* * *
Принять таблетку все-таки пришлось. Боль не бог весть какая – нудная, тоскливая, можно обойтись таблетками. Когда боль усиливалась, становилась непереносимой, приходилось колоть наркотиком. А это Мишкин позволял только дома: боялся заснуть в кабинете, не хотел, чтоб люди видели его слабость. А дома с наркотиками целая проблема. Поликлиника выписывала очень ограниченно. На работе брать – нужно оформить карту: якобы он лежит в больнице. Потому что каждое назначение наркотика должно быть тотчас отмечено в истории болезни: сперва должен записать и обосновать врач, затем сестра – в своем журнале, потом в истории, что сделано то-то и то-то в присутствии такого-то врача, дальше врач обязан утвердить это своей новой записью там же. И это еще не все. Использованную ампулу сестра должна унести куда-то к себе – с тем чтобы утром отдать старшей, которая в свою очередь понесет ее в контору больницы, где такие собирают пустые стекляшки со всех отделений. И наконец, раз в неделю, в присутствии особой комиссии, ампулки эти давят. Мишкин еще здоровым возмущался этой придуманной и насквозь лукавой процедурой. Лукавство в перекладывании проблемы с больной головы на здоровую – вот ведь всё сделано: работаем, принимаем меры, боремся с наркоманией. А в результате наркомания цветет себе буйным цветом, а больные получают меньше обезболивания, чем требуется. Конечно, дежурные пытаются обойти нудную процедуру, а порой и нет времени на эту ерунду. Но отложить, скажем, запись на после тоже опасно – иногда проверки бывают и по ночам. А главное лукавство в том, что, в конце концов, всё всегда у нас можно обойти. России всегда помогали жить связи, знакомства, взятки… Иначе давно бы все вымерли. Мишкин всегда рассуждал так и время от времени даже выступал с такими речами перед начальством. Но местное начальство и так было с ним согласно, а тех, кто создавал инструкции, спущенные сверху, мнение всяких там мишкиных не интересовало. "Такова естественная логика борьбы", – такими словами обычно завершал свои спичи Евгений Львович, победно оглядывая коллег, что выше, что нижестоящих.
И вот теперь он сам в тисках этих инструкций. Спорить можно лишь абстрактно, бороться – ради других. А как требовать для себя?! Как для себя просить нарушения инструкций?! Он молчал – и всё делали без него. Лукавство наступало со всех сторон: жизнь-то продолжается. Липовая госпитализация была оформлена "как положено". И, нарушая все правила и инструкции, Галя (правда, дрожа и страшась) брала наркотики домой – и когда боли нарастали, делала мужу укол перед сном. Все понимали… то ли еще будет. Боли будут… должны нарастать.
Спать не спать, но после таблетки в голове немножко затуманилось. Мишкин повторил про себя слова Ильи – по существу, почтительно льстивые и пустые. Какие, мол, могут быть эксцессы, когда всю операцию, мол, Евгений Львович сделали сами. Мишкин вспомнил эпизод своей хирургической молодости.
Профессор тогда практически закончил всю операцию. Оставалось лишь зашить рану на животе, он предоставил это молодежи, а сам ушел. И вдруг, уже почти при последних швах – остановка сердца. Реанимацией в нынешнем объеме и понимании тогда и не пахло. Наркоз давали методом наливания эфира на тряпку, что проделывала любая в этот момент свободная нянечка. Какая-нибудь тетя Шура… баба Маня… Все могло случиться… Сейчас, когда Мишкин вспоминал их молодые подвиги, ему становилось страшно. Естественно, ему, да и всем участникам тех геройств, спокойнее было не верить, что впереди нас ждет неведомое там.
"Женя, не дышит!" Тогда были идиотские пособия типа "камфара!", "кофеин!". Или искусственное дыхание – руками давили на грудную клетку. Приблизительно так. Даже капельницы тогда не играли такой постоянной роли, как сейчас. Короче – тыры – пыры – нашатыры… Больной умер, и нашатырь уже впору было давать операционной бригаде.
Оперировался молодой, около пятидесяти лет, мужчина. Хоть у него и был рак желудка, но во время операции удалось все убрать. И на тебе!
Мишкин пошел к шефу: "Степан Васильевич, остановка сердца". Сейчас эти слова не воспринимались бы фатально. Сейчас Степан Васильевич спросил бы: "Завели?" И в случае неудачи Мишкин стал бы расписывать, как они массировали сердце, что капали, куда и как кололи. И, разведя руками, завершил бы: "Реанимационные мероприятия были неэффективны". Нет, такими словами он бы закончил на бумаге эту историю болезни. Во всяком случае, шефу он бы подробно рассказывал про их борьбу, барахтанье со смертью. А вот если бы был успех, коротко: "Завели. Увезли в реанимационную". Да, а тогда шеф, в конце концов, сказал самое страшное для молодого Мишкина, да и для любого начинающего врача: "Ну что ж! Там жена в вестибюле ждет. Пойди скажи". – "Я?!" – "Ну а кто же? Я, что ли, пойду? Ко мне они потом сами придут". Вспоминая это, Евгений Львович поежился. "Хм! Мне и сейчас так же плохо, когда я представляю себе бесконечность Вселенной или Бога. Черт хоть в видениях появляется, а…"
Вошел Вася.
– Ты где? Чего не заходил?
– К Галине Степановне ездил в роддом. – В ажиотаже от ловко остановленного кровотечения Вася забыл о Галиной просьбе. – Кровотечение после кесарева.
– А что мне не сказал? Может, я что-нибудь передал бы. Да и вообще…
– Да я как-то…
– Я что – больше не заведующий?! Списали уже?
– Евгений Львович!..
– Ладно! Кончили. Что там было? Рассказывай… Или нет – докладывай! Совсем забываться стали!
– Все как обычно. Они тампонами остановили и ждали.
– Ну и что? А ты?
– Там кровило – не поймешь откуда. Пережал внутренние подвздошные, разобрался, прошил… В общем, остановил. Уехал – она стабильная.
– Переливали много? Какой гемоглобин?
– Восемьдесят пять. Достаточно. Они еще переливают, но уже не кровь.
– Бог с ними. Восстановится. Молодая? Хотя старые не рожают. Всё. Прокапало. Сейчас посмотрю поступивших… и домой. – Мишкин сам отключил капельницу, прикрыл бранюльку, довольно легко встал и взялся за штатив. – Отнесу в процедурную.
– Да вы что, Евгений Львович! Я отнесу.
– Отстань, я сам! Рано меня хоронить.
Он прошел несколько шагов со штативом, опираясь на него, словно на посох. Навстречу Илья:
– Господи, вы чего сами? Никого, что ли, нет больше? Дайте…
Мишкин стоял, тяжело опершись на штатив.
– Ты освободился? Можешь отвезти? – подвинул штатив Илье. – Что-то мне стало тяжеловато – как ведро воды. Неси. Знаешь, пожалуй, я больных не буду смотреть. Смотри уже ты… И вот что… Знаешь, я, наверное, всё… больше в отделении не буду… Всё.
Мишкин резко отвернулся и, пошатываясь, сделал несколько шагов в сторону кабинета. Не оборачиваясь к Илье, довольно громко произнес:
– Бывший мой кабинет, – и прошел в дверь.
Десять… Девять… Восемь…
* * *
Галя была дома. Мишкин скинул на ходу куртку, лег на свою тахту поверх одеяла.
– Устал? Есть будешь?
– Полежу. Ты чего Ваську вызывала? Зашились?
И не ругался, не шипел, не пиявил, как могло быть и бывало не раз. Как бывало, когда силы еще не оставляли его так явно, как сегодня. Галя, не отрываясь глазом от стола, делала вид, что очень увлечена кухонным производством. Но все ж крохи былого еще оставались в нем:
– Сами не можете, а мне не говорите! – хотя что и зачем ему сейчас говорить. Он и сам это понимал, но привычка. – А кто оперировал? Небось, кто-нибудь из ваших баб. Небось, просили мне не говорить. А Васька прямой – забыл и брякнул. – Мишкин тихо и мелко стал похохатывать, как бы забивая слова, рвущиеся наружу. – Женщины вообще фальшивее, чем мужчины… Я, пожалуй, сначала посплю немножко. Потом поедим. Да надо ли?.. Пожалуй, пожалуй, пожалуй… Сделай мне, пожалуй, укольчик, по-моему, боль подступает.
Мишкин смотрел на мир сквозь дремотный занавес. То ли спит, то ли дремлет, то ли видит, то ли видится ему…
– Чего это ты, братец, на женщин напал?
– Не знаю. Так получилось.
– Конечно, они фальшивы.
– Да я так просто.
– Лживы, браток, лживы.
– А мужики, что ли?..
– Меньше, меньше. Вот в сексе, например, мужик не может обмануть, а женщина пожалуйста.
– Мужики изменяют больше…
– Я ж не о любви. Я о сексе. Это придумали сейчас. Когда занимаются сексом, называют это заниматься любовью. Глупость какая.
– Я это где-то уже слышал.
– Так ведь очевидно. Везде мог слышать. Так вот, в сексе обмануть легче женщинам. Вот и отсюда фальшь.
– Любовь…
– Что ты привязался к любви – миром правит секс, а не любовь какая-то никому не ведомая.
– Чертовщину несешь…
– А что ж мне еще нести?! Зачем существует человечество? – Не знаете. В чем смысл вашего существования? – Не знаете. Когда-нибудь узнаете. Для этого когда-нибудь вам дожить надо. А для этого надо, – рассмеялся, – ре-про-ду-цироваться. Сиречь, размножаться. Сиречь, е…ся, – опять рассмеялся. – А это можно и без любви. Вот и получается, что секс главнее и он определяет, кто лживее.
– Ну тебя. Мне не до того.
– А зря. Вспомни-ка Тамару, вечеринку после экзаменов.
– Молодые были. А ты-то…
– Это уж мое дело. Работа такая. Она говорила: "не надо, не сейчас…"
– И что? Всегда так говорят.
– А ты не перебивай. Уж почти дошел… Помнишь?
– Ну и к чему это ты?
– А потом ты уехал в ординатуру – и все. Исчез.
– Это да.
– А помнишь?..
– А тебе-то что?!
– А то, что в конечном-то счете обманул ты… Ведь обманул же!
– Да, я…
– Я и говорю, бабы-то фальшивее, а ты…
– Прекрати! Прекрати! Мало что можно…
– Покопаться, так и не мало! Праведники хреновы. – И собеседник махнул рукой.
…Одна махающая рука и больше никого, ничего…
Резкая боль пронзила от живота к пояснице. Мишкин приподнялся. Ему почудилось, что кто-то в комнате. Но никого… Но вспомнил, что Галя вколола ему этот чертов наркотик. А всё равно – боль… Чертовщина! "Да, почувствовал я правильно. Вовремя сделали укол. Еще чувствую, еще понимаю. Или лучше еще сделать…" Боль немного отпустила, и он опять стал задремывать, не додумав, что-то припомнив… Какая-то тяжесть в груди. "Плохо. Что-то плохо. Что плохо? Может, все же еще?.." Но тут раздался звонок в дверь – вечер начинается. Жизнь продолжается.
…Семь… Шесть… Пять…
* * *
Анатолий Яковлевич лихорадочно запихивал в свой портфель миллион каких-то бумаг, рукописей, папок – со стороны могло показаться, будто он собрался в дальнее путешествие, командировку для работы над очередной исторической проблемой. Однако это были стандартные утренние сборы: человек готовился к обычному дню, на который было запланировано посещение архива, библиотеки, студенческого семинара, просмотр на предмет научной экспертизы какого-то исторического фильма, затем вечер у Жени (ему был обещан рассказ о царствовании Павла I, к чему надо отдельно подготовиться, но это можно сделать заодно, в библиотеке). Предварительно же предстояло встретиться с Борей, Борисом Георгиевичем – они перед походом к Жене собирались посидеть где-нибудь и немножко поесть и, разумеется, выпить. Это уже традиционно.
И сейчас, готовясь к выходу из дома, Анатолий ждал звонка от Бориса, чтобы уточнить час и место их предвечерней встречи. Ожидая и дергаясь от нетерпения, он почему-то вспомнил, как лет тридцать тому назад они с Борисом были на так называемом Устном журнале в Доме кино. Демонстрировали новинки местной цивилизации. Студентка из Ленинграда Эдита Пьеха пела с мальчиками, сокурсниками что ли; студент архитектурного института Вознесенский читал стихи; а какой-то инженер показывал телефон без проводов: желающие из зала подходили и прямо со сцены звонили на обычные городские номера. Анатолий вспомнил и подумал, что первые две новинки осуществились, утвердились, вошли в культурный быт, а телефон такой – может, самое нужное из демонстрируемого – так и остался мечтой. Он не знал, что мобильные телефоны уже начинали свое шествие по миру, но еще не докатились до СССР. Впрочем, не знал он и что сам этот СССР скоро падет под натиском всех придумок, на которые сил не хватало у умирающей державы. В своих тайных исторических размышлениях он давно уверился, что это падение не за горами, но никак не думал, что эти горы уже перед нами и что произойдет всё это при нашей жизни. Да он как раз и притащил Жене еще до его болезни брошюрку Амальрика, предвещавшего падение советского монстра приблизительно в восемьдесят четвертом году. Они тогда размечтались, раскудахтались, но все это напоминало маниловские рассуждения…
С Борисом они встретились в кафе Дома литераторов – едва ли не последнее место, еще доступное этим полумалоимущим: если на полноценную закуску денег и не всегда хватало, то уж выпить удавалось постоянно. Что друзья-оппоненты и проделывали. А закуска все ж была – салатик, который носил имя Оливье, хотя никто не знал, законно ли он так наречен, и салатик из капусты, и бутерброды с колбасой и сыром. Они были вполне удовлетворены уровнем этой подготовки к посещению Мишкина. Собственно, специально готовиться и не надо было. Они бывали там часто, особенно в последние, в общем, трагические дни. Состояние Жени ухудшалось, тело уходило прямо на глазах, слабость нарастала. Оперировать уже не было сил, и он ушел из отделения. Жизнь его была в операциях и в выхаживании своих больных – ведь все годы он выхаживал их сам, никогда до конца не полагаясь на реаниматоров. Так и во всем. Он не мог (именно не мог, физически не мог) положиться на жену или на сына даже, скажем, в деле ухода за собачкой. Мишкин всегда во все влезал, во все совался, и поначалу казалось, что он всем мешает. Но подсчитывали результат – и каждый раз выходило, что со щитом оказывался именно Женя. Но нет пророка в свом отечестве не только по месту, но и по времени, и в мелочи, и в истории, и в быте. Да вот так. Приблизительно обо всем этом и шла тихо журчащая беседа между Толей и Борисом. А еще о том, что обоим предстояли скорые командировки: Борису – на конференцию, а Анатолию – в погоню за каким-то архивом. Да и Алексей, как они узнали сегодня, вылетает ночью куда-то в провинцию для какой-то операции. Мишкин катастрофически быстро уходит… Но жизнь-то продолжается.
Пора было подниматься: у Мишкиных ждали.
– Ну ладно. На посошок?
– Какой к черту посошок, Боря. Я возьму с собой бутылочку вина – перед лекцией горло промочить. А уж после – как получится.
– Ты придаешь своему культуртрегерству слишком большое значение. Лекция!
– А как назвать? И ему же интересно. Он просит.
– Ему не до этого, – вечно Борис по любому поводу оппонирует Толе. И иногда бывает прав.
– В том и сила Мишкина, что, во-первых, он не врет, не представляется; а во-вторых, ему интересно все до последних дней. Этим он и интересен…
– Ну пошел, пошел трещать. Ты чего накликиваешь? Не надо говорить о последних днях.
– Смотри на жизнь реально. Не закрывай глаза.
– Это ты, гуманитарий, говоришь естественнику?
– Я всегда говорил, что ты профессиональный расист. Вы, естественники, вечно смотрите на нас свысока. Допрыгаетесь – погубите жизнь.
– Пошел банальности чесать. Что повторяешь за всяким гуманитарным быдлом… Никогда еще новые открытия и изобретения в конечном счете не оказывались чем-то вредным. Сначала да… А потом приспосабливался мир.
– Это мы еще узнаем, так сказать, при окончательном подсчете голосов.
– Мы? Маловероятно. Это вам, гуманитариям, подавай быстрей результаты.
– Здрасьте-пожалте. Это естественникам результаты нужны. А нам – рассуждения, анализ…
– Хватит, пожалуй, Борь? Надо идти.
– Да-а. Хм. Поехали.
Вся эта болтовня призвана была лишь оттянуть время. Пора, пора!.. Мишкин ждет… Жизнь не ждет…
* * *
Ежедневно… Ежедневно вот уже несколько месяцев в квартире набирается не меньше десяти человек, а то и поболее. Не пропускал ни одного дня Илья. С небольшими перерывами приходили основные помощники Мишкина. По нескольку раз в неделю приходили и друзья-профессора, которые сравнительно недавно (да, жизнь так быстротечна, что в это "недавно" она входит порой чуть не целиком!) тоже были его помощниками. Бывали и более давние сотрудники, и бывшие пациенты, ставшие в конце концов друзьями, заходили и представители больничной администрации – и не только по обязанности. Его любили… и эти повальные посещения вовсе не были прощальными. Просто любившие Мишкина люди хотели общаться с ним – и даже сейчас несли ему и беды свои, и проблемы, и радости. Ведь с любимым не наговоришься.
Галя… Как назвать те чувства, что обуревали ее в этой ситуации? Невозможно подыскать подходящее слово, трудно дать определение. Радовалась, что так любят?.. Да какая уж тут, к черту, радость… Гордилась?.. Гордиться могла лишь своим выбором и его вкусом… Во всяком случае, она безропотно делала миллион пирожков ежедневно, чтобы все могли спокойно гонять чай, который всегда способствует душевным беседам. На большее денег не было. Да и эту малость без помощи приходящих ей бы не поднять. А еще душевной беседе споспешествует, и даже, может, поболее, чем чай, и выпивка. Находилась и выпивка – правда, немного и не для всех.
Рак не изменил стиль поведения и настроение, но порушил привычный быт. Что-то же он должен был изменить… Да и время неслось по-иному.
– Жень, Евгений Львович, познакомься. Это Шура.
– Здравствуйте. А я уже наслышан. Рад, что вы такая красивая.
– Спасибо…
– Ну, Женя, как всегда, галантен, галантереен…
– Это не галантность – это норма…
– Скажи, привычка.
– Плохая привычка, скажешь? А твоя где галантность? Садитесь, Шурочка.
– Нет. Шурочка, пойди к Гале. Помоги. Я уже представил их. Пирожки делать – это тебе не законы зубрить.
Шура, явно не понимавшая, как себя здесь вести, охотно отправилась на кухню.
– Пока никого нет, все-таки скажи: это давно? Я правильно сказал, что наслышан?
– Мишкин, когда ты говорил неправильно?!
– И надолго?
– Жизнь покажет.
– Жизнь… м-да, кому-нибудь и покажет… – ухмыльнулся Мишкин с той особой, уже привычной за последние месяцы гримаской, которая как бы впечаталась в обычные штампы его мимики.
Звонок в дверь. И опять привычная ухмылка:
– Видишь. Слава Богу, жизнь продолжается.
– Не столько вижу, сколько слышу. Это Анатолий с Борисом. Пойду приветствовать и знакомить.
– Отобьют.
– Не боюсь.
– Ну дерзай.
И опять звонок: на сей раз Илья и Алексей.
– Открыли шлюз. И не поговоришь.
– Включайся в общую… Приобщай и пассию. Думаю, что для нее новое, а?
– Натюрлихь. Аск?
– Господи, полиглот хренов!
Борис отметил, что на этот раз Мишкин засмеялся своим старым – доболезненным смехом. "Доболезненным"… Так когда-то мы определяли все "довоенным", а еще раньше "дореволюционным". Мишкин прошел все эти этапы…
Но смех быстро стих, а на лице осталось подобие улыбки: резче обозначились морщины у рта и на лбу, глаза полуприщурены. Если всмотреться, – маска, гримаса. И по этой гримасе видно, что боль уже подступает. Или просто подошло время укола.
– Илья! Принес? – То ли от боли, то ли по привычке, но теперь Мишкин дожидался снадобий Ильи с нетерпением. – И шприцы одноразовые?
– Принес, принес. Я уже отдал их Гале.
– Галь!..