Особые трудности возникают, когда заболевает врач. Бывает, правда, что, попав в разряд больных, человек отключается и перестает быть врачом. Тогда всем много легче. А ему самому? Тоже, наверное, легче. Недаром Мишкин любит повторять сказанное в индусских Ведах еще тысячи лет назад: дураков лечить легче. Хотя больной врач может быть и дураком, но его профессионализм усугубляет всё – и ум, и дурость. Всё, что слишком, – тяжело и дурно. "Неважные дела у нас, ребята", – вынес свой вердикт консилиум друзей.
Да, худо уже, что судьба выбрала именно его.
* * *
Конечно, завершение сюжета нашего повествования, как и любой жизни, заранее известно. Евгений Львович умрет, впрочем, как и все живущие… Только умрет он молодым.
Всего пятьдесят шесть – а он умирает. Ужасно. Но сейчас он еще всем нужен… Еще вчера был нужен всем. А может… Может, есть надежда, что и завтра сумеет понадобиться?.. А вдруг бы он остался один – дети бы разъехались по другим городам и странам, или жена вдруг заболела бы, а то и опередила его? И все те, что любят его, благодарны ему, тоже в значительном большинстве своем ушли бы, разъехались или забыли? Сейчас, по крайней мере, он может уйти в ореоле, в атмосфере всеобщей любви. Сейчас его окружает дух добра, любви и благодарности, дружной и бескорыстной помощи… А что ждало бы его после семи-восьми десятилетий жизни?! Ох, слабое утешение… А все-таки утешение…
Да… Всегда и для всех важно, как умрешь, кто будет рядом, какова оркестровка финала. А это зависит от того, какое окружение сумел породить ты всей своей жизнью. И дело не только в близких друзьях, а в атмосфере добра и порядочности, которой дышал ты сам, которую сам породил. Не зря говорит пословица, что за одного битого двух небитых дают. Это из твоих мелких и крупных дел, из твоих побед и поражений (да нет, скорее – только поражений!), из твоей заботы о других и из твоей беззаботности – из всего рождается тот воздух, которым дышат окружающие и который будет улучшать или усугублять тяжесть ухода туда, откуда нет вестей. Ухода… или перехода – покуда мы этого не знаем, а только верим или не верим.
Ни о чем подобном Мишкин не думал… И не должен был думать. В идеале всё получается само – от брюха, не от головы. А получилось ли у него, нет ли, бог весть…
* * *
Алексей Наумович, Леша, сидел в кабинете своего сокурсника, когда-то Фильки, а ныне профессора хирурга Филиппа Александровича.
– Филёк, Мишкина Евгения Львовича знаешь?
– Слыхал. И даже видел однажды на обществе. Чего-то докладывал. Я тогда только кандидатскую защитил. А что? Чего надо?
– У него рак головки панкреас. Желтуха.
– Метастазы?
– На первый просмотр чисто.
– В чем проблема? Оперируй.
– Я?! Мишкина?
– А что? Ты же хирург. Тоже профессор.
– Так это Мишкин! Да и я не тем занимаюсь. Я пришел с тобой посоветоваться. К кому и куда ткнуться?
– Гм! Пожалуй, больше удачного материала у Шувалова, у Паши. А?
– Чего – "а"? Я ж к тебе пришел. Это ты за всей литературой следишь, на вашем обществе, на ученом совете бываешь…
– Ну, я и говорю: Шувалов, наверно. Павел Маратыч… Клиника богатая. Лучшее оборудование. Все есть – все могут.
Филипп был общий хирург, Леша сосудистый. Встречались они теперь лишь на сборах однокурсников, каких-нибудь конгрессах, съездах и симпозиумах или случайно где-нибудь на общей тусовке – впрочем, в описываемое время в профессорских кругах такой термин был еще не в ходу. Или вот, как сегодня, когда нужда приводила бывших однокашников в кабинеты друг друга. Еще не пришло время, когда они будут встречаться на все учащающихся похоронах однокашников. Но оно всегда не за горами.
– У тебя-то самого всё в порядке? – спросил Филипп.
– Спасибо, в порядке. А ты как?
– Да нормально. А помнишь?
И обоим вдруг вспомнилась давняя институтская история. Дело было на семинаре по какой-то политической дисциплине – у этой лабуды менялись только названия, но суть оставалась неизменной. И был тогда то ли истмат-диамат, то ли основы марксизма-ленинизма, то ли политэкономия, а может, научный коммунизм или не менее научный атеизм. Короче, шел один из уроков, на которых из них выстраивали "нового советского человека", "настоящего советского врача". Собственно, и был-то совершенный пустяк. Леша просто хотел поиграть интеллектом. Не знал по молодости, что это разрешалось далеко не всем, вот и ляпнул лишнее: когда зашла речь о трех источниках и трех составных частях уж кто его сейчас вспомнит чего, провел аналогию со словами "пророка" о трех составляющих человека – мол, тело, интеллект, душа… Преподаватель не успел осмыслить Лешин постулат и лишь рот открыл, а расшалившийся студент тем временем продолжил, заявив, что тело – это физиология и анатомия, интеллект – знания и ум, а душа – личная нравственность, а не общественная мораль. В зашоренный мозг институтского марксиста всё это не влезало. А уж когда прозвучало слово "душа", он и вовсе, показалось всем, сейчас проглотит несчастного Лешу. Ну и понятно, начались шабаши по комсомольской линии, и уже готовилась для Леши очередная в институте вальпургиева ночь. Да, по счастью, нашлись у Лешиных родителей некие влиятельные знакомцы. Где-то кто-то что-то как-то цыкнул… и все утихло, но осталось в душах всех участников. У студентов и у преподавателей не всегда с одинаковыми знаками. Впрочем, и внутри студенческого общества, в душах людей, еще не полностью сформировавшихся, по-разному наследил этот довольно стандартный для тех времен эпизод.
Во всяком случае, теперь, спустя четверть века, есть о чем вспомнить ребятам. Есть прекрасный повод, зайти куда-нибудь, взять по рюмочке и потрепаться по системе: "А помнишь"… Жизнь-то продолжается.
– М-да, жизнь продолжается. Может, Леш, посидим где-нибудь?
– Ага, посидишь ты сейчас! Придумали очередную борьбу за светлое будущее.
– Ты все за свое, – ухмыльнулся Филипп. – Что тебя опять не устраивает? Вечный критикан.
– А тебя устраивает?! Где ты посидишь?! Сухой закон не хочешь?! Посидим!
– Так пошли ко мне. Дома-то всегда есть – больные не забывают.
– Поразительное у нас все-таки устройство: при любом дефиците всё достанем. В магазинах пусто, а бутылки исправно несут.
– А ты заметил, Леш, раньше коньяк несли, а теперь понимают, что и водка в радость.
– Смешно мне всегда было. Уродуешься, часами оперируешь, кровью харкаешь, а тебе пол-литру. Что сантехнику – что хирургу. По мне лучше бы деньги давали. Я сам себе что надо куплю.
– Деньги, Лешенька, уголовщина. Не горячись – чека тоже начеку. А ты, как всегда, во всем с государством не согласен.
– Согласен. Только бутылка меня унижает. Лучше бы государство платило бы мне по работе, по заслугам моим, а не согласно нуждам коммунистического строительства или светлого будущего. Сами создают уголовников. Удобно всех подвигнуть на уголовщину. Тогда и управлять легче. Любого за жопу хватай и что-нибудь уголовное найдешь. Взятка! Больной после операции принес что-то в благодарность – взятка. А бутылка меня унижает – и всё равно беру. Потому что дефицит. Ха! Вот великий Мишкин помирает. Он непьющий, все бутылки подаренные целы поди. А может, нет ни одной – роздал за какие-нибудь бытовые услуги, потому как денег так и не сумел нажить. Ни копейки!
– Ну, целая речь, ты все такой же! Расфилософствовался! Живи, как получается. Работать дают – и ладно. Давай-ка лучше сейчас ко мне. Выпьем как люди, поговорим.
– Сегодня не могу, к Мишкину обещал. Да, если честно, и не пью я сейчас: пост. После Пасхи давай созвонимся.
– Ух ты! Соблюдаешь? Может, и в церковь ходишь?
– Хожу. Не больно аккуратно, но хожу. У меня свой батюшка есть.
– Ну, ты даешь. Неугомонный.
– А вдруг наоборот – угомонился?
– Куда там! По-прежнему весь в протестах.
– Ладно. Побегу я. И Олег придет. Привет передать?
– Передай, конечно. Смотри, вот нет у твоего Мишкина ни денег, ни здоровья. А вы ему помогаете. Жизнь продолжается.
Алексей молча кивнул и двинулся к двери. На пороге остановился и вместо прощания серьезно произнес:
– Жизнь продолжается.
* * *
Друзья Мишкина широко раскинули сети в поисках нужного специалиста. Было решено собрать максимум достоверных сведений о хирургах, оперирующих на поджелудочной железе. Олег отправился за советом к одному из своих учителей, хирургическому корифею Роману Рашидовичу.
– Роман Рашидович, можно вопрос по старой памяти?
– Ну, давай, давай. Ты уже получил профессора?
– Уже полгода, Роман Рашидович. Я вот по какому…
– Поздравляю, поздравляю. Это мне уже, наверное, придется тебе вопросики задавать, по возрасту. Пощемливает сердчишко иногда. Много ты настрогал этих шунтов? Или басурмане пока лучше?
– Да набираем материал, Роман Рашидович. Не всё басурмане. Скоро и к нам на шунтирование смело можно будет ложиться. А я вот…
– Да вы-то, понимаю, ничего, шить умеете. А аппаратура как? Небось, как всегда: то АИК сломается, то аикщик напьется, – и засмеялся. – Хотя смешного-то тут немного. Так что, выходит, не зря мы тебя учили? Слыхал, что ты неплохо шьешь сосудики. А нитки-то есть?
– Атравматику сейчас получаем хорошую, импортную. Так что маненько понаторел. Всё же практика, Рашид Романович…
– Эка ты! Роман Рашидович я, Роман.
– Ой, простите…
– Да уж ладно. Думаешь, я не знал, что вы меня Рашидом звали. Так в чем вопросик, Олежка? Или… Олег?.. Как же тебя по батюшке? Олег Сергеевич? Помню-помню, Олег Сергеевич, твою первую амурную эскападу. Ругались… А сами завидовали. Сестричка была, по-моему, а?
– Да было дело. А вот, собственно, с чем…
– Ты прямо на дежурстве тогда отмочил. А что? Мужик он мужик и есть, – Роман Рашидович коротко хохотнул. – Мужик и в Африке мужик, и на дежурстве. Джигит. Молодец, что не отнекивался, но девочку не выдал.
– Роман Рашидович…
– Нам на кафедре еще рассказывали, что тебя на комсомольском бюро песочили, а ты сказал будто: "Ребята, мы одни? Девок нет? Так вот! – если б вы знали, какая у нее…"
Роман Рашидович не договорил, захрюкал, заскрипел, что, видимо, означало смех. Несмотря на драматическую проблему, с которой пришел к учителю, самодовольно ухмыльнулся и Олег. – Ну и как бюро ваше? Не исключили? Помню, что не исключили. А?
– Да нет. Все разоржались. Тоже ведь коблы двадцатилетние. Все было, Роман Рашидович. Выговор дали. А как сформулировать, не знали. Записали: "нарушение дисциплины во время дежурства по экстренной хирургии".
– Ну, ты, конечно, дал речь! – Рашидович опять захрюкал совсем по-стариковски, и Олег сумел начать про главное:
– А я совсем про другое. Я серьезно, Роман Рашидович. Был у меня практический учитель, Мишкин…
– Слыхал про такого. Да, да. Помню, чего-то он учинил в какой-то своей мелкой лавочке, что-то такое, чего и корифеи не делали. И лавочка-то тьфу, чуть не на двести коек. Так у тебя и в его больнице были амурные неприятности?
– Да нет же, Роман Рашидович. Беда у него. Рак. Поджелудочная. Головка. Желтуха.
Старый профессор тотчас сменил маску. Будто переоделся.
– Да-а?.. Ну, а я при чем? Это не ко мне. Пашкин департамент.
– Вот я и хотел спросить, чей департамент, кому лучше всего довериться.
– И говорить нечего. Шувалов, он больше всех настрогал. И результаты у него получше.
– А оснащение у него хорошее? Реанимация? Оборудование, аппаратура?
– Этого добра хватает. У Шувалова все найдете. А ты не смотри на все со своей колокольни. Зачемпионились вы, ребятки. Это у вас в сердечной – аппаратура на первом месте. А здесь руки важны. В хирургии поджелудочной особенно. К Пашке, Пашке иди. Все у него есть – от головы и рук до всякой там аппаратуры и ниток. Но главное – руки. И голова пока нужна. – Роман Рашидович опять рассмеялся и подмигнул сразу всеми морщинками. – А вроде у тебя еще что-то было по эротической линии. А?
– Да ерунда, Рашид Романович…
– Роман я, прохиндей! Рашид мой папа – и тоже был не худший из хирургов.
– Простите… Да ничего особенного. Как обычно – с сестричкой. А партком вдруг вспомнил прошлое. Мне везло как утопленнику. А им тогда во все нужно… хотелось вникать. Да обошлось. Но не суть.
– Обошлось бы, так я бы про это не слыхал. А дома?
– Да все в порядке. Быльем поросло.
На том разговор и кончился. Старика никак не сбросишь с наезженной колеи. Она глубже для него и интереснее. А болезни… К болезням он привык, а думать о чем-то, что и так приближалось к нему, и вовсе не хотелось. Но главное он сказал – тоже отослал к Шувалову.
Олег распрощался и вышел в приемную. Неплохо живет старик: не каждый профессор у нас имеет такую приемную и секретаршу, грудью закрывающую подступы к великому. Олег увидел эту секретаршу мельком и был приятно поражен вкусом Рашида. Еще по пути к профессору он отметил всё это, а заодно выяснил, что девочку зовут Шурочкой. И несмотря на свои печальные заботы, Олег тем не менее искал способ задержаться в приемной: что бы ни случалось, пройти мимо достойного объекта ему не позволяло внутреннее беспокойство и поиск вечной красоты. Сказал же классик, что красота спасет мир. И Олег жаждал спасти мир всей силой, отведенной ему природой и Господом Богом.
– Шурочка, не могли бы вы посмотреть в кафедральной телефонной книжечке телефончик профессора Шувалова. Да я ж не представился: Олег Сергеевич, хирург, и даже профессор из соседнего с вами института.
– Я знаю, Олег Сергеевич. Я же вас записывала на прием.
– Да, конечно! Не учел. – Изображая из себя рассеянного ученого, Олег не счел нужным спрятать смешливое лукавство, неизменно приносившее ему расположение лучшей половины человечества. – Так поскольку вы все уже про меня знаете, а больше, правда, ничего и нет у меня за душой, то не скроете и найдете телефон Павла Маратовича.
Он и без нее прекрасно знал телефоны всех профессоров института, но совместное шныряние по страницам справочника создавало повод для дополнительных вопросов.
– Шурочка, а вы давно работаете у Романа Рашидовича?
– Да уже с полгода торчу здесь.
– "Торчу" как понимать? По-современному – в смысле радуетесь чему-то в этой приемной? – Олег весь заискрился улыбчивым, все понимающим лукавством.
Девочка восхищенно засмеялась:
– Да нет. Сижу в этом кресле. – Шурочка рассмеялась еще сильнее и, подумав, продолжала: – Полгода каждый день тащусь сюда к девяти часам.
В ожидании ответной реплики, она игриво взглянула на сравнительно молодого профессора.
Олег принял подачу:
– Как же не тащиться от такого количества молодых хирургов-суперменов вокруг.
Теперь они уже рассмеялись вдвоем. Справочник с телефоном Шурочка небрежно листала, но в страницы пока не заглядывала.
– И что, вы действительно все свое живое время торчите – в истинном смысле "торчите" – в этой комнатке и всё?
– Почему же? Я учусь в заочном юридическом.
– Господи! Как интересно. И готовитесь стать следователем, сыщиком, детективом?
– Нетушки. Я хочу быть нотариусом – они теперь хорошо зарабатывают.
– Как мистер Сомс?
– Кто?
– Не обращайте внимания. Это издержки излишней эрудиции. Так вы, стало быть, каждый раз после того, как проторчите здесь, тащитесь в свое заочное дело? – Олег нещадно эксплуатировал свои весьма умеренные знания молодежного языка. Пожалуй, повторы уже были с перебором, но собеседница великодушно не замечала этого. Она была вполне удовлетворена ходом разговора.
– Нет, только три раза в неделю. Сегодня, например, мне туда не надо.
– Так сегодня нет заочного дела? А что же есть?
– Домой пойду. – И Шурочка опять рассмеялась. Ведь смех так удобен в поисковых, ищущих разговорах.
Ну, а дальше дело наработанной техники.
* * *
– Владимир Савельевич, у папы рак головки, желтуха…
– Плохо, дружок, плохо. Хочешь, чтоб я оперировал? Знаешь, не стоит. Мне надо переждать. Я вот оперировал за этот год отцов двух наших корифеев… Ты ведь помнишь. Хоть моей вины, думаю, нет… Но камень повесили. Сам повесил. Да и люди, небось, говорят. Повременю. Да и Шувалов таких операций больше сделал. И оснащение у него… А уж меня уволь, дружок. Не обижайся.
На том разговор и кончился. Саша не обиделся. Он боялся обидеть шефа. Ведь, не приведи Господь, вспомнит и как-нибудь и скажет: "А вот ученики мои мне не доверяют". И обломится Саше что-нибудь впоследствии. Каких только дуростей не приходится учитывать в нашей нелепой жизни! Дипломатия во всем. Даже в вопросе жизни и смерти.