IV
Дела было много. Но в этот день сознание, что сегодня - ее рождение, ее праздник, что там, где она родилась и выросла, ее не забыли - это говорила ей горка сердечных, милых, ласковых и нежных писем и телеграмм - точно окрыляло Валентину Петровну. Все ладилось. Все делалось само собою.
Она отправилась пешком - совсем недалеко от них - во Владимирскую церковь и в большой заказной просвире дала вынуть за здравие Иакова и Валентины.
Она стояла в большом белом храме, переполненном великопостными молящимися, - был четверг и много было причащавшихся, - следила за службой, молилась, и временами точно уносилась в свою, так привычную, гарнизонную церковь Захолустного Штаба. За садом, перейти маленькую, всегда пустую уличку и будет церковное крыльцо. Наверх по каменной лестнице и там в двусветном зале церковь их Старо-Пебальгского, тогда драгунского - теперь уже четыре года уланского полка. Ей было приятно сознавать, что там сейчас тоже идет служба и старенький отец Георгий - служили без диакона - будет особо поминать ее. В церкви - не здесь, а там - говеет очередной эскадрон. Ей казалось, что она слышит мягкое позванивание шпор переминающихся с ноги на ногу солдат и их сухой, отрывистый кашель. И так же, как и тут выйдет с блюдцем записочек отец Георгий и первою станет на память вычитывать: - о здравии Петра, Марии, Валентины и Иакова… Так же, как и здесь. Точно вместе молилась она с папочкой и мамочкой и не было тысячи верст, что разделяли их. Там поди - уже весна. В саду верба в золотом цвету, орешник выбросил нежные, дрожащие сережки и девочки польки у входа в церковь продают душистые фиалки. Там было просторно. Она стояла на особо огороженном месте и покойно и чинно шло Богослужение. Здесь давились в толпе. Кто-то похлопал ее по плечу свечкой и сиплым голосом сказал: "Божией Матери". Это развлекало и разсеивало. Она боялась пропустить свою записку. Уже читали - "о здравии". Начались знакомые имена.
"Петра" - она перекрестилась. За папочку.
"Марии" - вздохнула. "Мамунечка милая, ты там за меня, я за тебя".
"Иакова, Валентины и Владимира".
Валентина Петровна низко опустила голову. Румянец залил ее щеки и подошел к ушам. Жарко и душно было в церкви. Милый образ Портоса встал перед глазами. Темные нежные усы… "Владимира"…Она вздохнула. Детская любовь… Там, в Захолустном Штабе, этого имени не прочтут… Там не знают… Здесь - знает она одна.
"Господи, прости меня".
И ясными глазами посмотрела на закрытые Царские врата. Ничего же и нет. Так… Глупость одна. Институтская глупость - помолиться за милого человека.
Наскоро позавтракав дома, Валентина Петровна поехала на Морскую в парикмахерскую Шарля, и в половине третьего в нарядной, блестящей прическе, красивыми волнами поднимавшейся над лбом, змейками, колечками, завитками спускавшейся к бровям и закрывавшей уши с большими жемчужинами в мочках, со спрятанным на затылке, переливавшим золотом узлом, отягчавшим голову и придававшим Валентине Петровне гордый вид, немного усталая, но довольная красотою волос и восхищением ими завивавшего ее парикмахера мосье Николя - вернулась домой.
- Теперь уже до самого вечера ни прилечь, ни порезвиться с собакой! Растреплешься!.. Слышишь Диди. Слышите мистер Топи!.. Вашим бархатным лапкам строжайше воспрещается прикасаться к моей голове!..
Разрумянившаяся от мороза, оживленная, веселая, нарядная и довольная, она вошла в гостиную.
"Ну, конечно!.."
Громадный и, должно быть, очень дорогой куст пунцовой, необычайного цвета, азалии стоял на столике перед зеркалом.
"Зачем!?.. Все это только напрасно возбуждает ревность и подозрения… Подчеркивает то, чего нет… Неисправим!.."
И не в силах удержать счастливой и довольной улыбки, Валентина Петровна подошла к цветку и с ласковою нежностью опустила пылающее лицо в холодные, влажные лепестки. Чуть слышный, оранжерейный запах коснулся ее.
Она отцепила красную ленту. Ни записки… Ни карточки…Все равно…Все знают…И Таня, и Яков Кронидович. Шила в мешке не утаишь!
Она вспыхнула и пожала плечами.
"Какое же шило!.. Просто… нравится… Детьми играли вместе… Ну… любит… Я-то тут причем!"
Она гордо выпрямилась и мельком взглянула в зеркало. Хороша!.. Пошла в столовую. В это время на парадной лестнице позвонили. Валентина Петровна остановилась в дверях и дожидалась доклада Тани.
Горничная вошла, улыбаясь, с большою коробкою конфет, перевязанною золотистою тесьмою. Она дала коробку и сказала, едва сдерживая смех.
- Угадайте, барыня?
- Ну? - подняла брови Валентина Петровна.
- Никак не угадаете. Вот уже подлинно счастливый день… Кого Бог-то на шапку послал!..
- Да, кто же?.. Отчего не попросила?
- Сейчас войдут… Красоту наводят. - Таня совсем рассмеялась. - Да вы коробку-то разверните - сейчас и угадаете…
Валентина Петровна сорвала бумагу. Блестящая лаком, пестрая картинка - гора фруктов на фоне синего моря и синего неба бросилась ей в глаза.
- Абрикосовские глазированные фрукты, - воскликнула она, - что же, Таня, неужели?.. Петрик?..
- Он самый, собственной персоной, раздался в дверях радостно-смущенный голос, - честь имею явиться госпоже нашей начальнице и поздравить ее с пресветлым днем ее рождения.
Высокого роста, худощавый, стройный офицер в скромном драгунском мундире с желтыми кантами стоял у порога гостиной. Левую руку с фуражкой с желтым верхом он держал на эфесе сабли, правую протягивал Валентине Петровне. Серые большие глаза по-детски открыто смотрели прямо в глаза Валентине Петровне.
- Петрик!.. И вам не стыдно!..
Она протянула руку для поцелуя и ласково поцеловала его в лоб.
- Быть два года в Петербурге!.. И только теперь вспомнить свою королевну!
- Во-первых, божественная, госпожа наша начальница…
- Не говорите, Петрик, во-первых… У вас никогда не бывает во-вторых… Стыдно… Почему вы скрывались?
- Такие были обстоятельства, госпожа наша начальница.
- Знаю я ваши обстоятельства! Старая любовь не ржавеет… Ну, спасибо… А я уже думала: заржавела ваша любовь, мой храбрый Атос… Совсем вы забыли меня и знать не хотите королевну сказки Захолустного Штаба!..
- Я, божественная…
- Ну, садитесь… Ах, как хорошо, что вы пришли. Вы меня выручили… Теперь вы мой пленник… До самого вечера… И не отпущу… Боюсь, сбежите!
V
Валентина Петровна дружески, с сердечным порывом протянула обе руки Петрику. Он взял их и они стояли так друг против друга, внимательно вглядываясь один другому в глаза. Точно хотели все узнать, все вычитать один у другого в глазах. Она бросила его руки.
- Все такой же… Как семь лет тому назад, когда последний раз корнетом вы приезжали к нам. Разве выросли чуть-чуть… И усы!.. Помните, как вы огорчались, что у вас все не росли усы?.. Штаб-ротмистр уже! Боже, как время-то летит… И я уже старухой стала. А помните?.. Как вы мне предложение делали? Вам было… Что?.. Вы юнкером были?.. Я в куклы еще играла… Так, по совести… почему не заглянули ко мне раньше?
- Откровенно говоря… боялся, госпожа наша начальница…
- Боялись… Да ведь я замужем!.. Теперь что же?.. Кончено… И вы… в холостом полку… Это у вас написано в полковом садике: - собакам, нижним чинам и дамам вход воспрещается.
- Анекдот, госпожа наша начальница… И про нижних чинов неправда.
- Однако у вас, кто женится, покидает полк, мне Портос рассказывал.
- Истинная правда-с… так лучше. Нет ссор.
- Будто?.. Ну хотя бы мне написали.
- Божественная… Вы же знаете! Литература и я никогда не ночевали вместе.
- Писать письма - литература… И все сочиняете на себя… А стишки?
- Только если про лошадей, госпожа наша начальница. И то карандашом. В моей чернильнице, если запустить туда пером…
- Запустить пером! - ужаснулась Валентина Петровна.
- Только муха вылетит-с… Живая муха.
- Ну, а сегодня, вы все-таки рискнули?
- Уже день-то какой особенный. Помните в Захолустном Штабе… Мы всегда отпрашивались на Благовещенье из корпуса днем раньше… И прямо к вам… А у вас - весна!
- Фиалки!
- Верхом катались… Вы на Еруслане… Мне, Портосу и Долле из трубаческой команды давали лошадей. И как! Как это было хорошо!..
- А странно… Ни к вам, ни к Долле не пристали имена мушкетеров, только к одному Портосу. Вот Портос и даже Долле меня не забыли. Один вы. Фу… Какой гадкий… А прежде… Тоже… стихи!
- Чужие, божественная.
- Все равно… Любовные…
Они сидели в креслах в гостиной, разделенные круглым столом под скатертью.
- А ну, прочтите те… Ваши любимые… Что всегда мне читали…
- Приказываете, госпожа наша начальница?
- Приказываю, мой верный мушкетер.
Ей с Петриком казалось, что они опять дети. Он кадет. Она девочка, дочь командира полка. И так хорошо и неопасно с ним играть.
Петрик встал и с чувством не без драматического комизма продекламировал:
- Вы замундштучили меня
И полным вьюком оседлали,
И как ремонтного коня
Меня к себе на корду взяли!
Повсюду слышу голос ваш,
В сигналах вас припоминаю,
И часто - вместо "рысью марш"
Я ваше имя повторяю.
Несу вам исповедь мою,
Мой ангел, я вам рапортую,
Что вас я более люблю,
Чем пунш и лошадь верховую!..
- Ой-ли!.. Было бы так… Не пропали бы без вести семь лет.
- В холостом полку, божественная… И вы замужем…
Она вздохнула.
- Да, конечно, - тихо сказала она. - Может быть, вы и правы… Но я все-таки никогда не поверю, Петрик, чтобы вы… Таким уже монахом жили… Да, постойте, постойте… Ведь я про вас что-то знаю… Да, да, да… Господин "холостой полк"… А, нигилисточка?
Петрик, что называется - рака спек. Так покраснел, что даже лоб стал красный.
- По-па-лись…
- Портос!.. - сказал он… - Этакий сплетник!.. Ну что нигилисточка?.. Это только приключение. Забавное приключение. И притом-же - по пьяному делу…Просто анекдот!..
- Рассказывайте… А покраснели-то как! О вас папироску теперь закуривать можно..
- Ничего подобного… Да я вам расскажу… Если хотите.
- Нет уж, пожалуйста… Если это ваши холостые гадости - и не рассказывайте… Не надо.
- Да повторяю… Ничего подобного… Просто - забавное приключение. Можно рассказать все, ибо все очень прилично "для курящих".
- Хорошо… Так как вы мой арестант и до самого вечера, то я слушаю. Но прежде нам Таня подаст чая.
Она позвонила.
- А Таня совсем и не переменилась. Как в Захолустном Штабе, так и здесь.
- Здесь еще лучше. Она здесь, как мой друг. - Вы с чем чай? С лимоном, или со сливками?
- Если от бешеной коровы, то разрешите со сливками.
- Таня, - сказала Валентина Петровна вошедшей горничной, - подайте сюда чаю и коньяку.
- И рома, - сказал Петрик, подмигивая Тане, - как подавалось у генерала Лоссовского.
Валентина Петровна погрозила пальчиком с жемчужным колечком. Таня весело фыркнула и пошла за чайным прибором.
VI
От душистого рома, налитого в горячий чай, сладко пахло. В углу, в камине уютно потрескивали разгоревшиеся дрова. В гостиную входили сумерки. Валентина Петровна взялась рукою за штепсель.
- Не зажигай огня!.. Не разгоняй мечты! - шутливо, приятным голосом пропел Петрик.
- Будет вам, - засмеялась Валентина Петровна, - я вся внимание. Сядемте к камину.
Петрик подвинул кресло, она глубоко уселась в него. Диди прыгнула ей на колени и свернулась клубком. Петрик сел против нее на низком пуфе.
- Итак, - сказала Валентина Петровна.
- Итак… Случалось ли вам, что вас вдруг охватит неудержимое любопытство? Хочется знать все о ближнем своем. Да и не только о ближнем, но и о дальнем. Очень даже дальнем… Постороннем… Вот сидим мы с вами. Золотая головка ваша в двух аршинах от меня, чудные глазки внимательно прищурены, а что в ней? Что вы думаете? Знаю ли я?
- Может быть, так лучше, Петрик?
- Может быть… Однако, нашло на меня такое настроение - все хочу знать. Сижу с Портосом в театре. Там драма идет. Рощина-Инсарова мне всю душу переворачивает, а я думаю, - а что ты такое? Как и где живешь? Что сейчас думаешь, чем увлечена? В антракте передо мною - лысина. Пол-аршина в диаметре. Гладкая, розовая, аппетитная, точно свиной кожей покрытая. А я думаю, что за Бисмарк скрывается под этим обтянутым кожей черепом? Какие константные эксибиции секулярных новаторов тенденции коминерации копошатся там? Профессор, академик, ученый, банкир, может быть фран-масон какой, черт его знает, кто там и о чем думает. И, порывает меня, божественная, знаете, пальцем этак щелкнуть по темячку и послушать, как звенит.
- Петрик!
- А вдруг там вместо трансцендентной философии этакая детская песенка играет: - "бим-бом, бим-бом, зогорелся кошкин дом… Бежит курица с ведром…"
- Придумаете тоже… Совсем кадет…Ребенок…
- И дальше хуже. Из театра к Кюба… Три бутылки шампитра вдвоем вылакали, ресторан закрывают, а мы разошлись только.
- И Портос!?..
- Ну, Портос так только пригубливал. Больше я.
- Какой срам!
- Покаяние, божественная, все очищает. Перешли в отдельный кабинет. Там до трех часов можно. Сидим, потребовали - "Monahorum Bеnеdictinorum", его же и монахи приемлют - а я философию свою развиваю, не хуже Шопенгауера.
- Вы Шопенгауера читали?
- Чего, госпожа наша начальница, со скуки не прочитаешь. И вот, говорю я Портосу: - Знаешь, Портос, ничего этого нет. Все это мне кажется. И тебя нет, и лакея со счетом нет - все мое представление. Плати, Портос, ты, а я… - ты мое воображение.
- Разве хорошо так много пить?
- Да, дербалызнул я тогда основательно… По-драгунски… Линия такая вышла… Да ведь день-то какой был! 10-го февраля…
Валентина Петровна смутилась и покраснела до слез. Но в гостиной было темно и Петрик этого не заметил.
- Вместо того, чтобы честно придти ко мне и поздравить меня с днем ангела, вы пьянствовали с Портосом!
- Честно, госпожа наша начальница, я тогда не мог придти к вам… Я все еще не примирился с мыслью… что вы… замужем…
- Петрик… Бросьте… Ну дальше…
- Дальше что… Ну пьян был, как дым. Вышел с Портосом и пошли пешком на набережную.
- В третьем часу утра!
- В четвертом, божественная!.. Идем мимо Зимнего Дворца. Такая чудная ночь. Тихо. Звезды сияют. Мороз, и по самой Неве чуть шуршит поземка, точно тени какие-то несутся. Нигде ни огонька в окнах. Спит Северная Пальмира. Пустыня - внемлет Богу… как это у Лермонтова что-ль? У ворот в тулупах свернулись дворники, городовые похаживают на перекрестках, башлыками укутались и идем мы двое: - Портос и Атос к какому-то приключению - два мушкетера… И вдруг, вижу я, на том берегу, на Мытной набережной, в пятом этаже, красным огнем окно светится. Сидит кто-то там и не спит. Кто он? Что он? Фальшивые деньги делает, прокламации печатает, или студент зубрила сидит над литографированными записками и зубрит. И понял я, что не могу… Я должен знать, кто это там? Чья жизнь бьется среди ночи. - "Пойдем" - крикнул я Портосу, - "и узнаем, что за человек не спит ночью… А можете быть, там самоубийца к смерти готовится и мы его из петли вынем… А? - Портос?.. Спасем человеческую душу. Все грехи простятся…" О, хитрый этот Портос, посмотрел внимательно и говорит: - "Идем"… Ускорил я ход. По дощатому скользкому переходу перебежали мы Неву и подошли к дому. Теперь нам было видно, штора белая опущена и за нею ярко горит, должно быть, лампа под красным абажуром. По парадному ходу и думать нечего идти - швейцар не пустит. В воротах калитка открыта и дворник спит подле крепчайшим сном. Мы скользнули как тени. Сюда… Налево… В угол… Толкнули дверь… Тьма кромешная. Железные перила ледком покрыты. Пахнет кошками.
- Ужас какой! Да что с вами было?
- Прямо сумасшествие. Хочу знать, кто, что, почему и почему-то мысль, что мы спасем непременно человека, меня подхлестывает. Я иду впереди, Портос за мною. Прошли ощупью три этажа. В окна небо видать. Звезды… Тихо. Весь дом спит. Даже жутко стало. Портос шепчет сзади: - "брось… Выскочит на тебя какой-нибудь студиозус оголтелый - скандал будет". - "Молчи", - говорю я. Лезу дальше… Пятый этаж…. Медная ручка звонка. Я позвонил…
- Нет, Петрик… Это невозможно, что вы делаете.
- Слышу: задребезжал звонок - и все тихо. Я позвонил еще. За дверью легкие шаги. Щелкнул штепсель. Кто-то осторожно снял крюк и на фоне ярко освещенной маленькой кухоньки появилась высокая стройная девушка в длинном платье в складках - каком, я право не разобрал. Темная шатенка с чуть веющимися спереди волосами, сзади завязанными тугим узлом. Она внимательно посмотрела на меня и в глазах ее я прочел испуг. Мне стало неловко, но отступать было уже поздно.
- Простите, - сказал я. - Это у вас горит лампа под красным абажуром? - Сознаюсь, глупый вопрос, но другого тогда я придумать не мог.
- У меня.
Она сказала это спокойно и отступила вглубь кухни. Я шагнул за нею.
- Мы очень хотели бы знать… - начал я. Я напрасно сказал: "мы". Портос исчез, и я слышал только стук его шагов уже двумя этажами ниже. - "Мы" - это был "я" один.
- Войдите, пожалуйста, - сказала она, бледнея, и пошла вглубь квартиры.
Я пошел за нею. Я понял: - она приняла меня за жандармского офицера.
Квартира была очень маленькая. Сейчас за кухней, холодной и пустой, где, вероятно, не готовили, была комната с красной лампой. Широкая тахта с мутаками, маленький столик и на нем книги. У окна с тонкою шторою письменный стол, на нем лампа, книги и тетради.
- Вы меня, ради Бога, извините, - сказал я, стоя в пальто посередине комнаты. Помню - и ковер был в ней, и в открытую дверь была видна другая темная комната. Кажется, теперь я был смущен больше ее.
- Но вы могли так Бог знает куда попасть, - сказала Валентина Петровна.
- Мог, госпожа наша начальница, - кротко сказал Петрик.
- Она могла быть… такой… - Валентина Петровна замялась и смутилась.
- Она не походила на такую…
- Ну, а, если и правда, - она нигилистка! В какую историю могли вы попасть!
- Мог, госпожа наша начальница, - очень даже мог и могу еще.
- Ну, дальше?
- Знаете, как змея колдует свою жертву - вот так и она. Два темных глаза и в них испуг, негодование и ненависть… Даже жутко стало. - "Что вам угодно?" - сказала она. Очень сурово и сухо. Потом, видя мое смущение, добавила: - "по какому делу вы ворвались ко мне ночью, господин офицер".
- "Вот это - господин офицер" - меня всего перевернуло. Я сразу понял, сколь опрометчиво, глупо и гадко я поступил и как мерзок мой поступок… Но, госпожа наша начальница, я памятовал, что брошенный в атаку эскадрон ни повернуть, ни остановиться не может, и я стал все объяснять. И с места:
- "Вы читали Шопенгауера?.." Она была огорошена.
- "Читала", - сказала она. А я ей все, все мои мысли, и ее красную лампу и мысли, что тут самоубийца, что я спасу, о, госпожа наша начальница, в эти минуты Цицерон, Кони и Плевако были мальчишки и щенки в сравнений со мною. Так был я красноречив… Да и она была очень хороша и неизвестна. Я именно нашел то, чем мучился весь вечер - я вскрывал чужой череп и узнавал чужую жизнь.
- Я не думала, Петрик, что вы такой бедовый… и неверный…
- О, госпожа наша начальница! Вы не можете понять, что я был в отчаянии. Я безумствовал в тот день… А верен… Я всегда верен… Да ведь я и не нужен…