* * *
И вот домашний консилиум: Галя, Саша, а также Илья, Олег и Леша. Принятие окончательного решения. Они-то впятером все давно решили. Но что скажет Сам? До болезни не тот был Мишкин человек, чтоб в вопросах медицины кто-то за него мог решить хоть что-нибудь. Но тогда речь шла о других. Каково-то будет сейчас? Ведь он непредсказуем и может и вообще отказаться от операции.
– Жень, надо ехать.
– Всё сами решили? Я уже не в счет? Похоронили.
– Пап, кончай. Мы же серьезно говорим.
– Ну конечно. А вот я как раз собрался шутить. Кто из нас умирает – я или вы?
– Жень, перестань фанфаронить. Рак Фатерова соска – еще не смерть. Сам знаешь.
– Вы все еще слишком молоды, Галина Степановна, чтоб рассуждать о перспективах ракового больного.
– Женька!..
– Евгений Львович, мы же не решили, мы с вами советуемся.
– Вот! Берите пример с Ильи! Подчиненные лучше понимают, как надо со мной разговаривать.
– Женя, кончай дурить. И я, и Олег, и Сашка – все поговорили с людьми. И все дружно говорят о Шувалове.
– А не надо было, Леша, ни с кем говорить. Со мной надо. А то я не знаю, что Шувалов! Развели канитель по всем весям. Ну повезете. А оттуда – в табакерке…
– Жень, меня-то зачем мучаешь?! Сашку…
– Что – Сашка! Сашка вежливый мальчик, хорошо воспитанный. Тобой, кстати. Дети, дорогая, родителей не любят. Воспитанные, порядочные дети делают все, что положено. Платят по векселям за детство.
– Пап!
– Что – "пап"?! Родителей не выбирают. Но Саша у нас воспитанный и порядочный… Надеюсь. К тому же он скоро защищается, а папа для него неудачник. Даже не кандидат. Для него отцовское дело – так, ножами махать… Так ведь, а, Сашк?..
Саша пожал плечами, что-то буркнул и отвернулся, якобы закуривая.
– Жень, перестань! Нашел тоже время. Прямо как Рашид наш. Ему об одном, а он…
– Так ты, Олежка, и у Рашида побывал? Заговорщики, тоже мне… – Мишкин невесело усмехнулся. – Легко вон Галке говорить: "фанфаронишь"! Да у меня, может, больше не будет случая высказаться перед сыном. Ну допустим, поедем к Шувалову. А кто всем займется? Я звонить не буду. Хотя Шувалов-то меня знает. Мы как-то на конгрессе с ним познакомились. Рядом сидели.
– С Шуваловым я уже говорил, сразу же после Рашида. Он знает тебя и согласен. Только направление из министерства просит.
– А я с министерством договорился, – вмешался Леша, – я же узнавал у них, где хорошая аппаратура.
– Смотрю, шустрые вы, профессора. Без меня все решили. Уверены, что не откажусь? Ну Олег-то ладно! Он матерый бабник и уверен, что отказывать неудобно…
– Н-не понял?
– Чего не понял? Что ты бабник, известно со студенческих лет. А бабник всегда считает, что неудобно отказать, когда тебя… ну скажем, хотят.
– Да ведь, Жень, ты-то не бабник…
Разговор тянулся бесконечно. Евгений Львович много говорил, ерничал, язвил, норовил уколоть побольнее. Но все здесь знали его не первый год, и всем было ясно: Мишкин не в своей тарелке – нервничает, задуривает башку себе и другим. И все терпеливо сносили его раздражение, болтовню и несправедливые выпады: лидер, герой, супермен, всегда самый сильный и спокойный среди них, он впервые в жизни был так растерян, раздавлен. Впервые в жизни чувствовал себя таким слабым. Наконец Мишкин выдохся и устало махнул рукой:
– Ну, в общем, как знаете.
Тяжелая беседа была завершена. И все с лицемерным оживлением предались чаю с пирогом, который, несмотря ни на что, сотворила сегодня Галя. Мол, ничего не произошло. Жизнь продолжается.
* * *
Снимая на ходу медицинский колпак и маску, Шувалов отворил дверь кабинета и пригласил пройти Галю и Сашу. Увидел ожидающих в коридоре коллег-профессоров, кивнул на них:
– Позвать? Секретов нет у вас?
– От них нет.
– Заходите, коллеги. Чтобы не было испорченного телефона. Хорошего-то мало.
Кабинет у Шувалова большой. На стенах фотографии, где Павел Маратович запечатлен в компании с виднейшими хирургическими звездами и России, и мира. Нет фотографий с общественными или государственными деятелями страны – и то слава Богу. Семейная фотография, какие-то дипломы на инодержавных языках. На двери – плакат-афиша корриды, где тореадором обозначен хозяин кабинета. Такую модную игрушку те, кому разрешен выезд, с недавних пор стали привозить из Испании. Привозили в подарок друзьям или начальникам, протежировавшим поездку в капстрану.
Вошедшие оглядывали стены и молчали. Они уже всё поняли.
Павел Маратович глотнул стоявший на столе остывший чай, видно, приготовленный перед операцией:
– Ну, что я могу сказать! Не удалось. Пытался железу мобилизовать полностью. Не отойти от сосудов, и воротная вена, и печеночная артерия – вся связка инфильтрирована. И забрюшинно довольно глубоко. Даже с риском невозможно. Пытался, пытался. Нет. Жалко.
Все молчали, и хирург тоже не знал, как закончить печальную повесть неудачи, выговаривая ее перед четырьмя коллегами.
– Понимаете, от воротной вены не отойти, но можно бы ее резецировать, но там еще… Да и забрюшинно… Да, в общем, что и говорить… Ну вот так. – Он молчал, и все молчали. Он поглядел на них… – и забрюшинно, да…
Коллеги молчали. Лишь у безмолвной Гали медленно заструилось по щекам.
* * *
В реанимационную их никого не пустили – ни жену-реаниматора, ни сына-хирурга, ни друзей-профессоров хирургии. Закон, мол, для всех закон. Хотя какой смысл в таком законе?.. И увидели они Евгения Львовича лишь через сутки, когда его перевели в палату. Правда, отдельную – такую льготу смогли предоставить коллеге.
Мишкин лежал опутанный дренажами, катетерами, трубками, манжетками. В него нечто втекало разного цвета и также многоцветно вытекало. Для всех присутствующих все это не было новым или неожиданным. Только незнакомому с медициной человеку подобная картина могла бы показаться фантастической или страшной.
– Ну, достигли успеха? Добились своего? Распластали? – Мишкин говорил с трудом, делая остановки между словами, но свой пиявочный сарказм не оставлял, будто сохранились силы и мозг-душа старых дооперационных времен. Он скривился то ли от боли, то ли от чего-то, что сложилось в его голове. А может, это была усмешка. – Стопы есть?
– Что, Женечка? О чем ты?
– Спрашиваю: стопы есть? Тогда и ступайте отсюда.
– Пап, может, помочь чего?
– Да уймитесь, наконец. Иди писать диссертацию. А лучше почитай Шекспира, Пушкина.
– Ну, ладно тебе, пап.
– Идите-идите. Дайте поспать. Ну, ступайте же.
Потом в коридоре:
– Ну! Лешк! Я подумал: он о стопке. Что за человек! Еле языком шевелит, а сил на въедливость не жалеет!
– Да он же супермен, Олег. Пора привыкнуть. Он еще и не то нам отчебучит. Но на то он и супермен. Непредсказуем. Наше дело создать все условия. Учитель, научи ученика, чтоб было у кого потом лечиться…
– Все-таки поразительный характер у отца. Казалось бы, совсем же плох, а все помнит! Тут наш давний спор – Шекспир, Пушкин…
– Ну чего ревешь, Галь? Он немножко придет в себя, и все вернется – и стеснительность, и деликатность. Ах, как он нас драил когда-то! Помнишь, Олег? У него за грубостью…
– Да какая это грубость!..
– Ладно, ребята, спасибо вам. Вы идите, а я подожду, посижу здесь. Позвоню.
Мужчины распрощались с Галей и пошли. Саша в нерешительности постоял в дверях.
– Мам, я вернусь часа через два. Ладно?..
* * *
Приближалась выписка из больницы. Мишкин молчал и ни о чем не расспрашивал. Молчали и все вокруг, а стало быть, всё было ясно. Конечно, сказать все же надо. А как? Мы в России привыкли уходить от правды. Предпочитаем скрывать, зря людей не тревожить. "Мы скрываем, потому что самые гуманные" – и безумно гордимся собою. Вот и выстраиваем стену фальши перед самым главным – перед уходом… или переходом в иной мир. И теперь уж совсем запутались, не понимая, что в нашем деле доброе, а что дурное. Раньше, хоть косвенно, церковным ритуалом сообщали уходящему о возможной встрече с неведомым, готовили к…
У постели сидит Илья. То помолчат, то по пустякам поговорят.
– Скажи, а что там на воле с водкой? Действительно, перекрывают кран?
– Да, бред! Идиотизм просто: в печати, на телике слова "выпить", "водка" не найдешь – исчезли начисто. Сейчас начнется наркомания, токсикомания. Денег нет и взять неоткуда, водка, родимая, хоть немного спасала.
Илья что-то говорил, так и эдак рассусоливая тему. Мишкин долго молчал, думал что-то свое, потом наконец прервал ординатора:
– Нет. Ты не прав. Молодежи надо перекрыть трубу. Их не допустить. А алкоголики пусть переходят на что угодно. Молодежь, дети – их спасать.
– Да они за таблетки схватятся. Дураки подкинут им.
– Дураки!.. Нет, это по-другому называется. А трубу детям надо перекрыть… Ну, а что Шувалов сказал? Что они нашли, что сделали?
Ба-ах! Вопрос был неожиданным, как выстрел из-за угла. Пуля-то давно была в стволе на самом выходе. Илья растерялся.
– Молчат… Понятно, – не дождавшись ответа, протянул Мишкин.
– Как это молчат? – Илья собирался с мыслями. – А что, Шувалов не говорил с вами?
– Он, небось, Сашке с Галей рассказал и счел миссию завершившейся. А те, пожалуй, считают, что я еще не созрел. А-а! О чем говорить. Судьба. Так что там?
Илья понял, что отступать некуда. Но предварительно, там в закулисьях, в стороне от постели больного, они договорились о приблизительной схеме… ну не вранья, а, скажем, ухода от полной правды. Ведь Мишкину врать нелегко.
– Не понимаю, почему не говорили. Вам-то, Евгений Львович, и так все ясно. Рак Фатерова соска. Иссек. Вот и все. Наверное, слово "рак" стеснялись произнести.
Мишкин молчал, изучая трещинки на потолке возле лампы. Потом посмотрел в окно и, не глядя на Илью, резко произнес:
– Врешь. Для Фатерова соска я последние два месяца слишком плохо себя чувствовал. А желтуха была бы сразу…
Илья уткнулся взглядом в пол и мысленно взмолился о пощаде. И снова не дождавшись ответа, Мишкин продолжал как бы сам с собою:
– Да, ладно. Какая разница. Иссекли, говоришь? Черт их знает. Желтуха-то прошла. Но ведь и от паллиативной операции проходит… Ладно, к черту. Сказано же: многие знания – многие печали. Работать надо…
– Вот так, – оживился Илья. – Сразу? Вы настоящий большевик, шеф.
– Ненавижу, когда меня так кличут. Терпеть не могу это слово!
– Какое – "большевик" или "шеф"?
– "Большевик" – это ирония и насмешка. Потому и не люблю. А "шеф" – серьезно…
Вошла Галя. И сразу к делу. Дело всегда помогает отвлечься от главных дум и проблем. Делаешь, значит знаешь; а знаешь – думать не надо. Знаю – молчу и делаю. А Галя знает – нужна капельница. Хотя, может быть, она и не нужна уже. Но лучше знать, что надо делать. И Галя за капельницу.
– Жень, зачем отказался от капельницы? Надо сделать напоследок.
– Что – зачем?! Живот не болит. Функционирует нормально. Рана зажила. Температуры нет. Какую интоксикацию ты хочешь победить? По показаниям и знаниям надо лечить, Галина Степановна, а не по эмоциям и вдохновениям.
Такой спор был Гале на руку. За годы совместной жизни к подобной манере разговора она уже привыкла и приспособилась.
– Ладно дурака-то валять. Я тебя прошу. Завтра выписываемся. Сегодня сделаем последний раз.
Мишкин испепелил жену взглядом, потом покривился и махнул рукой.
– А, с тобой говорить, что в Стену Плача стрелять. Делай как знаешь… Как хочешь.
– Ну при чем тут Стена Плача?!
– Ну, делай, делай! Лучше делать, чем думать.
Разумеется, капельница была наготове. Медленно начала поступать жидкость в вену. Галя болтала с Ильей о несущественном, в то же время регулируя темп вливания. Так и шло – трепались быстро – чтоб не говорить о важном, капало медленно, хотя и это тоже было уже несущественно.
Неожиданно Евгения Львовича стало трясти. Так иногда бывает – не частое, но и не уникальное осложнение, которое может случиться при любом переливании жидкостей. Мишкин до глаз накрылся одеялом, посинел – Галя побледнела. Кинулась класть грелку к ногам. Из-под одеяла торчал один негодующий глаз. Оттуда же донесся и приглушенный голос:
– Ну, добилась своего? Всякое напрасное лечение наказуемо, Галина Степановна. Выдерни иголку к чертовой матери!
Галя не знала куда спрятаться от этого сверкающего глаза. Конечно, капельница не была уж таким лишним и ненужным мероприятием, да ведь не поспоришь – он страдает, он все понимает, он всегда был старше ее умом и пониманием. Он во все времена пиявил ее молодостью, хотя и молодость ушла, да и сам он когда-то легко пренебрег этим недостатком, избрав ее в жены.
* * *
Много лет назад, на заре их совместной жизни, и тогда еще совместной работы, попал к ним в ночи на дежурстве – в то время они не расставались ни днем ни ночью – тяжелый больной с так называемой автотравмой. В это понятие входили все повреждения, получаемые при аварии. ДТП, как теперь, подражая суконному языку милиции, норовят сказать даже интеллигентные врачи. И уж, конечно, вписать в "Историю болезни" – а ведь когда-то и этот документ назывался человечнее: "скорбный лист".
Больной был плох. Переломанная нога лежала в шинке, но не конечность в первую очередь должна была занимать бригаду. Тяжесть общего состояния давали ушиб мозга и какое-то повреждение в груди. Состояние ухудшалось, и к утру Евгений Львович внутренне уже сдался. Галя настаивала на пункции грудной клетки. Мишкин объяснял, что тяжесть в первую очередь связана с травмой головы, и тут, судя по всему, они будут бессильны. Это сейчас в общую хирургию можно вызвать бригаду нейротравматологов. А тогда хирурги на дежурствах в большей степени были универсалами, и Мишкин готовился к трепанации черепа с весьма малыми шансами на успех. Но Галя продолжала нудить, настаивая на пункции плевральной полости.
– По молодости, Галина Степановна, мы прощаем ваше занудство и с пониманием относимся к вашему юному задору. Но человек не создан, чтобы его напрасно ширяли просто так, – ёрничал он, моя руки в предоперационной. – Маловероятен наш успех, а потому мы можем предоставить молодежи сделать нечто не обязательное для спасения больного, но достаточное для успокоения души начинающих докторов.
Пока он нудил и вещал, пиная ее молодость и скрывая при этом собственную тревогу и неуверенность, Галя уже проколола грудную клетку пациента и что-то вытягивала оттуда шприцем. Мишкин, вытирая руки, снисходительно поглядывал на нее из предоперационной.
– Жень! Там что-то есть.
– Что-то!.. Что там, детка, может быть, кроме крови? Если вообще есть…
– Жень! Нет! Поди сюда. Это…
Мишкин, продолжая на ходу водить салфеткой по мокрой руке, подошел и воззрился на лоточек с содержимым грудной клетки. Прозрачная соломенно-желтая жидость.
– Бред какой-то. Моча, что ли? Откуда? Покажи снимок.
– Снимок некачественный, Евгений Львович. Лежа. И он тяжелый.
Мишкин переломился над лоточком, принюхался, откинулся и с удивлением поглядел на Галю. Еще раз понюхал, оглядел поочередно всю бригаду:
– Вино! Вином пахнет. Понюхайте! – На Галю он больше не смотрел. – Где пунктировали? Высоко. Хорошо, правильно. Значит, разрыв диафрагмы и в груди желудок. Значит, вскрываем живот.
Так все и оказалось. Спасен был больной целиком благодаря Гале. Правда, наглядного уважения к ней у Мишкина не прибавилось – он и так с достаточным пиететом относился к ее профессиональной настойчивости и неутомимости – следствие ее знаний и умений. Но отказать себе в удовольствии теребить и упрекать ее чем угодно – хотя бы и молодостью – он не мог и делал это с прежним азартом, хоть порой и со смущением. Возможно, он таким образом как бы извинялся, что работает с женой, и показывал, что требует от нее не меньше, а может, и больше, чем от остальных. Эдакий комплекс вины – продемонстрировать всем свою нарочитую объективность. Такая вот несправедливая показная справедливость: мол, чем ближе, тем больше спросу.
Да-а! А по прошествии многих лет, когда не было уже Евгения Львовича рядом, а она уже сама была шефом реанимации, продолжала с печалью вспоминать его язвительные выпады и никогда не упрекала "мелких" молодостью. Но и, благодаря его школе, беспрестанно вмешивалась в работу хирургов, даже во время операций, так что порой хотелось послать ее к черту и отогнать от стола. Но все вспоминали Мишкина, его уроки, и понимали, что без всякого спиритизма дух Евгения Львовича возникает в их среде, продолжает опекать и давать советы.