"Боже мой, к Тебе утренюю: возжажда Тебе душа моя".
Задержавшийся в театре барон Ритлингер, - он провожал несравненную Царь-Девицу, которой поднес в орхидеях что-то волшебное, - живчиком вскочил в сани и извинился, что заморозил "жемчужину", но готов искупить вину. Слово "жемчужина" напомнило Дариньке недавнее на бегах, - "жемчужина" с чудотворной иконы Страстной Богоматери, "прелестна твоя монашка", и ей стало не по себе, что этот старик усаживается рядом, трогает талию и хрипит, обдавая сигарным запахом и какими-то душными духами: "Да удобно ли деточке? еще вот, под правый бочок, медвежину". Трое укутывали ей ноги медвежьим мехом, стукаясь головами: резвая тройка не стояла.
Это была ечкинская тройка, "хозяйская" с Мишкой-племянником: сам хозяин только что подал под графа Шереметьева, но и Мишка обещал потрафить: "Его сиятельство барона Рихлиндера все знаем". Еще добавил, по глупости, что намедни возил его сиятельство "с танцевальной барышней", катались в парках. Барон послал ему дурака и приказал "мягко, к генерал-губернатору". У князя Долгорукова бал сегодня, и надо показаться, но он нагонит через полчасика у "Яра", Отечески прихватил за талию и спросил: "Жемчужине удобно?" Виктор Алексеевич усмешливо предложил ячменного сахару от кашля. Узнав, что сахар у Дариньки, барон попросил кусочек - "но прямо в рот". Были противны причмокнувшие его губы и серенькие бачки.
Тройка взяла легко и мягко пошла стелить, потряхивая серебряным набором: колокольчики были пока подвязаны. С Тверской стегало в лицо метелью, сухим снежком: Виктор Алексеевич молчал, подавленный неприятной встречей с женой в театре, Вагаев смотрел на Дариньку, но она затаилась в мехе, пряча лицо от снега, - от глаз его. Невидная для него, она смотрела в настороженное его лицо, в темные его губы, поджатые, будто в дрожи, в сияющие сквозь снег глаза. В легком пальто сегодня, он казался совсем мальчишкой, и она думала, что ему очень холодно. Он не мог спокойно сидеть, похлопывал рука об руку, играл саблей, и эти играющие руки ее тревожили. Она думала, зачем так неосторожно пожала ему руку, - чуть пожала, но он почувствовал, и никто этого не видел, это теперь их тайна, и в этом была жутко-волнующая радость, остро-приятный стыд. Было и радостно, и страшно, что он коснется ее руки. И он совеем неожиданно коснулся, хватая качнувшуюся саблю, - коснулся ее лайкового пальца, выглянувшего случайно из-под меха. Она его быстро спрятала. Волнение от театра и от шампанского еще играло в ней, хотелось ей плакать, и смеяться, но она крепилась, и лишь дрожащие золотые нити сливались влажно в ее глазах.
В потно желтевших окнах генерал-губернаторского дома сновали тени, сияли гнездами огни люстр. В освещенный подъезд сыпало серым снегом, секло косыми полосами. В этой тревожной сетке качались лаковые горбы карет, выплясывали конные жандармы, блестя из метели каской.
Барон вылез и повторил, что догонит через полчасика, чтобы писали за ним и заняли "княжеский кабинет", а главное - Глашу чтобы не заняли купчишки. Виктор Алексеевич пересел к Дариньке, и тройка пошла наваривать. Вагаев показал слева от каланчи полосатую рогатку гауптвахты: "Мы сейчас там с корнетом и князь, конечно, прислал нам на ужин рябчиков с мадерой… как бы не пригласил и на мазурку". Если откроется? Что будет - это т е п е р ь не важно; "Ночь гусарская, утро - царское". Нет, каков дядюшка-барон! прямо неузнаваем, щедр, как февральский снег. А метель-то какая разыгралась. Вид молодых и красивых женщин будоражит и по сей день его, а ему уж за шестьдесят. Действуют гальванически. "Именно гальванически", - повторил Вагаев, стараясь поймать взгляд Дариньки. "Как на труп", - раздраженно сказал Виктор Алексеевич и поднял бобровый воротник. Даринька глубже зарылась в меха.
Тройка вылетела к Страстным Воротам. И надо же так случиться. Справа, Страстным проездом, невидная в метели, вымахнула другая, nycтая тройка, врезалась в пристяжную - и спуталась. Даринька вскрикнула в испуге, Вагаев ударил по лошадиной морде, тянувшейся с храпом в сани, ямщики яростно орали, лошади грызлись и бесились. Чуть левей - убило бы Дариньку оглоблей! Ничего?.. нигде?.. Совсем ничего, только испугалась, Господь отвел.
Пришлось вылезть: сильно помяло пристяжную. Даринька чувствовала себя разбитой. "Так как же, едем?.." - спрашивал неуверенно Вагаев. Стоило Дариньке сказать - нет - и не поехали бы. Но она сказала, в каком-то оцепенении: "Почему же, поедемте".
Вагаев крикнул черневшему в мути лихачу: "Давай!.." - и тут же передумал: в метель такую для Дариньки в открытых… и ехать придется врозь. Велел лихачу: "Духом! - махнул он к "Трубе", вправо. - Гони тройку или хоть "голубков" от "Эрмитажа"!"
Метель крутила. Даринька едва держалась, дрожала. Вагаев давал ей флакончик с солью. "Ишь крутень какая взялась, - сказал дворник в ночном тулупе, топтавшийся около господ, - о Святках навсягды так, зима ломается. А вам бы, господа хорошие, барышню вашу потише куда поставить, вон бы к монастырю, к воротам… там, в заломчике. все потише". Они взглянули к монастырю, темнеющему в метели. "Там потише, - сказал Вагаев, - а ты тройку предупреди!" - крикнул он дворнику. И они повели Дариньку в сугробах. Она шла как в дремоте, плыла над сыпучими горбами, вея шлейфом, - они ее поднимали под руки, - и думала устало, как извозила она "голубенькую принцессу", пожалуй, совсем испортила.
Они вошли в глубокий залом под Святыми Воротами и стали под синим фонариком с лампадой. Снегу намело и под ворота, но здесь было гораздо тише.
- Я так растерялся от этого происшествия, что и не подумал, как это отзовется в Дариньке, что вот укрылись под ее обитель, - рассказывал Виктор Алексеевич. - А ее это очень взволновало. Помню мертвенно-бледное лицо ее. Она стискивала мне пальцы, ловила воздух, как рыбка на берегу. Помню се испуг, и какое-то бледное очарование в глазах, и удивление, и восторг. По дрожи ее руки я чувствовал, чего ей стоит сдержать себя. Все обошлось, наружно. А я боялся, как бы не случилось припадка, как у гробницы Узорешительницы. Она в н я л а, по-своему приняла таинственный смысл сего "прибегания под стены" и положила в сердце. Помню, как улыбнулась она мучительно, кивала, будто самому дорогому, отходившему навсегда, и прошептала, делая над собой усилие, чтобы не разрыдаться: "А тут, за стенкой, матушка Виринея наша… спят, молятся… и матушка Агния… там…" И отвернулась к продавленному стулу, на котором всегда сидела матушка Виринея. А я подумал, докончил ее мысли: "А мы куда-то в этой метели мчимся". Теперь я знаю, что и эта сбившая нас с дороги тройка, и это укрытие от метели "под святое", и совсем уже дикая мысль погнать к "Эрмитажу" за "голубками" - все это не случайно вышло. Это тут же и объявилось, но оценили мы это гораздо позже.