- Ну продолжайте, Петрик… На самом интересном месте вы остановились. Она не прогнала вас?
- Нет. Она спросила - вы не жандарм?.. Я ей поклялся, что все, что я говорю - правда. Потом… Потом мы говорили о стихах.
- Вы… О стихах? Надеюсь, не о тех, что вы мне только что читали?
- Нет… О Блоке… о Мюссе… о Бальмонте… о… как его… Бодлэре… Она ужаснулась, что я ничего этого не читал. Потом она предложила мне снять пальто. - "За кого вы меня принимаете", - сказала она, - что осмелились придти ко мне ночью". - "Если бы я знал", - сказал я, - "что тут девушка, я никогда бы не посмел звонить. Я думал… я был уверен, что тут… что тут самоубийца"… Она засмеялась… И мы проговорили до утра… Читали стихи… Бодлэра по-французски и Блока по-русски…
- Ну и вам понравилось?
- Ужасно, божественная, все это было ново для меня. Точно я на другую планету попал.
- Дальше?
- Дальше я бываю теперь у нее. Представил ей Портоса…
- И Портос?
В вопросе было больше, чем любопытство, но Петрик этого не заметил.
- Портос, божественная, не я… Я думаю, что, если бы Портос жил во время революции - он был бы Наполеоном, каким-нибудь… Бонапартом. Он сразу понял, кто она, и все узнал. Она дочь генерала. Ее отец умер на большом посту два года тому назад… Она в Петербурге… На курсах… Ходит в народ…
- Сколько ей лет?..
- Не знаю.
- Она хороша собой?
- Я не думал об этом. Она очень интересная… И… я так одинок.
- Я надеюсь, милый Петрик, что теперь вы не будете так одиноки. Вы вернетесь к своей королевне.
Петрик нагнулся и горячо поцеловал руку Валентины Петровны. Она встала, прогнав Диди, и зажгла огни.
Петрик стал прощаться.
- Сейчас будут приходить визитеры, милый Петрик, я боюсь, вам будет скучно, я вас отпускаю, но вы даете мне слово, что ровно в шесть вы придете к нам обедать, после обеда паинькой посидите, посмотрите мои альбомы Захолустного Штаба и останетесь на вечер… Мы будем музицировать.
Петрик поклонился.
- Я весь ваш, госпожа наша начальница, - сказал он и в голосе его послышалась Валентине Петровне глубокая грусть.
VII
За обедом было очень уютно. Молодой драгун с серыми честными глазами как-то сразу завоевал симпатии Якова Кронидовича, немного ревновавшего Валентину Петровну к ее прошлому. Петрика сразу полюбили все. Диди доверчиво прыгнула ему на колени.
- Прогони ее, Аля, - сказал Яков Кронидович, - может быть, Петр Сергеевич не любит собак?
Но Петрик "ужасно" любил собак.
- Я вообще животных люблю, Яков Кронидович, - и Петрик стал рассказывать про лошадей.
- Ну, вы сидите тут, - сказала Валентина Петровна, - а я пойду одеваться.
Яков Кронидович пригласил Петрика в кабинет, не тот, где хранились препараты, инструменты и лежали синие папки протоколов, а по стенам стояли шкапы с книгами, где царил Ермократ Аполлонович, а в тот, что был подле гостиной, где стоял большой круглый стол, освещенный высокой лампой с темным абажуром и лежали иллюстрированные журналы и большие, тяжелые альбомы, а кругом были глубокие кожаные кресла.
- Курите? - сказал Яков Кронидович.
- Нет… не курю.
- И хорошо делаете. Дольше проживете… Дурная это привычка, да по профессии моей мне нельзя без курения. Иной раз такого покойника вскрывать приходится, что страшно приступить - каша одна… Так папиросой отбиваешь запах…
Яков Кронидович закурил.
Петрик слушал с некоторым страхом. Он опять попал в какой-то новый мир, где так просто говорили о таких страшных вещах. И не мог он себе представить в этом мире госпожу нашу начальницу.
- И вам не страшно?.. То есть… я хочу сказать, не противно?
- Привыкаешь, - сказал Яков Кронидович. - Вы давно знаете Алю?
- С детства. - Петрик подвинул тяжелый альбом к Якову Кронидовичу. - Вот видите… Какие мы были. Валентина Петровна совсем маленькая… Это я… это Багренев, это Долле… Мы играли в трех мушкетеров. Валентина Петровна была наша королевна… А это на теннисе, в гарнизонном саду. Багренев - Портос и Валентина Петровна играют против меня - Атоса и Арамиса Долле… Тут - это еще раньше - крокет… Все детство от пятнашек и казаков и разбойников, через серсо, мяч и крокет к теннису и верховым прогулкам. Наши отцы служили вместе. Ее отец тогда полком командовал, Долле был старшим штаб-офицером, мой отец командовал эскадроном, отец Багренева - богатый помещик подле Захолустного Штаба. В его лесах всегда охотились.
- Багренев богатый?
- Да, очень…
Они листали вместе альбомы прошлого и Якову Кронидовичу казалось, что эти чужие офицеры его Але должны быть ближе, чем он, пятый год женатый на ней.
Тихо шло время. В гостиной часы мелодично пробили девять, а ни гостей еще не было, ни Валентина Петровна не выходила из спальни. Наконец в четверть десятого раздался первый звонок - пришел писатель Панченко, скромный пожилой человек с большими красными руками. Таня провела его в кабинет.
Теперь Петрик забился в угол за шкап с книгами. Писатель его смущал. Возьмет и опишет в смешном виде. Писатели такие - от них лучше подальше.
Яков Кронидович то и дело выходил в зал встречать с Валентиной Петровной приезжавших гостей. Петрик слышал женские и мужские голоса. Яков Кронидович входил в кабинет, потирал руки, переставлял кресла. Он поджидал кого-то и точно волновался. Его волнение передавалось писателю и Петрику.
Вдруг раздался особенно сильный, резкий звонок и сейчас же стал слышен громкий, самоуверенный, старческий голос. Яков Кронидович мелкими шажками побежал в гостиную.
- Кто это пришел? - спросил Петрик писателя. - Вы не знаете?
- Это Стасский, - коротко бросил писатель, ставший у дверей и изобразивший на своем лице некоторую почтительность.
- Стасский?.. Кто это Стасский?..
- Вы не знаете?.. Не слыхали? - удивился писатель. - Друг покойного Льва Николаевича и философа Владимира Соловьева. Большой ум… Критик… И… страшный, знаете, человек… Оригинал… Он может так обругать…
- Да за что же?
- Ну, скажем… Не согласится с вашим мнением.
- И за это ругать?
- Ему можно… Он такой!
- Но почему?
- Большой свободный ум… Первый ум России… Его все боятся… Но вот и он.
Писатель согнулся в низком поклоне.
VIII
В двери кабинета входил среднего роста старик в длинном черном сюртуке. Совершенно лысая, коричневая голова была лишь вдоль шеи обрамлена косицами жидких седых волос, точно клочья шерсти лезших на воротник. Седая борода безпорядочными прядями выбивалась по щекам и на подбородке. Усы были обриты и длинный, узкий, хищный рот в мелких морщинах был весь виден. Он входил уверенно, как власть имущий, в кабинет и за ним шли Яков Кронидович и генерал в сюртуке генерального штаба. Генерал был высокий, тонкий, в черной курчавящейся бороде и с хитро прищуренными блестящими глазами.
- И не допускаю, - говорил Стасский резко и повелительно, - не допускаю, Яков Кронидович, чтобы вы могли сделать это… И вы этого не сделаете никогда… А, Панченко, - протягивая большую руку с узловатыми в суставах пальцами, обратился он к низко поклонившемуся ему писателю. - Что пишете?..
И, не слушая ответа писателя, резко повернулся к генералу.
- Вот, Иван Андреевич, меня называют атеистом. Льва Николаевича отлучили от церкви! Скажите пожалуйста - какая глупость. Это Льва Николаевича-то!.. у которого, что там он ни пиши и ни проповедуй, а всегда был темный и непонятный мне уголок - и в этом уголке он и сам не разбирался… Но несомненно - с иконами… с богами… А у Якова Кронидовича, вы меня, почтеннейший, старика, простите, но при вашем-то образовании - такая вера…
Яков Кронидович как будто хотел переменить разговор.
- Позвольте, Владимир Васильевич, представить вам… Петр Сергеевич Ранцев… друг детства моей жены.
- А… не слыхал… - как на пустое место посмотрев на Петрика и небрежно протянув ему руку, сказал Стасский, и сейчас же повернулся к Якову Кронидовичу и генералу.
- В детстве мы темной комнаты боялись… В привидения, в чертей верили… Я помню: "Вия" прочел - ночь не спал. Про домового и русалок шептались… Но позвольте: - мы образованные теперь люди! Почему на западе отошли от Христа, и чем культурнее страна, чем выше в ней просвещение - тем меньше в ней верующих людей. На что мне Бог и Христос, когда я так легко, просто и удобно могу обойдись и без Них? И даже мне без Них гораздо свободнее. Они мне никак не нужны… Ни-как… Я могу всего достигнуть своим собственным умом, и библейские сказки о сотворении мира мне кажутся дикими. Вы мне все, Яков Кронидович, твердите о правде, о добре, о любви, заложенных в христианской вере, - и во имя этой правды, добра и любви вы сейчас готовитесь совершить величайшую неправду, страшное зло и оскорбление целого народа… Оставьте, пожалуйста!.. Не перебивайте меня… Мне, - понимаете, мне для того, чтобы идти к добру и правде, не нужно ваших выдуманных, фантастических существ. Так до спиритизма додумаемся!.. А уже что в святую Пятницу верим, - так это, простите меня - факт-с!.. Нонешняя-то жизнь… По воздуху, батенька мой, летаем, как птицы. - Нонешняя-то жизнь с ее социальной наукой, так осложнившаяся, требует уже иной, а не простой христианской морали… Она, жизнь-то эта, где все так перепуталось и перемешалось, предъявляет нам еще и интеллектуальные задачи, которых Христос не знал и до которых Тому, Кого вы называете Господом Богом, нет никакого касательства… А вы мне: - во имя Бога!.. Но имя правды!..
- Во имя правосудия тоже, - вставил Яков Кронидович.
Стасский, закуривший у стола папиросу, резко кинул ее в пепельницу и крикнул:
- Правосудие!.. Да что вы смеетесь надо мною, батенька мой… Правосудие!.. Все эти ваши… суды и судьи… чепуха… произвол и беззаконие!..
- Но позвольте, Владимир Васильевич, - вступился генерал, - как же без суда-то?.. Да и вы сами, слыхал я, недавно были присяжным заседателем.
- И был-с… Да-с… Был-с!.. - с вызовом обернулся Стасский к генералу. - И никогда не отказываюсь, а с восторгом принимаю заседательство, чтобы влиять на присяжных… Чтобы исключительно - оправдывать-с… Оправдывать!!! Преступники!.. Вы, Яков Кронидович, говорите: - преступники…
Стасский снова взял папиросу и стал ее раскуривать. Яков Кронидович воспользовался этим, чтобы возразить.
- Помилуйте, Владимир Васильевич, я имею дело с трупами. Кто-нибудь убил же?.. И в данном случае, то, что мне сегодня сказали - ужасно…
Стасский перебил его.
- Ужасно… Преступники!.. Это неправда… Как посмотреть?… Все эти преступники, если к ним присмотреться только… Да ведь это же - прекрасные… невинные люди, жертвы нелепых жизненных и общественных условий… Жертвы Государственного порядка. Создайте другие условия жизни - и не будет преступников. Право и преступление - это, простите, совершеннейшая чепуха-с!.. произвол … фантазия… рутина-с… Соdех Iustiniani… А… пожалуйте, прошу покорно! Свод законов Российской Империи… И все от римлян… Ну и народец, чорт его дери!.. Отвратный от темени до пяток и оттого-то такой любезный идеал всех европейских - с позволения сказать - государств… Вся эта римская мерзость - произведение их распроклятых царей!.. Завоеватели… Полководцы… Ах, шут их дери… Пока человек будет жить все только со зверями и животными и пользоваться ими… как и ваша глубокоуважаемая и почитаемая мною супруга - без котика и собачки не может…
- Но, помилуйте, - робко сказал Панченко, - пахать же надо на чем-нибудь?
Стасский обернулся к нему, как ужаленный.
- Скаж-жите, пожалуйста… Ну, тащися Сивка пашней, десятиной… Выбелим железо о сырую землю. Вам писателям, поэтам - это куда как надо!.. Картина! Вот и Лев Николаевич увлекался… Пахал на Сивке… На лошадке верхом катался… Что же век народу волам хвосты крутить?.. Механизация должна быть… Вон в Америке моторные плуги пошли, рядовые сеялки… А у нас - соха-матушка и Сивка… да Жучка! Пока будем возиться с животными - не прекратятся бойни, расстрелы и не выведутся эти злобные гиены Суворовы… Эти безсердечные Матадоры, путающиеся с развратными женщинами, зараженные всеми заразами Скобелевы, для которых любая война праздник и лакомая конфетка.
Стасский быстро повернулся к генералу.
- Вы, слыхал я, музей-памятник Суворову открыли!
- А вы разве не видали еще? Очень красиво вышло… И мозаика - переход через Альпы - чудесная.
- Ненавистен он мне, проклятый этот Суворов! Изверг истории и сифилис нашего времени!
- Чисто еврейская точка зрения, - сказал Панченко.
- Да-с… может быть… Может быть и еврейская… Не будем забывать, что евреи самый просвещенный и талантливый народ. Во всех видах человеческого знания и искусства - они первые. И я, Яков Кронидович, утверждаю и настаиваю, что вы совершенно напрасно путаетесь в это ужасное дело… Накличете беду на свое честное и всеми уважаемое имя… Что вам известно?.. Что вам сегодня сказали в совете?… Если не тайна… Мы так любим тайны… Государственная тайна… политическая… профессиональная… дипломатическая… военная… все тайны, чтобы обманывать народ.
- Помилуйте, какая тайна! Вот уже три дня, как вся прогрессивная печать только и кричит об этом. Я вам все расскажу и вы увидите, что я совершенно прав и не будете ни осуждать меня, ни нападать на меня.
- Я слушаю.
Стасский, наконец, сел. До этого он все стоял и заставлял стоять других.
IX
- Дело в том, - спокойно начал Яков Кронидович, усаживаясь в кресло против Стасского, севшего на диване, - дело в том, что четыре дня тому назад в Энске, на кирпичном заводе Русакова, несмотря на Русскую фамилию - еврея, было найдено тело христианского мальчика Ванюши Лыщинского… Тело было подвергнуто вскрытию и погребено. Уголовная полиция приступила к розыску. Но тут в народе пошла молва, что убийцами являются евреи и что мальчик убит с ритуальною целью для получения крови… Действительно…
- Ох и слушать не хочу от вас, - простонал Стасский.
- Действительно, - спокойно продолжал Яков Кронидович, - совершение убийства перед самою еврейскою пасхою, на земле, принадлежащей весьма набожному еврею, где должны были быть торжества освящения закладки богадельни для евреев и синогоги при ней…
- Это не доказано, - прервал Стасский, - что преступление совершено на земле Русакова.
- Но труп найден там…
- Труп… да… Но убийство не там, - почти крикнул Стасский.
- Обезкровление трупа…
- Не доказано, - уже прокричал Стасский.
- Вот я и вызван для того, чтобы или доказать это, или опровергнуть… И завтра я выезжаю в Энск, чтобы сделать новый осмотр тела мальчика.
- Или докажите, что тело не было обезкровлено… или, еще лучше, не ездите совсем… Заболейте, - сердито сказал Стасский.
- Но почему Яков Кронидович должен ехать с тою или другою предвзятою мыслью? - вмешался Панченко, мягким голосом, казалось, старавшийся успокоить рассерженного старика. - Он постановит по совести. Почему ему не ехать?
- Почему?.. Почему?.. Почему?.. - зарычал на Панченко Стасский, - да потому, почтенный мой, что это все выдумки черной сотни, это придумано полицией, чтобы вызвать еврейский погром.
- Да на что полиции погром? - сказал Панченко.
- На что? Усердие свое показать и поживиться на нем. Вы думаете - околодочные надзиратели теперь не обходят богатых евреев Энска и не взимают мзду за то, что их при погроме не тронут?
- Вот это, действительно, доказать надо, - сказал Яков Кронидович. - Чего вы хотите, Владимир Васильевич? Чтобы преступление осталось безнаказанным? Вы говорите о погроме! Но именно - молчание правосудия, нерозыск виновных в убийстве мальчика, оставление этого дела в темноте - вот такое отношение к этому страшному делу может вызвать в толпе погром. Ибо, чем темнее толпа, тем больше в ней искания и жажды правды.
- Правда в еврейском погроме? - наступая на Якова Кронидовича, в негодовании воскликнул Стасский.
- Правда в раскрытии преступления, и Государь Император совершенно прав, приказывая раскрыть это дело до дна.
- Значит и Николай II замешан в кровавом навете на евреев? - спросил злобно Стасский.
- Ни о каком кровавом навете нет никакой речи, - сказал Яков Кронидович. Он тоже разгорячился и взволновался. - Никто евреев в целом не обвиняет. В каждом народе есть свои изуверческие секты, есть просто изуверы - и правительство обязано с ними бороться. Это его долг!
- В еврействе нет сект. Еврейство едино, - вставил Стасский, но не мог остановить Якова Кронидовича, который настойчиво продолжал:
- В каждом народе есть свои изуверы… И если правительство, нисколько не стесняясь, в широких рамках поднимало дела о православных изуверах - о скопцах, хлыстах, о дыромолах, привлекало к ним массу подсудимых и жестоко их карало не за веру, а за изуверство, если правительства Запада поднимали дела о черной мессе и кровавых жертвах сатане, почему оно должно молчать, когда это касается изуверства еврейского?
- Средние века!.. средние века! - зажимая уши кричал Стасский. - В угоду толпе вы хотите раздражать мировое еврейство! Поплатитесь за это. Россия в долгах… Россия нуждается в займах… А вы опять раздразните Шиффа!..
- Нет, Владимир Васильевич. Отнюдь не в угоду толпе, а ради удовлетворения справедливых требований народа.
- Народ, народ! Что вы мне толкуете о народе. Точно я не знаю, что такое народ?
- Думаю, что вы не знаете. Вы считаете, что народ и пролетариат одно и тоже. Жестоко ошибаетесь: народ не пролетариат. Пролетариат так же откололся от народа, как откололась от него интеллигенция. Пролетариат - это отброс народный. Ваши комические партии, все эти эр-деки, эс-эры, кадеты с их комитетами народу никак не нужны. Они ему просто непонятны. Народу нужна правда. Эту правду он видит в царе…
- До Бога высоко, до царя далеко, - вставил Стасский.
- Если уже надо заменять существующий порядок и свергать царя - то народу надо выставить какой то высший, общий и доступный ему идеал - и этого идеала интеллигенция с ее партиями ему не дает. Нет его и у настроенного интеллигенцией пролетариата. Есть только слова - и те чужие - еврея Карла Маркса… В партиях - слова. На болтовне далеко не уедешь. Народу нужна правда. Эту правду ему хочет дать Государь - и я еду, чтобы у трупа спросить, кто и как его убил.
Последние слова Яков Кронидович произнес с особенною силою, в упор глядя острыми сверкающими глазами в глаза Стасского.
Стасский хотел что-то возражать, но в это время дверь в кабинет приотворилась и в нее показалась Валентина Петровна.
- Яков Кронидович, - сказала она, - Обри приехал. Можно начинать?
Стасский точно обрадовался тому, что спор этим был прерван.
- Остаюсь при своем мнении, - важно сказал он, - вам ехать никак не надо… И вы и не поедете… Ну, идемте слушать…
И он первый направился в двери гостиной. За ним пошел Полуянов, Яков Кронидович и Панченко. Последним выходил Петрик.